Текст книги "Операция «Шмерц»"

Он не понимал, почему ограничивают скорость на дорогах. Наоборот, надо учить людей водить как можно быстрее. Кто хочет медленно – пешком.

Он не понимал, почему люди боятся летать, и, когда я цепенела от всякой воздушной ямки, смеялся и просил не выламывать подлокотники. Как-то раз более полутора часов крутились над Москвой на борту АЗЗО. Дети орут, женщины плачут, справа сзади мужик задыхается, и при этом турбулентность такая, ого-го! Зашли на посадку, как полагается: закрылки, газ сбросили, шасси, опять закрылки, и вдруг как заревет – экстренный подъем. То ли ветром снесло, то ли полоса оказалась занятой. Нам же сбоку не видно. А ему всё равно. Ему срочно в туалет надо. Стюардесса протестующе машет руками. Успокаивает ее неожиданным сообщением, что ситуация штатная, если понадобится помощь, то можно на него расчитывать, но если не пустит в туалет, то ситуация сменится на аварийную. Звучит убедительно, дверь разблокировали. Вернулся в кресло, пристегнулся, взял блокнот и начал мне рисовать восходящие потоки, расположение грозового фронта, уровни турбулентности и прочие прелести текущей ситуации. Я пытаюсь мучительно вспомнить обрывки известных молитв, а он как ни в чем не бывало: бубубу-бубубу. Юноша, сидящий через проход, спрашивает:

– Простите, вы что, физик?

– Нет, – отвечает с ухмылкой, – ботаник, летчик-налетчик. Просто бояться ничего не надо.

– Понял, – соглашается юноша и смотрит с восхищением.

Тут он поворачивается ко мне и говорит, что ситуация всё равно вне нашего контроля. Что если разобьемся, то вместе – не скучно. Что лежать будем рядом долго и счастливо. И неожиданно:

– Вот поэтому я и не хожу в казино. Там тоже ситуация вне какого-либо контроля, но, говорят, кормят вкусно.

С таким же сарказмом он подначивал своего приятеля в берлинском кардиоцентре вечером перед операцией стентирования, которую им обоим должны были делать на следующий день. Тот ужасно трусил, хныкал и требовал к себе кучу внимания, а мы уже через тридцать часов летели с отремонтированным сердцем обратно в Москву. Только две угрозы могли поколебать его упрямое бесстрашие: боязнь за близких и нетерпимость к боли.

– Делайте со мной что угодно, – говорил он, садясь в кресло дантиста, – хоть обе челюсти меняйте. Только чтобы я ничего не чувствовал.

Когда ближе к середине девяностых начал процветать киднеппинг и всё чаще бандиты расправлялись с семьями бизнесменов, он приказал сыну вести себя в университете скромнее скромного, распродал все свои дела, нанялся на работу в зарубежную компанию и уехал из России.

Еще, было время, он боялся собак. В детстве покусали, и при виде собачьей морды он цепенел, бледнел, терял волю. Однажды он приехал в один из своих офисов в Закавказье, открыл дверь, и тут же ему на плечи легли две мощные лапы. Замер и тихо попросил убрать пса, а затем устроил дикий разнос местной руководительнице, явившейся на службу с собакой. Животное закрыли в чулане, а он прошел за стол и углубился в работу. Минут через десять-пятнадцать он почувствовал, что странно теплеют ступни. Заглянул под стол и обнаружил там огромную лохматую голову, лежащую на его ботинках. Как пес незаметно прокрался к нему, осталось загадкой, но с тех пор наглая собачья морда всякий раз тихо пристраивалась на его башмаках, а он перестал бояться собак.

А я боюсь! Боюсь за него, за его здоровье, за его сумасшедший характер, за его успех, за каждое новое женское имя в его записной книжке, за всё, что может его у меня отнять. Я – баба, и я боюсь! А он разгонялся на Киевском шоссе еще в «дофотокамерный» период до двухсот сорока километров в час и, хохоча, кричал, что быстрее нельзя – точка отрыва, а потом мягко тормозил на взмах жезла, резко сдавал назад, подходил к опешившему гаишнику и тарахтел с одесским акцентом:

– Ой! Шо з вами стряслось? Шо ви так распэрэживались, уважаеми? Зараз ми будем подлечить ваши нарви.

Совал в потную ладонь очередную ассигнацию, обязательно желал удачи на дороге и прибыльной смены, а потом плюхался в кресло и срывался с места. С ним редко спорили.

ОН УМИРАЕТ

Ему было плохо. Ночами лихорадило, утром ломало кости. Побаливал бок. Он стонал во сне, но, проснувшись, улыбался и говорил, что прорвемся. С иронией ссылался на две дежурные фразы советских врачей: «а что вы хотите?» и «потерпите немного». После первой могло следовать «вам уже не двадцать», либо «операция длилась семь часов», либо «это непростой случай» и т. д., и т. п. После второй – к этому набору добавлялось «скоро полегчает». И опять смеялся. Через несколько дней он едва доковылял до меня на кухне и, тяжело шевеля губами, приказал немедленно везти его в клинику. Сильно болел правый бок, и жестоко мутило. Похоже на аппендицит.

Быстро осмотревший его хирург вызвал уролога с нефрологом, а те потребовали срочно готовить пациента к операции. Лицо его стало зеленовато-желтым. Периодически теряя сознание, он всё-таки уловил смысл последних фраз и попросил срочной эвакуации в Германию, где его вскрывали две недели назад и знали, что с чем сшили. Несмотря ни на что, он оставался на ногах и вполне сносно общался. Он даже умудрился пожать руку турку-таксисту и четко поблагодарил по-турецки «tesekkur ederem», перед тем как выйти из машины у госпиталя в Эссене.

Сутки врачи боролись с его недугом. Состояние ухудшалось с каждым часом, и его ввели в искусственную кому. Мы сидели с его сыном в предбаннике реанимации и вздрагивали при появлении каждого врача. К вечеру к нам подошли три профессора и объявили, что сделано всё возможное, но он умирает. Я начала кричать, требуя, чтобы сделали что-нибудь вплоть до удаления почки, но мне пояснили, что уже поздно. Потеряв чувство реальности, я трясла его сына за плечи и повторяла:

– Ты же родился в рубашке! Ты знаешь об этом? Твой отец не должен умереть!!!

И тут медбрат Саша – русскоговорящий немец из Бишкека – вдруг сказал:

– Ну чего вы так волнуетесь? Они его довели до такого состояния, они его и вытащат. Здесь и не такое видали. А предупреждают вас так, на всякий случай.

Ночью в палату то и дело заходили специалисты, носили мешки с кровью, подключали гирлянды капельниц и аппараты диализа, вводили катетеры, что-то подкачивали, что-то откачивали. Утром нам выдали табличку динамики показателей: ряд из них улучшился вдвое. Кризис миновал, но предстояла еще долгая борьба, самой уязвимой точкой в которой был его мозг. Его вводили в кому так интенсивно, что не было никакой гарантии сохранения памяти и других функций.

Нам рекомендовали разговаривать с ним, убеждая в том, что он слышит. Я рассказывала ему о наших путешествиях, о полюбившихся местах, спектаклях, фильмах, вечеринках. Пыталась вспоминать какие-то смешные или, наоборот, – драматичные случаи. Сообщала о куче звонков от друзей, коллег и просто знакомых, интересовавшихся его состоянием. Всё время вглядывалась в его лицо и держала за руку, ожидая хоть малейшей реакции. Тщетно. Оставалось только ждать и надеяться. Страшно было даже подумать, что такой умный и энергичный человек останется овощем. Я даже предположить не могла, какие муки при этом испытывает он сам. Через какие адские состояния проходит и что ему еще предстоит.

Глава третья
The Dark Side of the Life

 
I’m afraid of day and night
I’m breaking into thousand pieces
Hands are touching me, again and again
And I can’t defeat myself
Is this only a dream?
Please tell me why!
 

Pink Floyd

 
    Я боюсь и дня, и ночи.
    Я разорван на тысячу кусков.
    Руки касаются меня снова и снова.
    И я не могу обрушить себя.
    Это всего лишь сон?
    Пожалуйста, скажите мне, почему!
 

Пинк Флойд

ПОГРУЖЕНИЕ

…Богота, Колумбия, перекресток центральных улиц. На всех четырех углах – парные патрули автоматчиков военной полиции. Из громадного лимузина остановившегося кортежа выходит вице-президент страны и энергично направляется ко мне. Дружеский хлопок по плечу, ослепительная улыбка.

– Надо перевезти груз.

– Вы же знаете: я не занимаюсь оружием и наркотиками.

– Ерунда. Никто ничего не заметит. Это наше новое изобретение. Называется Вагина. Берешь за две фаллопиевы трубы, надеваешь на голову и смело идешь через любую таможню.

Он нахлобучивает мне на голову что-то липкое и зеленое. Слегка подталкивает в бок. Справа и слева загораются нестерпимо яркие светильники в красную и синюю клетку. Я погружаюсь в нескончаемый параллелепипед, образованный этими ослепительными огнями. Грохочет музыка. Басы бьют по голове так, что она вот-вот взорвется. Это мой любимый Pink Floyd. Успокаиваюсь и полностью отключаюсь.

…Врач стоит ко мне вполоборота так, что я не вижу его лица. Он говорит, что мне предстоят еще три операции. У Профессора нет достаточной квалификации, поэтому оперировать будет мой собеседник, конечно, если я хорошо заплачу.

– Три операции. Вам предстоят три операции по сто тысяч евро каждая.

Пытаюсь дотянуться до бейджа на его груди. Он сам поворачивает табличку и представляется:

– Джейл, я доктор Джейл[6]6
  Тюрьма (англ.).


[Закрыть].

Тут я замечаю, что это же имя выбито на серьге в его левом ухе.

– Если откажетесь платить, то я вас инфицирую так, что нынешнее заражение покажется легким испугом. А если мне хотя бы что-то не удастся, то всё доведут до конца мои специально обученные помощницы. Они знают свое дело: никогда не восстановитесь.

Слышу отвратительный визгливый женский смех. Какая-то девица, видимо, медсестра, рассказывает, что уезжает в отпуск в Москву, где для нее приготовил новый набор косметики Борис Буряце[7]7
  Борис Буряце – актер и певец театра «Ромэн» и ГАБТ, скандально известный в связи с так называемым бриллиантовым делом Галины Брежневой, по слухам, ее любовник.


[Закрыть]. С ужасом понимаю, что попал в какую-то криминальную клинику.

МОЛЕБЕН

 
They are whispering to me
I have to win the fight Against myself
To write the names of the victims
With bloody hands into the sky
I can see the flames
 

Sky’s Burning

Pink Floyd

 
Они нашептывают мне.
Я должен выиграть борьбу
Против самого себя.
Записать имена жертв
Окровавленными руками на небе.
Я могу видеть огни.
 

Небесное пламя

Пинк Флойд

…Вдали звенят колокола. Холодно. Очень холодно. Рождество или Новый год. Кто-то дубасит в дверь. Пытаюсь выкрикнуть, чтобы никого не пускали, они могут меня инфицировать, но голоса нет. Входят два священника. Один начинает читать молитву по-грузински, другой по-армянски. Наконец-то у меня появляется голос, требую вызвать полицию. Попов уводят, но они продолжают ломиться в дверь. Несмотря на животный страх, я снова отключаюсь. Сквозь дрему слышу уговоры полицейского принять священников:

– Они только помолятся и побреют вас.

Не хочу бриться! Попы нестерильны!! Кругом инфекция!!! Конвульсивно закапываюсь в простыни и одеяла. Страх безмерный…

АГЛИН ВАС АГЛИН

…Ближний Восток. На огромной скорости веду по пустыне небольшой армейский грузовик. Тучи песка и никаких ориентиров. Швыряет так, что вот-вот оторвется голова. Внезапно меня догоняют серые мотоциклы с номерами WH на передних крыльях и пулеметами на турелях колясок. Седоки в развевающихся пропыленных кожаных плащах и касках с очками не выказывают никаких добрых намерений. Резко торможу, погружая всех в облако песчаной пудры.

– Вы, ребята, из дивизии Роммеля? – кричу им сквозь бурю.

– Аглин вас Аглин![8]8
  Приветствие (араб.).


[Закрыть] Мы сейчас покажем тебе Роммеля, проклятый ягуд[9]9
  Еврей (араб.).


[Закрыть]. Двигай в строю.

Еду дальше внутри эскорта мотоциклистов. Понимаю: попал в руки арабских террористов. На память приходит повесть с необычной фамилией автора – Прага, Сергей Прага. Книга называется «Да, был». Там, спасая от неминуемой гибели в концлагере, одного еврейского персонажа называют аджарцем – грузином-мусульманином. Это мне легко: во-первых, родился и вырос в Аджарии и, во-вторых, прилично владею грузинским языком.

Тормозят, ведут в палатку. За столом вооруженные бородатые люди в пустынном камуфляже. На столе – огромное количество комиксов, изображающих хохочущих парней, насилующих женщин в хиджабах; машины, давящие арабских детей; бульдозеры, разрушающие каналы и уничтожающие урожай. И на всех этих источниках агрессии холодно сияют голубые шестиконечные звезды. Абсолютно точно: добра такая встреча мне не сулит. Выстреливаю весь имеющийся у меня запас арабских слов:

– Вахд, арба, хамса, ашра, сундук эль-берид, шамес, каср, баср, мехид! Зен?! Я аджарец – грузин-муслим. Зен? Слыхали про таких? Зен? Эль-Кагира, эль-Джазир, ас-сайяра, аль-тайара! Зен?[10]10
  Один, четыре, пять, десять, почтовый ящик, солнце, река, море, океан! Хорошо? Каир, Алжир, самолет, автомобиль! Хорошо? (араб.)


[Закрыть]

По крайней мере, есть шанс проканать под полного кретина. Авось отпустят – чокнутых не судят.

– Ребята! Он свой, он – грузин! – непонятно почему кричит один из бородатых.

– Обрезанный? – грозно спрашивает другой.

– Не успел, – лепечу в ответ. – В Союзе не было принято.

– Раз не обрезанный, значит – не еврей: они все обрезанные, – заключает грозный. – Поможешь нам резать евреев?

– Нет, не могу. Я – журналист. Ничего, кроме авторучки, держать в руках не умею. Вот написать о том, какие вы крутые парни, могу. Только поделитесь своими планами.

– Ну, пойдем, покажем на карте.

Лавры героя всех антитеррористических разведок мира уже кружат голову. После детального посвящения в планы террористы меня отпускают. Первое приятное ощущение с момента погружения в другую сторону жизни. Жизни?..

Еврей

 
Глаза, наполненные грустью поколений,
И вечные сомнения,
И Книга,
И ожиданье новой Катастрофы…
 

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

…Снова появляется туннель из красных и синих клетчатых светильников. Всплываю на поверхность. Помещение густого темно-синего цвета. Рядом со мной сидят два самых дорогих мне человека. У них хрустальные, прозрачные головы, осыпанные золотом. Оба похожи на греческих богов с Олимпа. У сына никогда не виданная мною каштановая курчавая борода, у жены – роскошная рыжая грива. Мне кажется, что я с ними разговариваю. На самом деле они мне задают вопросы, а я только киваю утвердительно или отрицательно. Первый восторг обоих от того, что я их узнал, серьезно озадачил: не понимаю, что в этом необычного. Бурное одобрение вызывает и исполнение странной просьбы сына потянуть его за палец.

– Я кто? – спрашивает сын. В полной уверенности, что называю его идиотом, беспомощно мотаю головой.

Опять дурацкий вопрос:

– Ты уже говоришь по-немецки?

Наконец-то до меня доходит, что голос потерян, поэтому вместо ответа с трудом складываю фигуру из трех пальцев.

– Смотри! Он кукиш сложил! Он смог!!! – орет сын. – Ты сможешь, ты всё сможешь. И немецкий скоро выучишь. Ведь ты боец, папа! Ты – настоящий боец. Выкарабкался из такой ямы.

Некоторое время мне кажется, что мы беседуем втроем, сидя за столом. Сознание возвращается очень медленно. Странное ощущение пространства: вытянутая трехмерка с постоянно меняющимися очертаниями границ и оттенками цветов. Все эти вопросы и восторги сына и жены мне до фонаря. Главное – донести до них опасность инфицирования. Священники могут вернуться, а их рясы наверняка нестерильны. Потеряв всякую надежду на пользование речью, пытаюсь жестами попросить что-нибудь пишущее, но рука едва отрывается от простыни и бессильно падает. Жена распознает еле уловимый жест и спрашивает, хочу ли я что-либо написать. Утвердительно киваю. Карандаш не удержать. От бессилия текут слезы. Вдруг меня осеняет: начинаю моргать одним веком с разными интервалами.

– Азбука Морзе? – предполагает сын.

– Да! Да! – беззвучно подтверждаю я и начинаю тарахтеть: левое веко – тире, правое – точки, но он не знает кода.

Отчаянно мотаю головой и опять медленно ритмично помаргиваю, теперь уже только одним глазом. Наконец жена чуть не подпрыгивает от догадки:

– «Скафандр и бабочка»?[11]11
  «Скафандр и бабочка» (франц. Le Scaphandre et le Papillon) – автобиографическая книга Жана-Доминика Боби, опубликованная в 1997 году. Книга была экранизирована в 2007 году.


[Закрыть]

– Да! Да! Да!!! – киваю от счастья.

– В следующий раз принесем бумагу, разрисуем алфавит и поговорим. А пока тебе надо еще отдохнуть. Нельзя сразу перегружаться. Сейчас ты снова уснешь, а мы вернемся утром.

Синева сгущается. В кромешной тьме взрываются радуги протуберанцев. Снова погружаюсь в какую-то бездну. Но голова уже не трещит и даже проблескивает какими-то мыслями. Последняя: слава богу, что мои вернутся утром и защитят от попов.

ГОНИТЕ ПОПОВ В ШЕЮ

…Огромный вертолет подлетает к Каракасу. Тело плотно пристегнуто к креслу, а руки прибинтованы к подлокотникам. Вертолет снижается над полосой авиабазы Карлотта. Из пилотской кабины выходит громадный усатый латино и начинает медленно сбрасывать вниз черных игрушечных гусей.

Гуляющие по полосе дети наперегонки подбирают плюшевые игрушки, и те взрываются в их руках. Море крови и детских трупов. Пытаюсь орать, протестовать, но стоящий позади часовой двигает мне автоматом в позвоночник. Прошу помощи у оказавшейся в кабине жены. Она безучастно взирает на дикую картину и прячется за огромным белым чемоданом. Снова ужас и злоба. Хотя нет: раньше злобы не было.

…Южная Атлантика. Авианосец под турецким флагом. Обвиняю адмирала Хайдар-оглу в попустительстве воздушным бандитам. Он предлагает мне взять вертолет и разобраться с мерзавцами. АН-64 нет, поэтому выбираю Black Hawk и даю команду взлетать. Машина низко несется над восхитительно бирюзовым Карибским морем. Сижу на кромке бокового проема. Одна нога болтается в воздухе, руки стискивают огромный пулемет Ml 34. Наконец я их вижу: громадные черные Ми-35, барражирующие над пляжем. Открываю ураганный огонь. Стреляю с остервенением, но непонятно куда. Откуда-то появившаяся жена остужает мой разгоряченный лоб холодной щекой. Мигом исчезает всё: Атлантика, Карибы, Венесуэла, Карлотта, вертолеты и пулеметы… Зато вновь появляется вооруженный охранник, тыкавший мне автоматом в спину, да и он впоследствии оказывается фрагментом блестящего трубопровода для подачи кислорода в палату интенсивной терапии.

Радости моей нет предела. Во-первых, конечно, конец войне. Во-вторых, жена и сын пришли раньше священников, и будет кому меня защитить. В-третьих, предвкушаю удовольствие от общения, хоть и безголосого.

Начинаем играть в «скафандр и бабочку». На листе бумаги нарисованы все буквы алфавита. Жена медленно ведет по ним карандашом и повторяет голосом:

– А, бэ, вэ, гэ…

Моргаю глазом – стоп! Значит, первая буква в слове – Г.

Ищем вторую букву:

– …ка, эл, эм, эн, о…

Снова моргаю: вторая буква – О.

Занятие не из легких. То я не успеваю моргнуть и пропускаю нужную букву, то она не замечает, в какой момент я моргнул, и делает неверную запись. Минут через пятнадцать-двадцать нервических, но веселых мучений мы складываем первую фразу: «Гоните попов в шею!»

Оба – и жена, и сын – в недоумении: каких попов, в какую шею?

Я ужасно раздражаюсь: неужели трудно понять, что попы могут меня снова инфицировать? Рясы нестерильные. Почему никто мне не хочет помочь? Какого черта у меня изо рта и носа не вытаскивают пакет трубок, не дающий разговаривать??? От бешенства мычу и снова рыдаю. Сын успокаивает и говорит, что врачи обещали завтра извлечь все трубки-патрубки.

ПОДВОДНЫЕ ДИВЕРСАНТЫ

…Коридор технологических трубопроводов под потолком на противоположной стене палаты плавно трансформируется в компактную подводную лодку. Она медленно движется справа налево. Слышны гул дизеля и команды на немецком языке. С трудом протискиваюсь в узкую рубку и вижу, что смогу разместиться в отсеке только лежа. Очень сложный фарватер, а ведь надо пройти Рур, Рейн и выйти в Балтику. На мне толстый серый свитер с высокой и широкой горловиной. Никаких опознавательных знаков.

– Capiten zur See?[12]12
  Капитан первого ранга? (нем.)


[Закрыть] – спрашивает появившийся в рубке Карл Дениц[13]13
  Главнокомандующий кригсмарине – ВМФ Германии (1943–45 годы) (нем.).


[Закрыть].

– Nein, herr Gross Admiral! Nur Corvetten Capiten, Exzellenz![14]14
  Никак нет, господин гросс-адмирал! Только капитан третьего ранга, экселленц! (нем.)


[Закрыть]

– Gut, gut… forttreiben bitte[15]15
  Хорошо, хорошо… продолжайте, пожалуйста (нем.).


[Закрыть].

Дениц исчезает. Ввожу лодку в норвежские шхеры, всплываю из свинцовой воды и откидываю крышку люка. Валерио Боргезе[16]16
  Командующий 10-й штурмовой флотилией подводных диверсантов (человеко-торпед) ВМФ Италии.


[Закрыть] грустно смотрит на меня, сидя на корточках на краю пирса. Быстро задираю левый рукав свитера и показываю ему татуировку на предплечье: ползущий крокодил-tritone с зажатым в пасти коротким римским мечом. Черный Князь удовлетворенно кивает и поворачивает подбородок вправо вверх. Стягиваю свитер. Мое правое плечо украшает серебристый череп в полупрофиль на синем фоне, сжимающий в зубах зеленую ветку с красной розой. Бодро рапортую:

– Decima flottiglia MAS, La Spezia, duca![17]17
  Десятая флотилия MAC. Специя, князь! (итал.)


[Закрыть] Боргезе жестом приказывает следовать за ним и обозначает на карте цель: военная верфь в Клайде, Шотландия. В подсвеченной тусклой лампой пещере облачаюсь в гидрокостюм, седлаю управляемую торпеду и ухожу в зеленовато-коричневую воду.

Очень быстрое погружение. Холод пронизывает всё тело. Деревенеют ступни. Еще немного, и черная толща Баренцева моря раздавит мне грудину. В кромешной тьме светятся только циферблаты компаса и часов Panerai Luminor. С лязгом становлюсь на палубу затонувшего корабля. Перемещаюсь вдоль леера, изредка экономично включая фонарь. Добираюсь до рубки с выбитыми иллюминаторами. Луч выхватывает двуглавого орла герба России. Бог ты мой! Это же «Курск»! В ушах слышны какие-то сигналы, будто дельфины пересвистываются друг с другом. Хлопья ила поднимаются со дна и застилают лодку стеной подводного снега. Нельзя задерживаться. Моя цель – Клайд. Верфь должна быть взорвана.

На смерть К-141

 
Мне часто снилась в юности и в детстве
     Труба.
          Я в ней застрял…
 
 
Соски рвет кровью о простынный лен.
Вздох, заикаясь, вдруг заходится в удушье,
И невозможно выдохнуть…
 
 
Мой крик
     Торпедой бьет по мерзким хладным стенам
Узилища,
Высвобождая тело из потных слизлых лап
     Стального монстра.
 
 
О Господи! За что?
 
 
И кто приговорил сто восемнадцать душ детей твоих
 
 
К распятью на клинкетах и штурвалах,
На камингсах, подволоках и трапах?
 
 
За что
     раздавлены студеной серой жижей сыны,
             отцы, мужья, друзья и братья?
И кем
      вся трупами наполнена труба
            разорванного тела субмарины?
 

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Плеск воды, мерцание огней, попискивание каких-то приборов и бесконечная высокая трель, характерная для телефона Siemens: пипипипи-папа-папа. В палате ночь, хрюкают дозаторы, снабжающие мое полудохлое тело кучей препаратов. Помаргивают приборы, и телефон на посту медсестры безжалостно вгрызается мне в голову: пипипипи-папа-папа. Звонки затихают, и я опять слышу отвратительный грубый бабий смех, а затем кто-то тихо поет и насвистывает польскую «Кукушечку». Значит, пришла Гражина – самая нежная и профессиональная медсестра.

Начинается новый день. Гражина входит в сопровождении красивейшей докторши с классическими тонкими чертами лица и гладко зачесанными смоляными волосами. Мычу и скашиваю глаза на трубки, торчащие изо рта и носа. Врач понимающе кивает и обещает удалить всю эту «канализацию» через час-полтора. Вместе с Гражиной они закатывают мою кровать на какой-то подиум, устанавливают напротив огромных настенных часов и поднимают спинку. Гражина гладко выбривает мне физиономию, делает массаж и обтирает влажными салфетками. Становится очень светло. Впервые появляется чувство радостного ожидания. Однако минутная стрелка завершает уже второй круг, а мой рот по-прежнему набит пластиковым дренажом. Появляется сын. Мычу, мотаю головой и опять плачу. Он уходит за врачами.

Доктор Левен – жизнерадостный усатый здоровяк – спрашивает по-русски:

– Что, надоели трубки?

Киваю, как болванчик.

– Удалять будем?

Опять киваю.

– А если вытащу, анекдоты будете рассказывать?

Отчаянно моргаю утвердительно.

О! Счастье!!! Один профессиональный рывок, и мой рот свободен. Дико саднит горло: там только что стоял жесткий гофрированный шланг. Болят растянутые губы, язык абсолютно деревянный, челюстные суставы в судороге, но всё это – ерунда по сравнению с вернувшейся способностью улыбаться, дышать, говорить и, может, даже есть.

Со мной разговаривают девчонки-психологи. Задают элементарные вопросы и удовлетворенно фиксируют логичные ответы. Просыпается зверский аппетит. Гражина с женой кормят меня чем-то восхитительно вкусным – холодным черничным йогуртом. Пока ничего больше нельзя, но пить можно.

Сын впервые объясняет, что у меня был сепсис. Поочередно отказывали почки, печень и легкие. Функции этих органов замещали аппаратами диализа, искусственной вентиляции и прочими чудесами реанимационной техники. В конце концов врачи решили ввести полутруп в кому, в которой я пробыл двенадцать дней, потеряв за это время более двенадцати килограммов мышечной массы. Препараты при этом в меня качали огромными дозами и колоссальной силы, поэтому есть опасения в последующей психической неадекватности, включая возможную потерю памяти и возвращающиеся галлюцинации. Великолепная перспектива! Вот теперь меня накрыл реальный страх – осознанный. Вырваться из кошмарных липких глубин, наполненных бесконечными ужасами, чтобы периодически превращаться то в овощ, то в психопата – такое будущее меня совершенно не устраивало, и… я заговорил. Двадцать шесть часов без перерыва! Официальная биография сменялась малоизвестными фактами из детства и непростой жизни моих родителей, попытки пародировать Брежнева перемежались исполнением арий из опер. Случайными зрителями и невольными собеседниками помимо родственников становились врачи, психологи, медсестры, кранк-гимнасты – физиотерапевты по-нашему… Всем надо было доказать: моя память в норме, мой английский по-прежнему на одиннадцатом из двенадцати уровней Berlitz, моя эрудиция не поражена, мои способности адекватно воспринимать действительность… а вот тут начинались проблемы.

ДНЕВНИК ПАНИ ВАЛЬСКОЙ

…Дорогой серый костюм от Ermenigildo Zegna прекрасно сидит на похудевшей фигуре. Шею слегка стягивает шелковый Hermes. На ногах поблескивают элегантные Testoni. Одно странно: при всём внешнем шике я нахожусь в горизонтальном положении то ли в каком-то сарае, то ли в предбаннике деревянного барака. Очень холодно. Тело не слушается совершенно. Безуспешно зову жену и вдруг замечаю, что она страстно обнимается с моим лечащим врачом Ульрихом в полутемном углу сарая. Зверею от бешенства и беспомощности, кричу, но она не реагирует. Доска обшивки потолка над моей головой с треском отламывается, обнажая ржавую трубу, из трещины в которой вырывается пар и струится кипяток.

– А-а-а! – воплю с остервенением. – Помоги-и-и-и! Вытащи меня отсюда. Труба сейчас лопнет! Кипяток! Помоги, сука!

Жена недоумевает по поводу моих воплей, подходит и терпеливо объясняет, что ни кипятка, ни падающей с потолка доски нет.

– Я вижу! Я всё вижу! Меня сейчас зальет кипятком! Помоги мне выбраться отсюда!

Она не находит ничего умнее, чем накрыть мне глаза легкой салфеткой. Ярость вспыхивает с неимоверной силой.

– Гражина, – ору я неистово, – Гражина, псякрев, поможи! Гражина-а-а-а!!!

В сарай вламывается испуганный дежурный медбрат-датчанин:

– What are you shouting for? What's wrong with you?[18]18
  Ты чего орешь? Что с тобой не так? (англ.)


[Закрыть]

Мои объяснения его явно не устраивают. Он мягко требует заткнуться и не пугать клинику ночью. Мне терпеливо сообщают, что мы находимся в реанимационной палате, что жене позволено спать на соседней кровати, что никаких врачей с ней рядом нет. Тем более ничего не происходит ни с потолком, ни с трубами. Но я-то знаю, что они врут. Притворяюсь засыпающим, и меня оставляют в покое.

…У двери, в проеме которой только что исчез медбрат, стоит шокирующе красивая женщина в высоченных ботфортах. Бог ты мой! Это же пани Вальска – персонаж послевоенного фильма Анджея Вайды «Дневник пани Вальской»[19]19
  Афиша к фильму четко появилась только в галлюцинациях. На самом деле такого фильма нет.


[Закрыть]. Стальным голосом она дает мне задание связаться с краковским подпольем таксистов и поднять восстание. Из-под оторванной доски в потолке один за другим выпрыгивают маленькие человечки.

Они растут на глазах, разбегаются и рассаживаются по довоенным автомобилям-такси. Мы движемся строем по дорогам Силезии, минуем указатель на Освенцим и въезжаем в абсолютно пустой Краков. Гитлеровцы ушли, бороться не с кем, и мы празднуем победу, устроив автомобильный хоровод вокруг памятника Мицкевичу на центральной площади. Выхожу из машины и присаживаюсь на подножку погреться на солнышке. Рядом, облокотившись о капот, курит Збигнев Цибульский[20]20
  Легендарный польский актер 50–60-х годов, исполнивший главную роль в фильме «Пепел и алмаз».


[Закрыть] в своих знаменитых дымчатых очках.

 
Когда сгоришь, что станется с тобою:
Уйдешь ли дымом в небо голубое,
Золой ли станешь мертвой на ветру?
Что своего оставишь ты в миру?
Чем вспомнить нам тебя в юдоли ранней,
Зачем ты в мир пришел?
Что пепел скрыл от нас? А вдруг
Из пепла нам блеснет алмаз,
Блеснет со дна своею чистой гранью…[21]21
  Cyprian Kamil Norwid (пер. с польского Г. Андреевой).


[Закрыть]
 

Ужасно хочется пить. С большим трудом нажимаю на прибинтованную к кисти кнопку вызова персонала. Является дежурная сестра.

– Wasser bitte. Vielen Dank[22]22
  Воды, пожалуйста. Большое спасибо (нем.).


[Закрыть]. Странно, но из коридора слышится английская речь с сильным индийским акцентом. Сестра объясняет, что привезли тяжелую пациентку-индуску в сопровождении огромной галдящей семьи. Смешно. Проваливаюсь в сон.

СМОТРИТЕ НА ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА

Филиппенко говорит:

 
А потом был пятьдесят шестой. Речь Хрущева,
                                                               оттепель…
А потом пятьдесят седьмой: московский фестиваль!
И мы узнали, что небо может быть ЦВЕТНЫМ!!!
 

Фекла Толстая расспрашивает его, Смехова и Левитина о ранней Таганке, о раннем Любимове.

 
Горько плачет полицай,
Кулачища в пол-лица.
Не таи обиды, Верка,
На отца-подлеца…
 

Шестьдесят девятый, студенческая столовая нефтяного института. Поет Владимир Качан. Мы все оцепенели от жесткой, жестокой притчи Филатова.

 
Помнишь, дождик моросил.
Ты конфеты приносил…
 
 
Помнишь Ольгиного Лешку,
Ты за что его тогда?..
 

Высоцкий и Шаповалов остекленело уставились на гитару Качана.

 
Вот приходит месяц май, о былом не поминай.
Помирай скорей, папаня, поскорее помирай!!!
 

Цифры, даты, имена… Цифры, даты, имена…

 
А у дельфина пробито брюхо винтом…
 

На крыльце «керосинки» пьем из горла с Высоцким. Легенда!!!

 
Помнишь парк в Останкино?
Сколько там оставлено…
Радостей и горестей. Просто так…
Что болело вечером, мы наутро вылечим.
И сердиться нечего. Просто так…
А с любовью, девочка, что только не делают,
И за косы бедную волоком…
 

Подвыпившие студентки с враз взмокшими глазами прислоняются нежными головками к ближайшими юношеским плечам…

 
Над Москвой встает зеленый рассвет,
По мосту идет оранжевый кот,
И лоточник у метро продает
Апельсины цвета беж.
 

Москва, б…, как много в этом звуке… Нет, «б…» там не было.

 
Сумасшедшая, бешеная кровавая муть!
Что ты? Смерть? Иль исцеленье калекам?
Проведите, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека.
 

Высоцкий гениально читает Хлопушу.

Вот он я! Вот этот человек! Смотрите!!! Я помню вас, всех вас. И двадцать, и тридцать, и сорок четыре года спустя!!! Смотрите на этого человека!

КОНЕЦ ОТТЕПЕЛИ

Мать беззвучно плачет, уткнувшись лбом в холодное оконное стекло. Огромный живот сотрясается в такт ее рыданиям. Красивое восточное лицо искажено страданием и странными, непонятными мне пятнами. Молча смотрю на нее, ужасно мучаясь тем, что не в состоянии помочь бесконечному горю. Вчера суд вынес приговор отцу: два года лишения свободы, общий режим, конфискация имущества. Даже для не по возрасту развитого восьмилетнего мальчика слова эти звучали страшно. Отцу не помогли ни хорошие адвокаты, ни друзья в прокуратуре, ни ходатайства коллег, ни беременность жены. Я хорошо запомнил подслушанные разговоры взрослых о том, что аборт делать нельзя – это должно помочь в суде. Изменившаяся внешность матери будоражила не по годам бойкое воображение. Но я решительно не понимал, какое отношение это имеет к защите отца. Серьезные разговоры с дедом и пара прочитанных явно недетских книг Солженицына приводили к выводу: если ОНИ решили с кем-то расправиться, то ИХ ничто не остановит. Хрущевская оттепель подошла к концу. Системе нужны были новые жертвы.