Текст книги "Довлатов и третья волна. Приливы и отмели"

В Америку я приехал с мечтой о разводе. Единственной причиной развода была крайняя степень невозмутимости моей жены. Ее спокойствие не имело границ.

Были и такие интересные наблюдения:

Лену мои рассказы не интересовали. Ее вообще не интересовала деятельность как таковая. Ее ограниченность казалась мне частью безграничного спокойствия.

В жизни моей, таким образом, царили две противоборствующие стихии. Слева бушевал океан зарождающегося нонконформизма. Справа расстилалась невозмутимая гладь мещанского благополучия.

Слова о невозмутимости супруги грустно подтвердились по прилете в Америку:

В аэропорту имени Кеннеди нас поджидали друзья. Известный фотограф Кулаков с женой и сыном. Поздоровавшись, они сразу начали ругать Америку.

– Покупай «тойоту», старик, – говорил Кулаков, – а еще лучше – «фольксваген». Американские машины – дерьмо!..

Я спросил:

– А где Лена и Катя?

Кулаков протянул мне записку:

«Располагайтесь. Мы в Клубе здоровья. Будем около восьми. Еда в холодильнике. Лена».

Мы поехали домой, во Флашинг. Окружающий горизонтальный пейзаж напоминал изнанку Московского вокзала. Небоскребы отсутствовали.

Мать посмотрела в окно и говорит:

– Совсем пустая улица…

– Это не улица, – возразил Кулаков, – это хайвей.

– Что значит «хайвей»? – спросила мать.

– Большак, – ответил я.

Лена занимала первый этаж невысокого кирпичного дома. Кулаков помог нам внести чемодан. Затем сказал:

– Отдыхайте. В Европе уже ночь. А завтра я вам позвоню…

И уехал.

Я, конечно, не ждал, что меня будет встречать делегация американских писателей. Но Лена приехать в аэропорт, я думаю, могла бы…

Мы оказались в пустой квартире. На полу в двух комнатах лежали матрасы. Повсюду была разбросана одежда.

Для любившего порядок Довлатова разбросанные вещи – не только признак победившего хаоса. Это еще и символ семейного кризиса.

На самом деле Довлатова ждал вполне радушный прием. «Встречали его не только мы, но и наши друзья, которых я позвала, – рассказывает Елена Довлатова. – Получился целый кортеж – три или четыре автомобиля. Конечно, огромная компания встречающих должна была впечатлить человека, приехавшего из Советского Союза. Наконец они вышли: мама Нора, наша собачка Глаша и Серёжа. Его приятно удивило то, что Катя за это время превратилась в девушку: сразу бросались в глаза ее пышные длинные волосы (уезжала она коротко стриженная). Помню, в тот день она была одета в красивое девичье пальто. Пока мы ехали из аэропорта, у нас дома распоряжалась наша подруга Наталья Шарымова, которая готовила торжественный стол».

Я привел отрывок из «Наших» не с целью разоблачения писателя, оклеветавшего собственную жену. Я просто предлагаю сравнить жизнь писателя и то, как он ее описал. География (Флашинг), имена совпадают с действительностью. Далее начинается кропотливая работа по перелицовке реальности, превращению ее в литературу.

В «Чемодане», написанном на шесть лет позже «Наших», история появления писателя в Америке еще больше мифологизируется, отдаляется от первоисточника:

Шестнадцатого мая я оказался в Италии. Жил в римской гостинице «Дина». Чемодан задвинул под кровать.

Вскоре получил какие-то гонорары из русских журналов. Приобрел голубые сандалии, фланелевые джинсы и четыре льняные рубашки. Чемодан я так и не раскрыл. Через три месяца перебрался в Соединенные Штаты.

В Нью-Йорк. Сначала жил в отеле «Рио». Затем у друзей во Флашинге.

Август превратился в май, Австрия – в Италию, полгода усохли ровно наполовину. Жена и дочь становятся просто друзьями. По поводу джинсов и рубашек ничего определенного сказать нельзя. Помните, Довлатов отказывается от малярного труда, ссылаясь на то, что вся одежда новая и поэтому не подходит для покрасочных работ. Что-то было куплено. Но ясность и количественная точность списка обновок не могут не породить подозрений. Прелесть и определенное «коварство» прозы Довлатова состоят как раз в незаметном для глаза смещении, которое, постепенно увеличиваясь, уводит взгляд читателя от суровой прозы жизни. Да, в легкомысленном и солнечном Риме можно и даже нужно обзавестись яркими – под цвет неба – сандалиями. В скучноватой и респектабельной Вене подобное буйство красок не приветствуется.

Ради справедливости отмечу, что драматическое «творческое осмысление» в «Наших» совпадает с настроением Довлатова в те дни. Из письма Ефимовым от 9 марта:

Дорогие Марина, Игорь (Бабушка, Лена, Наташа)

Спасибо за письмо. На душе у меня просто жутко. В N. Y. ожидало болезненное личное переживание. Подробностей касаться не следует. Итак я обегал весь город. Всех допрашивал. Совершенно уподобился Федору Павл. Карамазову. Конечно – поделом. И заслужил. И сам виноват. Но все равно очень тяжело и больно. Давно я так не мучился. С Аськиных времен. Вроде бы, от горя человек становится лучше. (Кажется, это пошлость.) И вообще, для хорошего человека – любое несчастье – расплата за его собственные грехи. (И это, кажется, тоже пошлость.) Простите меня за ненужную откровенность. Но я вас всех очень люблю и очень без вас скучаю.

В те дни Довлатову казалось, что воссоединение семьи не получилось, все слова в письмах – глупые мечтания, разговор с самим собой. Эмиграция и переезд в Америку – роковые ошибки, которые уже не исправить. Да, это достаточно быстро прошло. Письмо тем же Ефимовым от 17 марта:

Дорогие Марина, Игорь!

Мне очень стыдно за то письмо. Не принимайте к сведению.

Но эта оглушенность была хорошо заметна в первые месяцы жизни Довлатова в США.

Глава вторая

Пришло время рассказать об истории создания «Нового американца». В наши дни это событие по понятным причинам разделилось на «истории». Слишком разными были отцы-основатели газеты. Также разными были следы в их судьбах от участия в общем проекте. Самая известная версия принадлежит, конечно, Довлатову. В «Невидимой газете» он рисует ситуацию, в которой оказались эмигранты условно творческих профессий – журналисты, музыковеды и даже конферансье. Вырвавшись из тисков тоталитаризма и вкусив первые плоды рыночной экономики, они ощутили растерянность. Воздух свободы пьянил все меньше, насущно вставал банальный вопрос о способах бытового существования. Даже самые предприимчивые признавали свою неспособность быстро вписаться в новый дивный мир.

Бывший фарцовщик Акула мечтал о собственном торговом предприятии. Он говорил:

– В Москве я жил как фрайер. Покупал у финского туриста зажигалку и делал на этом свой червонец. С элементарного гон-дона мог наварить три рубля. И я был в порядке. А тут – все заграничное! И никакого дефицита. Разве что кроме наркотиков. А наркотики – это «вилы». Остается «телега», честный производственный бизнес. Меня бы, например, вполне устроила скромная рыбная лавка. Что требует начального капитала… При слове «капитал» все замолкали.

Многие впадали в диванный анабиоз, погружаясь в размышления о судьбах мира и своего места в истории. Оцепенение сменялось лихорадочной вербальной активностью. Рождались проекты такой степени реалистичности, что слово «фантазия» на их фоне выглядело прагматично, серо и приземленно. При всем разнообразии мечтаний и поисков их объединяло желание совместить будущий социальный успех с творческой самореализацией. В глубине души жило согласие – коварный плод советского воспитания – на творческую победу как таковую, без материального подкрепления. Вариант исключительно финансового успеха почему-то не рассматривался. В ожидании близкого чуда прожектеры щедро делились замыслами с окружающими:

Мы все строили планы. Пока однажды Мокер не сказал:

– А я, представьте себе, знаю, что мы будем делать.

Дроздов заранее кивнул. Эрик Баскин недоверчиво прищурился. Я вдруг почувствовал странное беспокойство.

Помедлив несколько секунд, Мокер торжествующе выговорил:

– Мы будем издавать вторую русскую газету.

Гораздо позже в интервью Виктору Ерофееву дается несколько иная трактовка рождения «Нового американца»:

Потом возникла идея создать газету. Вокруг ошивались бывшие журналисты, и мы решили это делать вместе. Тут же возник вопрос – а кто нам разрешит, и выяснилось, что разрешения не требуется, просто нужно купить помещение, бумагу, техническое оборудование.

Булгаковские интонации из «Невидимой газеты» уступают место нарочито сниженному описанию. В этом варианте не назывался конкретный создатель газеты, но создается впечатление, что именно Довлатов – автор проекта. Прежде чем перейти к выяснению «родительских прав», нужно раскрыть имена прототипов героев повести.

Литературные персонажи из «Невидимой газеты» достаточно близки к реальным основателям «Нового американца». Вилли Мокер – Борис Меттер, Эрик Баскин – Евгений Рубин, Лев Дроздов – Алексей Орлов. Все они, как и Довлатов, журналисты. Самый известный из них – Рубин. Снова «Невидимая газета»:

…Многие из нас когда-то были знаменитостями. Например, Эрик Баскин. Он был известным спортивным журналистом. Редактором журнала «Хоккей-футбол». А футбол и хоккей заменяют советским людям религию и культуру. По части эмоционального воздействия у хоккея единственный соперник – алкоголь.

Когда Баскин приезжал с лекциями в Харьков и Челябинск, останавливались тракторные заводы. Вечерняя смена уходила с предприятий.

Текст близок к действительности. Рубин и правда работал в «Советском спорте» и в его «дочке» – еженедельнике «Футбол-хоккей». Спорт в небогатом на развлечение советском обществе занимал особое место. Поэтому известность и популярность Рубина, за вычетом замерших тракторных заводов, не вызывает сомнений. Отмечу, правда, что редактором ни «Футбола-хоккея», ни даже «Хоккея-футбола» он не был. Самое высокое номенклатурное достижение Рубина – должность заместителя редактора отдела спортивных игр в «Советском спорте». Об этом можно прочитать в мемуарной книге «Пан или пропал!», выпущенной в 2000 году. Читателя, клюнувшего на отчаянное название, ждет горькое разочарование. Из воспоминаний следует, что самыми лихими событиями можно считать роман женатого спортивного журналиста, коммуниста Рубина с симпатичной редакционной машинисткой Жанной, которая также состояла в браке. В итоге Рубин и Жанна счастливо соединяются. Почувствовав вкус к авантюрным поступкам, автор совершает свой второй подвиг – отправляется с семьей в эмиграцию. В общем-то, на этом перечень «крутых поворотов» в судьбе Рубина исчерпывается.

Борис Меттер работал в ленинградской отраслевой журналистике. Самый заметный факт его биографии – родство с Израилем Меттером – относительно известным ленинградским прозаиком. Публика знала дядю Бориса благодаря повести «Мухтар», по мотивам которой был снят популярный фильм «Ко мне, Мухтар!».

Самым скромным из компаньонов можно считать Алексея Орлова. Подобно Меттеру и Довлатову, он работал в ленинградской журналистике: корреспондентом сельскохозяйственной редакции Ленинградского телевидения, а потом в еженедельнике «Строительный рабочий». Из «Невидимой газеты»:

Ходили слухи, что Дроздов бежал от алиментов. Не знаю. Но человек он был довольно умелый и работящий. А это – главное.

Помимо простительного греха любвеобильности, у Орлова было еще одно пристрастие. Григорий Рыскин знал Орлова еще до эмиграции, по работе в провинциальной прессе. В повести «Газетчик» он фигурирует под фамилией Адлер:

Сказать об Адлере «спортивный журналист» – значит ничего не сказать. Мишка был чокнутый. На трибуне стадиона он завывал, потрясал кулаками, рвал клочья из бороды. Однажды во время всесоюзных соревнований по ручному мячу Адлер вырвался на поле и стал давать указания судье. Два милиционера вывели его со стадиона. Адлер не сопротивлялся. Но, удаленный с позором, Мишка объявился по ту сторону забора и продолжал инструктировать судью.

Но, как покажет будущее, неамбициозный трудолюбивый поклонник спорта Орлов имел непростой бэкграунд.

В мемуарах Рубина рассказывается следующая версия рождения газеты:

– Если бы нам удалось раздобыть в долг немного денег, – сказал я Алексею Орлову, – мы могли бы открыть спортивный еженедельник такого формата, как «Футбол-хоккей». Потребитель нашей продукции нашелся бы. Среди эмигрантов много болельщиков.

Орлов в ответ повышает ставки:

– Не спеши. Боря Меттер носится с идеей, чтобы мы втроем открыли не спортивную, а общую еженедельную газету, и какой-то бизнесмен из Нью-Джерси обещал ему помочь получить в банке ссуду.

В феврале 1979 года Орлов в письме к московскому знакомому делится своими «газетными переживаниями»:

Хоккеист, Боря Меттер и я кое-что предпринимаем в направлении своего органа. Дело это многотрудное. Требует мощных финансовых вливаний, поэтому говорить о чем-нибудь конкретном я просто не хочу. Могу только сказать, что первые шаги предприняты. О результатах судить просто-напросто рано. Одно скажу: если дело выгорит, то куча проблем будет снята сама собою.

Понятно, что под «Хоккеистом» подразумевается Рубин. Если учесть, что Довлатов прилетает в Нью-Йорк 22 февраля, то вопрос об авторстве проекта автоматически снимается. Именно Меттеру принадлежит название газеты, ставшее причиной одного из многих будущих конфликтов. Показательно, что Довлатов не просто «крайний» отец-основатель газеты. Меттер, Орлов и Рубин хорошо знали друг друга еще до эмиграции. Меттер дружил с Орловым еще со школьных времен. Орлов же, будучи яростным спортивным болельщиком, не мог не знать спортивного журналиста Рубина. Довлатов не входил в круг их общения, его знали в лучшем случае шапочно.

С другой стороны, отмечу, что издание газеты или журнала вписано в отечественный социокультурный код. Русский человек начинает обживаться на новом месте с того, что открывает печатное издание. Став его владельцем, он стремительно обрастает поклонниками, союзниками, тайными и явными недоброжелателями. Последние пытаются разоблачить недостойные приемы издания и его авторов. Часто вследствие этого на свет рождается новый печатный орган. Издатель, терпя убытки, залезает в долги, но тем не менее чувствует себя на своем месте. Окружающие, живущие куда более спокойной и обеспеченной жизнью, испытывают странную зависть и тягу к этой непростой работе. Не будет преувеличением сказать, что шальная мысль учредить собственное издание посещала голову практически каждого мыслящего эмигранта. Другое дело, что довести замысел до воплощения удавалось немногим. Именно это становилось причиной острой неприязни со стороны невоплотивших мечту.

Рубин пишет о том, что познакомился с Довлатовым летом 1979 года на радиостанции «Свобода». Довлатова пригласили выступить перед сотрудниками:

Когда слушатели собрались в конференц-зале, из-за стола, обращенного лицом к публике, поднялся баскетбольного роста красавец в голубом джинсовом костюме, жгучий брюнет с небольшими аккуратными усиками и карими, отливающими бархатистым блеском грустными глазами.

Картина знакомства, нарисованная мемуаристом, поражает прежде всего портретной живописью: очеловеченный стол вместе с изысками, «отливающими бархатистым блеском», и достаточно ясно характеризует уровень писательского мастерства Рубина. Но самое интересное – фактическая сторона события. Знакомство с Довлатовым состоялось на полгода раньше. Киевский журналист Вадим Консон организовал устный журнал «Берега». За пять долларов читатель/ зритель получал «номер», состоявший из выступлений авторов разной степени известности. В письмо Игорю Ефимову от 22 марта 1979 года Довлатов вложил программу «Берегов». Из нее мы узнаем, что 17 марта можно было услышать «Последние стихи А. Галича» в исполнении Татьяны Брохиной. Далее Марк Поповский рассказывал о своих встречах с академиком Сахаровым. Затем для разгрузки аудитории Юлия Тролль веселила публику рассказом «Что делать, или Шота Пичхадзе в Америке». В нем рассказывалось о «злоключениях эмигрантов в Америке». Образец прозы Тролль:

Сидящие за столом были приблизительно одного возраста – кому под сорок, кому за сорок, за исключением одной миловидной старушки. Обычно, глядя на старую женщину, бывает трудно определить степень ее добродетели в молодости – все старушки чаще всего выглядят абсолютно безупречными в этом смысле. Фаина Семёновна же, сидящая за столом рядом со своим сыном Борисом, была на редкость кокетливая и, можно сказать, пикантная старушка, так что присутствие ее ни в ком не вызывало ощущения диссонанса.

У Фаины Семёновны есть сын – Алик, у Алика жена – Нонна. В общем, уровень понятен. Интересно, что рассказ Тролль напечатан в февральском номере обыкновенного печатного журнала «Время и мы». Этот номер открывается рассказом Довлатова «В гору», позже ставшим частью «Компромисса». А вот это и вызывает «ощущение диссонанса». Проблема заключалась как раз в том, что на страницах и площадках одного издания присутствовали одновременно два таких разных автора.

Далее выступал Рубин со «Спортивным обозрением». Закрывался журнал довлатовскими «Записными книжками писателя». В качестве них выступали отрывки из «Невидимой книги». Кроме этого, в программе присутствовал загадочный безымянный «кинофильм», который должен был комментировать такой же анонимный «режиссер». Встречи проходили в еврейских центрах и синагогах. По воспоминаниям Рубина, количество зрителей не превышало сорока-пятидесяти человек. Довлатов пользовался определенным успехом. В цитируемом письме Ефимову он предлагает выслать ему сто экземпляров «Невидимой книги», которую собирался продавать за три с половиной доллара благодарным слушателям, которые могли бы, таким образом, превратиться в полноценных читателей. Проффер высылает запрошенные экземпляры. В письме от 4 мая 1979 года Довлатов сообщает о своем триумфе:

Сообщаю также, что пятьдесят невидимых книжек были раскуплены за десять минут. С толчеей и конфликтами (Есть свидетели).

Практичный Консон решает оптимизировать расходы и вычеркивает Рубина из виртуальной, как, впрочем, и сам журнал, гонорарной ведомости. Довлатов в знак солидарности с Рубиным прекращает сотрудничество с Консоном. Рубин, потрясенный подобным благородством Довлатова, организует его встречу со своими компаньонами по грядущему изданию.

Елена Довлатова в предисловии к книге мужа, составленной из текстов, опубликованных в «Новом американце», пишет:

Через несколько месяцев после приезда Сергея в Нью-Йорк Боря Меттер позвал нас на встречу, которая состоялась в квартире у Жени и Жанны Рубиных.

В тот вечер долго и шумно обсуждали, какой должна быть новая газета. Она должна была отображать все аспекты жизни эмигрантов, отвечать на множество вопросов: от того, на какие курсы по изучению языка пойти, где купить мебель, как найти врача, где снять квартиру, как провести досуг, какие книги и где купить или взять прочесть, до советов экономистов и врачей. Все материалы должны быть написаны живо, увлекательно и хорошим русским языком.

Довлатова, как и Евгений Рубин, несколько смещает, удлиняет хронологию. Как я сказал, о своем участии в «Берегах» Довлатов пишет Ефимову 22 марта. Но Ефимову приходит от Довлатова два письма, датированных 22 марта. Первое заканчивается меланхоличным пассажем:

В Нью-Йорке, если приглядеться, довольно много всевозможных затей и затейливых возможностей. Может быть, я рискну не становиться грузчиком или доор-меном. Есть всякие соображения…

Второе послание начинается на иной ноте:

Дорогой Игорь!

Извините, что обращаюсь под копирку. Сразу же перехожу к делу. В Америке создается новая газета. Вероятно, я буду иметь к ней отношение. Возможные скептические доводы мне известны. Я их долгое время разделял. Что же меня убедило в практической целесообразности этой затеи? В чем индивидуальность новой газеты? Каковы деловые перспективы?

Нынешние русские газеты обращены к эмиграции вообще. В поле их зрения – Россия главным образом. Новая газета обращается к третьей эмиграции. К людям, приехавшим навсегда. Пытающимся найти свое место в амер. жизни.

Довлатов пишет о том, что газета мыслится как «деловое издание» с мощным информационным блоком, касающимся юридических, трудовых, социальных проблем и вопросов. Далее он обращается к Ефимову с просьбой:

О чем я прошу и умоляю?! Пришлите что-нибудь свое. Бесплатно. Полгода мы работаем бесплатно. В дальнейшем предполагаются гонорары.

Пришлите что-нибудь. Я обращаюсь лишь к тем, у кого нет бездарных вещей. Обратитесь к талантливым знакомым. Настоятельно прошу.

И в финале послания:

Буду ждать. Все меня считают легкомысленным, и правильно. Но сейчас я действую очень трезво, увидите. Не откликнитесь – запью!

Буду очень ждать. Объем – как можно больше. Но благодарю и за одну страницу.

На что здесь следует обратить внимание. Во-первых, с высокой долей вероятности судьбоносная встреча с учредителями газеты, о которой пишет Довлатова, состоялась вечером 22 марта. После нее Довлатов и сел писать «письма под копирку». Во-вторых, и это намного важнее «датского вопроса», перед нами уникальный документ. Я цитировал и еще приведу немало выдержек из эпистолярного наследия писателя. Многие читатели, знакомые с перепиской Довлатова, подтвердят, что это самое светлое, оптимистичное его письмо. Никаких признаков, увы, хорошо знакомого нам скепсиса, переходящего в депрессию, мрачных прогнозов на фоне тягостной действительности. Писатель здесь, как он сам написал, «легкомысленен» в высоком и светлом пушкинско-моцартовском ключе.

Еще за день до этого, 21 марта, Довлатов пишет письмо Людмиле Штерн. В нем он размышляет о своих литературных перспективах в Америке:

Моя растерянность куда обширней средних эмигрантских чувств. В этом-то плане на что мне жаловаться? В газетах обо мне пишут. По радио говорят. Дважды выступал почти бесплатно, но с успехом. Книжки выходят и будут выходить. Есть четыре издательских предложения. Все – несолидные. Ни денег, ни престижа. Есть халтура на радио Liberty. В «Новое Русское Слово» пиши хоть каждый день. (Кстати, о тебе написали мои приятели Вайль и Генис, номер за 20-е. По-моему, грамотно и справедливо.) Работу пока не ищу. Рано. Посещаю английские курсы. Бесплатные, а следовательно – некачественные. Уверен, что в 2–3 месяца подвернется работа. Тут два еврея создают новую газету. Преображается Liberty, а значит, будет вакансия. Но это все <…>.

Что касается восстановления стыдливых отточий, то вероятностный вариант реконструкции полнозвучия мы находим опять же в переписке Довлатова. Вот письмо от 28 марта 1990 года, адресованное Израилю Меттеру. Да-да, тому самому дяде Бориса Меттера:

Писал ли я Вам, что наш ребенок Коля ввел в эмигрантский обиход новое слово, живо подхваченное массами? Как-то раз Лена дала ему утром кашу, он потрогал ее ложкой и говорит: «Это – хунья». Лена спросила – что?! И Коля внятно повторил: «Хунья! Папа всегда говорит такое слово – хунья».

Приняв эту небеспочвенную гипотезу, следует признать, что перспективы издания русской газеты в Америке Довлатов считал «хуньевыми».

Что произошло на встрече? От чего Довлатов воспрял духом, отказавшись от перспективной и солидной должности доор-мена – швейцара? Довлатов поверил. Он увидел, что газета – не пустые эмигрантские разговоры, гипнотическое взаимное убалтывание. Газета, прежде всего, делается людьми. Довлатов поверил в Меттера, Орлова и Рубина. Он увидел в них то, чего ему всегда не хватало в себе: уверенность, деловитость, внутреннее спокойствие. Чудо, что они позвали его в команду. Из воспоминаний Елены Довлатовой:

Домой в этот вечер мы ехали окрыленные. Сергей уже в метро обсуждал план работы своего отдела. Придумывал рубрики. Планировал, каких авторов нужно привлечь и заинтересовать работой в газете.

В повести «Невидимая газета» Сергей описал этот период. Но написано это было уже с позиций так или иначе осмысленных, уже после завершения большого этапа.

Тогда же… Невозможно описать то состояние, те ощущения первых дней. Невозможно было без волнения думать о том, что ты нашел себе место в новой жизни. И не просто место, а возможность делать, что умеешь. И это не отупляющая физическая работа, а творческая. Все время хочу сказать «в достаточной степени», потому что Сергей не считал журналистику делом своей жизни. До сих пор это был способ заработать на жизнь. Потому что главным было – жить жизнью профессионального литератора, писателя.

Нахлынувшее ощущение сопричастности большому делу отдавало сентиментальностью, но оно вполне объяснимо. Из письма Штерн от 8 июня 1979 года:

Мои товарищи и коллеги – прелесть. Расскажу о них коротко. Боря Меттер – Остап, командор. Женя Рубин – Паниковский, я – Шура Балаганов. Орлов – Адам Козлевич. И «антилопа» есть. Все, кроме меня, умеренно и охотно пьющие. Все рослые и толстые. Широкие и веселые.

В письме Ефимову 17 января 1980 года Довлатов повторяет практически слово в слово ильф-петровскую классификацию своих компаньонов. Довлатов тоже хотел быть «широким и веселым». Даже конфликты между соратниками вызывают почти умильное чувство. Из того же письма:

Мы без конца ругаемся. А Меттер с Рубиным даже подрались, шумно и неумело. После чего у обоих распухли щеки.

Причины для драки были. Выход первого номера «Нового американца» все время откладывается и переносится. Сначала открытие планировалось на июнь-июль. Затем дата обрела четкость и ясность, сместившись на 4 сентября 1979 года, интригующе близко ко дню рождения самого Довлатова – 3 сентября. Увы, день рождения не нашел своего естественного продолжения. Что для Довлатова, скорее всего, было не самым плохим вариантом. Издание газеты, по признанию писателя, оказалось «гораздо дороже и сложнее, чем выпускать журнал».

При этом материальная сторона проекта обрела одновременно пугающую и будоражащую сознание осязаемость. Из письма Ефимову от 25 мая:

Газетные дела резко продвинулись. До первого мы покупаем две наборные машины (ибо с первого июня они дорожают на восемь процентов). Фирма обязуется доставить их в течение 60 дней. Это значит, что за 2 месяца надо решить все оставшиеся проблемы, чтобы машины потом не стояли.

В следующем месяце делается еще один шаг к реализации мечты. Из письма к Ефимову от 6 июня:

Теперь о газете. Мы сняли офис на Бродвее. Таймс-сквер, 1. В небоскребе. Правда, на 7 этаже. Это по ленинградским меркам – угол Невского и Литейного. Заказали телефон, визитки, бланки и прочую канцелярщину. Приобрели в рассрочку дивную машину, которая втрое умнее меня. В общем – начали.

Поступательные шаги к успеху сопровождались досадными срывами, связанными с финансовой неграмотностью, если не сказать наивностью, компаньонов. Из интервью Елены Довлатовой в Elegant New York:

И вот Б. Меттер нашел какого-то человека, американца, который вдохновился идеей новой русской газеты, имел счет в банке и мог, как он заверил нас, купить наборную машину в кредит. Мы собрали 900 долларов на депозит, что было для нас значительной суммой, отдали деньги этому американцу, но он растаял вместе с нашими деньгами – больше его никто не видел. Еще раз собрать деньги было нереально.

Увы, и «козырное место» по адресу 1, Times Square имело свой существенный минус. Из цитированного выше интервью жены писателя:

Правда, никому, кроме самых близких, не было известно, что размером она была с кладовку, в которой даже письменный стол едва помещался. Сотрудники редакции и их гости часто сидели на полу, а дверь в коридор почти всегда держали открытой, иначе в комнатке можно было задохнуться. Иногда, когда собиралось слишком много народу, сидели на полу и в коридоре.

К сожалению, даже волшебная машина не ускорила выпуска «Нового американца». Тут нужна была «машина времени». Проблема заключалась, в частности, в запутанных финансовых вопросах. Компаньоны, уверенные в неизбежном успехе предприятия, выбрали бизнес-модель для газеты. Это означало, в частности, невозможность получения государственных субсидий. Деньги для издания следовало получить в форме личных банковских займов. Пробивал заем неугомонный Борис Меттер. Первоначально партнеры рассчитывали на 25–30 тысяч долларов. В итоге банк одобрил кредит лишь на 16 тысяч. Дадим слово Рубину:

Наконец этот исторический день наступил. Собираясь звонить Довлатову, чтобы передать праздничную новость, я предвкушал удовольствие от его счастливого смеха, от буйной радости, которую он не станет сдерживать. Но услышал я в трубке скучный голос, произнесший слова, явно приготовленные заранее:

– Ребята, я с вами во всем, кроме денег. Рисковать деньгами я боюсь. Так что отправляйтесь в банк без меня.

В интервью Виктору Ерофееву писатель обходит этот вопрос:

В результате мы раздобыли 16 тысяч долларов, смехотворную по сегодняшним временам сумму, и с этого началась еженедельная газета «Новый американец», форматом как «Неделя», но 48-страничная.

Причины, по которым Довлатов отказался ставить подпись под банковскими документами, могут быть различными. Но в числе главных – отсутствие уверенности в своем положении. Семейная жизнь только начинала склеиваться, литературное положение вызывало вопросы. О работе речи вообще не шло. Разовые гонорары на «Свободе» (в марте Довлатов получил за выступления 300 долларов) и посещение ювелирных курсов трудно назвать надежным фундаментом для первых самостоятельных денежных операций. Не будем забывать и о том, что Довлатов самый младший по эмигрантскому стажу среди компаньонов. Но в любом случае соучредители не слишком расстроились по поводу отказа Довлатова взять на себя финансовые обязательства. Из воспоминаний Рубина:

Орлов, по своему обычаю, промолчал – он вообще предпочитал роль статиста. Меттер тоже отреагировал спокойно, но, думаю, в душе порадовался: не придется делиться будущими миллионами с лишним партнером.

В переписке с Ефимовым писатель признается в малодушии. Из январского письма за 1980 год:

Мое положение в газете неожиданно стало очень выигрышным. От займа я уклонился, как неимущий. Функции же сохранил. И зарплату, если таковая возникнет, начну получать раньше всех.

С другой стороны, слова Довлатова «мы раздобыли 16 тысяч долларов» находят подтверждение в воспоминаниях Елены Довлатовой:

Не буду останавливаться здесь на том, что пришлось пережить каждому из четырех главных работников и их женам, которые мужественно переносили все невзгоды наравне с мужьями, поддерживая их, вселяя уверенность в том, что дело выйдет. И самые первые расходы на газету были поровну оплачены женами четырех журналистов.

«Мы», таким образом, следует трактовать расширительно. Можно сказать, что издание «Нового американца» из проекта четырех бывших советских журналистов превратилось в общее дело четырех эмигрантских семей.