Текст книги "Челюскин. В плену ледяной пустыни"

В коридоре быстро нарастал непонятный шум, вдруг дверь распахнулась, все в кубрике увидели радостное лицо Шапиро.

– Сидите? Ничего не знаете? – крикнул кинооператор. – У Доротеи девочка родилась!

Не затворив двери, он понес свою весть дальше. Промов, Яшка, все остальные и даже степенный Шатайлов повскакали с мест и радостно закричали.

9

Судовой доктор Никитин удачно принял роды.

На корабле всеобщий праздник и ликование:

– С приплодом вас!

– Всех нас с прибавлением!

– Вышли из Мурманска – сто четыре было, а на Врангель придем – плюс одна единица добавилась!

– Погоди, цыплят по осени считают, может, еще кого в пути угораздит.

Младенца искупали в раковине, закутали в пеленки, уложили спать в корзину из-под огурцов. В каюту к счастливым родителям бесконечной очередью шли гости. Одними из первых заглянули Воронин и Шмидт. Глядя на спящую малышку, Отто Юльевич тихо поинтересовался:

– Уже придумали, как назвать?

Василевские поглядели друг на друга, что-то про себя решили, обернулись к Шмидту.

– Мы думали, вы, Отто Юльевич, да и вся команда поможет нам с именем, – сказала Доретея Исааковна.

– Искра, Октябрина или Верочка, Анечка – что вам ближе? – деликатно поинтересовался Шмидт.

– Хотелось бы что-то символическое, – сказал молодой отец, – все-таки посреди моря рожденная, не каждому так выпадает.

– В Карском море идем, значит, и зваться должна Кариною, – шутя предложил завхоз Могилевич, снующий среди таких же, как он, приходящих-уходящих.

Имя тут же прижилось, и новых вариантов не рассматривали.

Следующее утро выдалось знаковым – прошли мимо, оставили по правую руку мыс Челюскин. В море Лаптевых открылась чистая вода, и «Челюскин» свободно лег в нее, как младенец в мягкую колыбель. Льдины плавали здесь нежными простынями, лаская взгляд, радуя своим малым числом. Страх и тревога исчезли на время, остались позади, в Карском море.

Рядом шел «Красин», хоть и потрепанный в боях со льдами, но все еще мощный и надежный проводник. За ним следом тянулся караван лесовозов – цепочка груженых верблюдов, идущая через ледовую пустыню, стайка детей с защитницей-маткой во главе.

В этот день Шмидт собрал кают-компанию, сошлась вся верхушка: заместитель начальника экспедиции по науке, помощник начальника экспедиции, старший радист, старпом капитана, 2-й и 3-й помощники, дублер старпома, старший механик, практик-механик, завхоз и прочие, должностями помельче.

Пока люди рассаживались, Отто Юльевич, как всегда непринужденно, болтал о чем-то с Ворониным, легко похохатывал, успевал тепло и доверчиво оглядывать вновь вошедших. Воронин коротко отвечал Шмидту, сдержанно кивал, храня привычную хмурость. Все разместились по местам, тихие переговоры смолкли. Шмидт поприветствовал собрание, выждал паузу. Легкий и чуть насмешливый взор его сменила серьезность, пары секунд хватило ему, чтобы полностью перевоплотиться:

– Две недели назад я получил телеграмму, где нашему экипажу и всей экспедиции рекомендовалось пересесть на ледокол «Красин». Нам предлагают вернуть «Челюскин» в Мурманск на ремонт. Я не сказал вам об этой вести и правительству до сих пор не ответил.

Шмидт водил глазами по кают-компании, искал хоть малейшей зацепки – обиды, недовольства, недоверия в глазах людей, которых он вел. В ответ – каменные лица. Решительные, готовые на дальнейшие трудности, испытания, на все, куда позовет их Шмидт.

– Я не имел права утаивать этого от вас, но у меня есть одно смягчающее обстоятельство – вера в нашу победу. «Красин» сильно избит, он уходит в устье Лены на ремонт. Его задача – привести балтийские лесовозы, и он их доставил. Повреждения «Красина» не позволяют сопровождать нас. Дальше путь лежит без ледокола. Мы можем прямо сегодня пересесть на «Красин», уйти на нем в безопасный порт и отправить «Челюскин» в обратный путь. Нас никто не осудит.

Шмидт выдерживал паузу, все еще выискивая сомнение на лицах подчиненной ему команды, людей, поверивших в него и в его счастливую звезду.

– Ну что, идем дальше самостоятельно?

В ту же секунду, даже не через полмгновения, хор голосов:

– Да!

Во взгляде Шмидта снова сердечная доброта и тепло, он знал – так будет, он не сомневался в верности этих людей. Борода его радостно дрожала:

– В одиночестве нам идти – до Берингова пролива, а там нас встретит ледокол «Литке» и будет сопровождать до самого Петропавловска.

Лишь у сидевшего сбоку от Шмидта Воронина лицо оставалось суровым и бесстрастным, не дернулась ни одна складка у губ, ни один мускул на лице. Шмидту не надо было смотреть в сторону капитана, он и так с первых дней похода помнил о его мнении.

Кают-компания разошлась, капитан и начальник экспедиции остались одни.

– Ну, что скажете, Владимир Иванович? – во всегдашней своей манере спросил Шмидт. – Снова будете меня ругать «очертевшей головой»?

– Ты безумец, – фатально сказал Воронин, впервые нарушив их негласную договоренность – только Шмидт устанавливает правило перехода на «ты».

– А как же мнение большинства? Команда наша тоже поголовно сошла с ума?

Воронин молчал. Смотрел в улыбающиеся глаза Шмидта. Тот, не теряя бодрости и теплоты, весело объяснял:

– Пусть я безумец, но разве не безумцы вращают эту планету? Разве сам Челюскин и тысячи безвестных первопроходцев не были безумны? Да если бы не они, мы бы так и сидели в своих тараканьих углах и московских болотах, так и остались бы удельным княжеством.

Воронин решился на ответ:

– У нас всю жизнь так: на подвиге, на воодушевлении да с криком «ура!» …Такой, видать, мы народ, такая порода. Холодной взвешенности нам не хватает. Может, хоть эти льды у нас его выработают, родят расчетливый ум.

* * *

Промов сидел на верхней палубе, наслаждался относительно теплыми для этих широт последними летними днями. Плыло над горизонтом пока еще незакатное, не знавшее устали вечное солнце.

Неподалеку трещал аппарат Шапиро, размеренно вращалась рукоятка. Борис свесился над перилами, выглянул за борт, пытаясь разглядеть, чего такого нового нашел кинооператор, во что он целится, ведь общих планов парохода и прочей мишуры за полтора месяца похода у Шапиро было в достатке. На близкой, проплывавшей мимо льдине виднелся пятнистый котик, глядел черными маслинами глаз в стальную громадину. Он сидел долго и неподвижно, в его глянцевых зрачках ничего не отражалось, ни страха перед человеком и его детищем, ни дружеского привыкания к людям, с каждым годом все чаще являвшихся сюда, в эти вечные ледовые покои. Зверь был похож на отлитый из неизвестного материала памятник, если бы не его живые, подрагивающие усы. Плавно скользнув ластами, он соскочил с ледяного постамента, скрылся в волне. Шапиро целился именно в него.

Борис отвернулся, стал спиной к воде, уперся взглядом в медленно шагавшего Воронина. В походке капитана не было праздного безделья, не от этого Воронин медленно переставлял ноги. Была там тяжесть неведомой задачи, бременем лежавшая на совести и будущей судьбе капитана.

Промову впервые стало всерьез жаль его. Не зная истинных причин, не зная до конца всю историю между Шмидтом и Ворониным, он строил свои домыслы: «Интриги, интриги. Почему человек постоянно должен меряться силами с себе подобным? То во время мировой войны меряются пушками, то теперь, когда тишина, – меряются аэростатами, чей толще. Нобиле с Амундсеном, Шмидт с Ворониным. Все дерутся, будто ведут эволюционное выживание. Дай человеку все блага мира, даже такому непредвзятому, как Яшка, обеспечь его роскошью и всеми возможными изысками, он завесит небо против своей избы аэростатом с портретом любимой девушки, выйдет утром на крыльцо и вместо радости от увиденного скажет: «А у соседа дирижабля жирнее, нагулянней против моей». И снова станет завидовать, и снова начнет искать способ, как обскакать соседа».

По плечу Промова дружески хлопнули. Шапиро, со свернутым и зачехленным аппаратом, держа штатив на плече, спросил:

– У тебя последние «Известия» еще целы? Или отдал кому?

– Скажешь тоже – последние. Двухнедельной давности.

– Все равно ведь свежее нет.

– Теперь и не будет, – с грустью посмотрел Промов вслед уплывающему «Красину».

Ледокол все еще шел параллельным курсом, хоть и забирал все время вправо.

Шапиро проследил за взглядом приятеля, тоже на мгновение помрачнел, но тут же взялся за прежнее:

– Так цела газета?

– Зачем тебе?

– Вести с пробега хочу посмотреть.

– Бесполезно. С тех пор столько верст через пустыню отмахали, три раза лидер смениться мог… Слушай! – внезапно осенило Промова. – А пойдем Кренкеля найдем? Вдруг он чего слышал.

Шапиро обернул запястье к себе, бегло взглянул на циферблат, цыкнул сквозь зубы:

– До ужина сорок минут, айда покараулим возле радиорубки, он скоро выйдет.

Автопробег «Москва – Каракумы – Москва» стартовал за десять дней до выхода «Челюскина» из Ленинграда. Газетная шумиха начала греметь еще раньше. Громко заявлялась главная цель пробега – изучить выносливость автомобилей в тяжелых эксплуатационных условиях, испытать отечественные шины «Сверхбаллон» из натурального и синтетического каучука. В состав экспедиции входили конструкторы, испытатели, механики, инженеры, начальники заводских цехов и ученые – Аболин, Ветчинкин, Гаэль, Шендерович. Промов, пока была возможность, отслеживал статьи коллег по цеху, в беседах с приятелями авторитетно заявлял:

– Бронтман слишком размашисто пишет, неинтересно. То ли дело Мишка Лоскутов – не более семидесяти слов в день! Четко, емко, содержательно.

– Где ты тут Бронтмана увидел? – раскрывал газету Новик и приглашал заглянуть в нее Промова.

– Лазарь свои статьи псевдонимом подписывает – Лев Огнев, – не теряя позы, отвечал Борис.

– А мне больше всех материал Урекляна нравится, – печально говорил Шапиро.

Товарищи знали: он тоже был в числе претендентов на место кинооператора в пробеге. Шапиро долго переживал, что так и не увидит Каракумы, открыто насмехался над счастливчиком Карменом подобно тому, как Промов высмеивал собрата по перу Бронтмана, но потом, без всякой помощи со стороны, убедил себя, что поход через ледяную пустыню гораздо значимей и эпичнее, чем автопробег через пустыню песчаную. С первых секунд отплытия «Челюскина» началась работа по кинематографическому воссозданию героической победы человека над Севером, Шапиро нырнул в творческий процесс и в нем утонул.

Приятели стояли у двери с надписью «Вход строго запрещен!», по очереди бегали на палубу покурить, несли вахту, караулили дверь, боясь упустить главного радиста. Уже шагали по коридору участники экспедиции в сторону камбуза – парами, толпами и в одиночестве, уже долетало приглушенное звяканье посуды, а обоняние вырисовывало фантомные запахи, ибо в такую даль никакой аромат все равно не долетел бы. Дверь оставалась непроницаемой. Обшитая изнутри, как и вся радиорубка, подавляющими звук материалами, она была мертва к наигрыванию вальсов в желудках журналиста и оператора.

Тянулись по коридору последние пассажиры, опоздавшие либо с плохим аппетитом. За дверью с суровой табличкой наконец щелкнул замок, она распахнулась. Промов спросил первым:

– Эрнст Теодорович, не слышно ли чего про автопробег?

Дверь за радистом захлопнулась, и замок изнутри снова провернулся – на аппарате оставался дежурить его помощник. Сам Кренкель, вынырнувший из своего душного апартамента и немного обалдевший от работы, мигом не смог переключиться с трудового лада на повседневный. Немного недоуменно поглядел на Промова и его приятеля, что-то прокрутил в своей голове.

– Какова глубина продвижения? Кто сейчас лидирует? – попытался помочь ему Шапиро.

Радист еще немного посмотрел непонимающе, наконец ответил:

– Извините – не интересуюсь. Информацию слышал, но выпустил, ушла насквозь, не стал задерживать в дуршлаге, – постучал он пальцем себя по виску.

Видя расстройство приятелей, заметил:

– Могу в следующий раз записать фамилию лидера, если вам угодно.

– Будем весьма признательны, – отозвались журналист с оператором.

Кренкель откланялся, стремительно ушел по коридору. Приятели тоже двинулись к камбузу, но значительно медленней радиста. Их нагнал Шемятников, сначала раздвинул руками, потом втиснулся между, обнял обоих, поднял ноги уголком, повис на их шеях:

– Чего пригорюнились, дармоеды?

Промов и Шапиро заскрипели зубами от натуги, в коридоре, и без того тесном, стало еще тесней.

– Ты, борзописец, о чем страдаешь? – сжал Шемятников шею журналиста.

– Отпусти, черт тяжеленный, – сдернул его руку Промов.

Камбуз приближался. Художник все еще обнимал оператора:

– Чего у вас случилось, Арон?

– Да вот, хотели узнать, далеко ли умчался экипаж «Антилопы-Гну».

Шемятников тут же сообразил. Видя небольшую толпу у входа на камбуз, решил разыграть комедию:

– Послушайте, но ведь я читал, что в пробеге участвуют один «Паккард», один «Форд» и один «Студебеккер»?

Промов подхватил игру, мигом делано рассвирепел:

– Что вы пристали ко мне со своим Студебеккером? Он что, ваш родственник? Папа ваш Студебеккер?

Люди невольно оборачивались, завидев молодую тройку, беззаботно махали руками – а, молодежь расшалилась, – продолжали прерванные разговоры. Промов добавил в голос яростной обиды:

– Тоже мне знаток-любитель! Убивать надо таких любителей.

В толпе кто-то остановил свой разговор, невольно отреагировал на разыгранную повесами сценку:

– Однако шутки шутками, а с закупкой иностранных автомобилей покончено. Советская промышленность сама в силах устроить пробег, своими силами: участвуют АМО, ЗИС, ГАЗ на экспериментальных шинах.

Кто-то из девушек невольно расхохотался на милую сценку, устроенную журналистом и художником. Промов внезапно и некстати вспомнил оставленную дома жену. Ей он пытался соврать, что отправляется именно в автопробег через Каракумы.

Борису вдруг стало жаль ее, оставленную в Москве одну, он почувствовал першение в горле, такое противоестественное в эту секунду, еще не остывшую от театрального озорства. Промов отвернулся к несущей переборке. В круглом иллюминаторе еще виднелся ледокол. «Красин» уходил к югу, роняя в небо кудрявые облака угольного перегара, тянулась вслед ему стайка лесовозов.

10

«Челюскин» шел по чистой воде, наслаждался покоем. Одиночество в этих славных условиях никого не пугало. За первую половину сентября проскочили море Лаптевых и добрую часть Восточно-Сибирского моря.

Бабушкин с постоянной частотой вылетал вперед для разведок, возвращался сияющий – море снова ласково зовет нас вперед, оно гостеприимно и безопасно. В один из полетов с ним отправился Шмидт. Курс их лежал на остров Врангеля. Самолет взял на борт небольшое количество продуктов, но самое важное – Шмидт вез радостные вести: людей на полярной станции скоро сменят. «Челюскин» вскоре должен был значительно опустеть, выгрузив на Врангеле ученых, печников и плотников.

Отто Юльевич вернулся из полета во всегдашней своей манере: яркий, веселый, пышущий оптимизмом. По Бабушкину наблюдалась другая картина: летчик отчего-то помрачнел. Не успел Шмидт опустить ногу на палубу, его тут же окружили члены экспедиции, и пока он отвечал на градом обрушившиеся расспросы, Воронин отвел в сторонку Бабушкина:

– Ну что, Михаил? Рассказывай.

Летчик выждал секунду, негромко начал:

– Хреновые наши дела, Владимир Иванович. Впереди все льдами заволочено, сплошняком лежат.

Бабушкин, несомненно, являлся человеком образованным, в то же время он не гнушался простым словом, оно не было для него вычурным, лепилось одно к другу естественно, ведь пилот и сам был выходцем из народной толщи.

Воронин удивления не выразил, точно знал – так оно и будет, спокойно спросил:

– Откуда кромка начинается?

– Можно сказать, от самого Врангеля. Там люди думают, что «Челюскин» – это ледокол, потому Шмидту поверили, ждут нас.

– На станции людям бояться нечего, зимовали четыре сезона и еще один перезимуют. А вот как нам быть?

– По-хорошему бы – зайти в Чаунскую бухту, на прикол стать, зиму переждать, все лучше, чем посреди моря нас льды застигнут, – рассуждал вслух Бабушкин и, украдкой кивнув на Шмидта, добавил: – Но он же никогда не согласится.

Воронин кивнул:

– Да, в бухте зимовать было бы удобней, чем в открытом океане. Топлива и продуктов хватит, пресная вода, правда, на исходе, но скоро ляжет снег. Главное – нет плавучих льдин, в бухте нас не затрет и не раздавит. К тому же тут мы на месте, если понадобится срочная помощь, нас быстро отыщут, а океан… в океане мы хуже иголки в стоге сена.

Потом Владимир Иванович кивнул в сторону Шмидта:

– Не для того он протащил нас три четверти пути, чтоб теперь в сторонку свернуть.

Пилот с печальным видом констатировал вполголоса:

– Загонит нас этот харизматичный туда, где Макар телят не пас. А точнее – где белые медведи по-большому ходить боятся.

Через два дня Бабушкин снова вылетел на разведку. По возвращении Шмидт ждал его в своей каюте. Там же сидел и Воронин.

– Говорите, Михаил Сергеевич. Как обстановка?

– Хуже, чем намедни, – сурово ответил пилот. – Льды нам навстречу несутся, Врангеля уже кругом сковали и все ползут, ползут.

– И что, прямо сплошное месиво, без всяких разрывов? – удивился Шмидт.

– Прорывы есть, но это сегодня, что завтра будет – никто не скажет, и вряд ли в нашу пользу обстановка изменится.

Шмидт больше ничего не спрашивал, надолго задумался. Воронин и Бабушкин тоже молчали.

– Я считаю, что до Берингова пролива «Челюскин» все же в силах дойти, – наконец сказал Шмидт, – а там навстречу нам выйдет ледорез «Литке» и проведет через опасные участки.

Воронин стремительно охватил пятерней лоб, сдерживая голос, проговорил:

– Отто Юльевич, вам же известно, что «Литке» в аварийном состоянии после двух лет зажатия во льдах.

– Пусть «Литке» переживает сейчас не лучшие свои времена, – согласился Шмидт, – но он на плаву, а значит, способен выполнять поставленные перед ним задачи. «Литке» прорвется к нам в случае необходимости, выручит, если что, – уверенно закончил полярник.

Осталась позади Чаунская бухта, где чуть больше месяца назад высадилась очередная экспедиция, на берегу моря было проведено первое партийное собрание и объявлено основание поселка Певек. В тихой естественной гавани уже возводились бараки для рабочих, ученых-полярников, горняков, специалистов по цветным металлам, рудокопов и прочих покорителей Севера. В легкой дымке таял голый, лишенный деревьев берег. Тянулись рыже-серые, с чахлой травой, покрытые мхами и лишайниками камни Чукотского нагорья. Светлыми пятнами скользили по склонам стада оленей.

Промов попросил у старпома дальнобойный бинокль, часами вглядывался в пустынный берег, вот-вот готовый совсем исчезнуть из виду. Показался небольшой поселок из одноэтажных домиков, на высоком флагштоке вилось красное полотнище. У берега стояли баркасы и моторные лодки, раскинулись рыболовные снасти. Лебедки с чалками и крючьями широко расставили свои столбы-треноги. Ходили по твердой земле мужчины, добытчики морского зверя, промысловики-охотники. Неслышно скрипели лебедки, заглушаемые криками чаек, плеском волны о борт и работой самого «Челюскина», поднимали разделанную тушу убитого кита.

Борис подкрутил барашек бинокля, настраивая резкость, стал различать лица – местные, чукотские. Рядом с перевернутой кверху дном лодкой лежала китовая челюсть, обмотанная стальным тросом. На густом ворсе внутри челюсти лежал промысловик в высоких сапогах выше колен и рыбацкой непромокаемой робе, попыхивал папироской. На голове его Промов разглядел восьмиклинную кепку, какую обожают носить сельские механизаторы и трактористы, лицо улыбчивое, славянское.

– Поселок назван в честь первопроходца – Биллингсом, но у чукчей есть другое название, – услышал Промов у себя за спиной.

Он обернулся, узнал гидрохимика Лобзу. Борис слышал про него, что тот участвовал в прошлогоднем походе на ледоколе «Сибиряков», уже проходил этими местами, и поэтому заинтересованно спросил:

– Какое же имя дали поселку аборигены?

– Они зовут его «Вэлкыран», что означает – жилище из челюстей кита. Когда чукчи пришли на эти места, они нашли эскимосские землянки с остатками плавников и костей этих гигантских левиафанов.

Промов почувствовал настроение собеседника, задумчиво произнес:

– Время перемелет и нас. Сжует своими костяными челюстями.

– Останутся лишь заброшенные землянки и осыпь ржавчины от наших сгнивших кораблей, – вторил ему Лобза.

Промов протянул гидрохимику бинокль, тот легким взмахом от предложения отказался. Борис снова прислонил окуляры к глазам.

Поселок таял вдали, на его окраине в высохшей рыжей траве возилась стайка детей. Они копошились у затянутого кустами скелета, выбрасывали в сторону крупные кости, будто искали что-то ценное. Один мальчишка ухватил фрагмент хребтового звена величиной с огромную сковородку, держа его за выпуклый зубец, глянул на мир через сплюснутую, напоминавшую прищуренное око, дыру позвоночного столба. Он навел свое орудие на проплывающий «Челюскин», и Промову показалось, что они встретились с мальчиком взглядами.

Помолчав, Борис снова спросил:

– Как вы думаете, Павел Григорьевич, эти люди стали счастливее от того, что мы принесли им цивилизацию?

Гидрохимик сразу же отозвался:

– Не спорю, да и ни один охотник не станет спорить, что пневматическим гарпуном со стальным тросом бить кита гораздо сподручнее, нежели гарпуном костяным, и ходить в море с мотором тоже удобнее…

Он надолго умолк, то ли подбирая правильные слова и формируя мысль, то ли размышляя, стоит ли ее говорить столичному корреспонденту, едва знакомому человеку.

– Но… – зазывал его Промов снова вернуться в разговор и терпеливо ждал.

– Но это примерно как наш крестьянин, ушедший со своих тощих тверских земель в город, от тяжелого труда, от выживания в невыносимых условиях не приспособленной для земледелия полосы к простой рабочей смене и ежемесячному пайку. Наш русак тоже сбежал поближе к цивилизации, но стоит ему напомнить о его родной деревне, и увидите – глаза его наполнятся соленой водой.

Борис согласно закивал головой:

– Чего далеко ходить, возьмем нашего плотника Якова Кудряшова…

– Да, – неожиданно для Промова перебил его гидрохимик, – мы несем народам Крайнего Севера культурную революцию, их вывозят в цивилизацию, им дают образование. Но не забираем ли мы часть их культуры, не вытесняем ли ее? В идеале было бы, чтоб здешние народы узнали всеобщую культуру, но при этом не утратили своей.

Промов уже не пытался влезть со своими комментариями, просто слушал и запоминал.

– Слыхали историю о том, как пару лет назад в одном из районов на западном берегу Оби местные народы чуть было не подняли восстание?

Дождавшись отрицательного мотания головой, Лобза продолжил:

– Явился в район наш этнограф, а с ним комиссар: «Раз мы у себя церкви валим, так и здесь следует идолов уничтожить». С борта парохода спустился «Фордзон» на железных колесах. Он прошел через вечную мерзлоту к туземным капищам, вывернул из земли священные камни с петроглифами каменного века и раскрашенных оленьей кровью истуканов. Мигом пошли катаклизмы, бедствия, голод, болезнь и парша на оленьих стадах. Как же реагировать аборигенам? Любой дурак свяжет эти два события – пока мы чтили и не давали в обиду наших богов, у нас все было в порядке. Как же им не бунтовать? Может быть, мы больше забираем у них, чем приносим в дар?

Борис ожидал, что вопросы эти риторические, и не торопился отвечать на них, боясь снова прервать Лобзу на полуслове. Ученый молчал, явно ожидая реакции от своего собеседника.

– Возможно, вы перегибаете, Павел Григорьевич, – деликатно заметил он. – Вот американских индейцев выжгли огненной водой, порохом и болезнями, загнали их в резервации, а мы всякому малому народу, кто насчитывает тысячу человек, придумали персональный алфавит под их туземные языки.

– Знаю, друг мой, все знаю, тяжело спорить с образованным человеком… Хантов учат на зоотехников, ветеринаров и рулевых-мотористов. Пытались им навязать иные профессии, но в стойбищах они без надобности… Вы знаете, я вам советую поговорить с матросом Мосоловым, могу составить протекцию, познакомить вас.

– А для чего мне этот матрос? – удивился Промов.

– Я наблюдаю за вами, Борис. А вы наблюдаете за всеми остальными, это от меня не скрылось. Возможно, вы составите после нашей экспедиции некие путевые заметки, не так ли? Мечтал, что и мне, старому ворчуну, будет там отведена пара строчек, но поборол свое тщеславие… Дело в том, что этот самый Мосолов носит среди своей братии странную кличку, матросы зовут его Дьячок. Я стал осторожно выпытывать, не у самого Мосолова, конечно, а у его товарищей, и выяснилось, что буквально несколько лет назад, когда уже вовсю гремел «Безбожник» на всю страну и шла активная борьба с дурманом веры, этот самый Мосолов ездил по Оби в компании какого-то священника и вешал на хантов крестики.

Промов взглянул на гидрохимика с великой долей скепсиса, даже не пытаясь его маскировать.

– И я сначала не поверил, – значительно поднял вверх свой взгляд Лобза, – но сам Мосолов этой истории не скрывает, даже утверждает, что понес заслуженную кару и отбывал два года в лагере особого назначения. Добавляет при этом, мол, послали меня на Соловки – грехи перед хантами и всей советской властью замаливать. Вот такая история, Борис. Поговорите с Мосоловым, если будет ваш на то интерес.

Борис от души поблагодарил гидрохимика, зашагал по палубе, рассуждая: «Да, уж каких только судеб не баюкает в своем чреве «Челюскин», воистину – Ноев ковчег. А каких жизней насмотрелся этот самый Мосолов, отбывая наказание в СЛОНе? Страшно представить… Вот куда тебе нужно ехать за историями, Промов, там такого наслушаешься… А если вздумаешь описать хоть одну – вполне вероятно, пополнишь ряды жильцов этого самого СЛОНа».

Навстречу спешил по делам старпом, бегло глянув на Промова, он на ходу протянул руку и взял обратно свой бинокль.

Сгущались сумерки, истекало время полярного дня, солнце стало прятаться за горизонт.