Текст книги "Небо ближе к крышам. Рассказы и повести"

Небо ближе к крышам

Сила влияния эпиграфа меньше силы влияния эпитафии на величину вечности. Но число эпиграфов всегда равно числу эпитафии.

⠀

Fenomenologia, неизвестный автор

Перед оглушающей ссорой в доме часто стоит напряжённая тишина.

В тот поздний вечер её, как могли, старались не нарушать Токэ Делинги и его старшая сестра Бана, ассимилировавшиеся гуджаратцы немецкого происхождения, никогда в жизни не слышавшие героических песен о Зигфриде.

Пьяный до отсутствия связных мыслей, Токэ щедро дышал хриплыми запахами любимых блюд духана «Тросы», но старался поменьше передвигаться по скрипучему квадрату их совместного с сестрой домика, давно и незаконно поставленного на крыше трёхэтажного старого здания в Гуджарати, в самом конце улицы, названной Поклонной. Она натужно подпирала Чистую гору, подымаясь в которую горожане преодолевали настолько крутой угол наклона, что казалось, они кому-то церемонно кланяются на ходу.

Задняя дверь дома выходила в свободное пространство на соседнюю крышу, где изжёванный похмельем Токэ мог по утрам посидеть «на диете солнечного света», как говорила, смеясь и тряся сдобными подбородками, соседка Илала.

Раздражённая Бана с видом «я здесь одна» занималась поздними хозяйскими делами. Её муж, глухонемой грузчик и добряк Сокило, отрабатывал вторую смену на городском мясо-молочном комбинате имени итальянских борцов за права трудящихся Сакко и Ванцетти.

Дочь Лисо, зрело шуршавшая при ходьбе трущимися колготками на мясистых, не очень длинных ногах, состояла в благополучном и после медового месяца браке с заведующим пунктом приёма стеклотары Джонни Г. и счастливо не жила, по её выражению, «в этой голубятне».

Токэ неохотно боролся с приступом назойливого жора и рассчитывал победить его с помощью «заготовок на завтра», которые Бана утрамбовывала в маленький холодильник «Юрюзань», исполосованный ржавыми рубцами на бежевом корпусе.

«Сестра моя!» – собравшись, ласково-дурашливо начал было он и вместе с тишиной пожалел об этом. Бана превратилась в «вербальный ураган», сила и продолжительность которого разбросали биографию Токэ как вещи при внезапном обыске.

«Босяк, ты хочешь кушать? Расколоться твоей голове! Тебе сорок лет. Почти. И что? Два туманных, невнятных брака. Ни одного ребёнка. Три года за хулиганство. „Черный день“ не за горами. Тёрщик-мекисэ в мужском отделении бани №3. Массируешь чьи-то жирные волосатые туши и ляжки. Пьёшь! До работы. Во время работы. После работы. Вместо работы. Друзья – неудачники. Проклинаю поимённо! Уличный „гиж“ – псих Гулбаз, спекулянт мороженым Дубара, трамвайный бездельник Дулик и „коллэга“ по работе, непросыхающий Шуша».

Раздувшийся Токэ зло перешёл на пропитый оборонительный бас: «Mit Gott für König und Vaterland!»1515
  С Богом за Короля и Отечество! – прусский военный девиз.


[Закрыть] – и бросился на крышу влом через заднюю дверь.

Историческому девизу на немецком его научил художник-урбанист Мераб, регулярно приходивший к Токэ в баню «отдохнуть». Когда трёшь спину образованному человеку, всегда есть чему у него поучиться. Токэ, не до конца сознавая смысл выражения, всегда чувствовал его фонетическое созвучие своему настроению в минуты яростного возбуждения. Как сейчас.

Железная крыша бесцеремонно, громко отсчитывала его шаги. «Твой маму!» – Токэ встал. Крыша затихла. Готовясь закурить, он оторвал фильтр у сигареты. Чиркнул спичкой, с головки которой вспорхнула запахом сера. Небезопасно поднёс её к потеплевшей черни жёстких усов. Отвёл взгляд от огня. Затянулся и…

…Из-за левого угла перекрестья Поклонной с Витринным проспектом неожиданно и беззвучно вынесло одинокого всадника. В по-уличному напряжённом освещении его силуэт казался пугающе бесформенным, струящимся по воздуху.

Подчинив коня и вытянувшись в стременах, всадник цепко просмотрел насквозь вверх беззащитную улицу, зажатую с обеих сторон неровными линиями робких домов, вдоль которых тихо дремали кряжистые, неуклюжие деревья.

Он оглянулся и чётким движением вытянутой вперёд руки подал кому-то невидимому за углом уверенный знак. А сам резко сорвался с места и помчался против подъёма, азартно, в ощутимое удовольствие, джигитуя на скаку.

Разворачиваясь левым крылом в низину, в улицу так же беззвучно вбегала, подгоняемая сзади и сдерживаемая от расползания по бокам всадниками конвоя, босая колонна обнажённых людей. Тысячная. Трясущаяся. Спрессованная телами.

Впереди – мужчины. Нос к затылку. Ряд за рядом.

За ними – женщины. Грудь к спине. Ряд за рядом.

Дети. По росту. Не крича. Нельзя.

Последними – старики. Подвисая друг на друге. Плотно. Жалко.

На бегу они зажимали себе рты и носы руками. Никто не решался отвести их.

Молодые женщины, в которых стыд умирал медленнее, ладонью свободной руки прикрывали низ живота.

Бегущие передёргивали плечами. Неестественно. Судорожно. Обречённо. В одну сторону! В другую! Порой их движения синхронно совпадали. Тогда страх и унижение обретали чудовищно безупречную хореографию.

С крыши Токэ не мог видеть, что спины впереди бегущих предупреждали тех, кто бежал следом, выжженным тавро с яркой краской, втёртой в красные, запёкшиеся рубцы: «Без приказа не дышать!»

Глаза людей бело-красным пульсом выбивались из мертвеющих орбит и рвались наружу.

Всадники конвоя через шаг-два свирепо ставили коней на дыбы, наслаждаясь тем, как утратившие волю животные свинцовыми передними копытами, натянутой скорбным атласом грудью нависали над стелившимися по земле людьми. Кони беззвучно, в белую, нестёртую резь коренных и клыков, безнадёжно скалились в растерянное чёрное небо.

Скос крыш скрывал от Токэ часть происходящего. Но он видел, как, вернувшись к разрываемой жаждой воздуха колонне, главный всадник демонстрировал поперёк переднего ряда безупречную выездку. Затем встал. Паясничая и дразнясь, закрыл ладонью рот и нос. Чуть выждал. Резко сбросил руку вниз, запрокинул голову вверх и, широко растянув свободный рот, что-то неслышно прокричал.

Это был приказ!

Срывая ладони с онемевших ртов, люди зубами вцеплялись в спасительный, долгожданный вдох. Носами пробивались к воздуху сквозь вонь пота загнанных тел, мочи и выделений, в которых они так долго бежали. Или жили.

И один вдох бывает растяжим как жизнь. В его начале всегда кажется, что впереди ещё есть время…

Токэ ощутил, как табачный дым, раскаляясь, рвётся из него раскалённым выдохом.

Когда он, подавленный, вновь решился посмотреть вниз, улица была пуста.

* * *

От паркетного пазла коричневого, чуть скользкого пола в кабинете врача-психиатра с большим опытом Льва Михайловича Минахи свежо пахло жирной натирочной мастикой. С подоконника в кабинет, не смущаясь, зелёным цветом пышной листвы деревьев заваливалась летняя беспечность.

«Что ж, друзья, действительно, редкий случай!» Втайне мечтающие о международном признании вне социалистических стран, молодые врачи, участники консилиума и коллеги Льва Михайловича, в три белых халата, без шапочек, уважительно застыли в линию.

С трудом трезвый Токэ чувствовал себя неуютно. От него исходил резкий двухкомпонентный запах новизны. В нём угадывались клей и кожа «представительских» туфель, надетых в первый раз. До того, как они натрут мозоль. Он сидел в депрессивные пол-оборота вправо на ореховом венском стуле с инвентарным номером 196, судорожно вцепившись снизу руками в обод.

Бана, как и полагается просительнице, держалась ближе к усталой двери с металлической шатающейся ручкой и огромной, «не по ключу», замочной скважиной. Два дня она потратила на поиски «среди знакомых» – спекулянтка Зиппо, портной Ашик, сержант милиции Ёзик и контролёр ТЮЗа Циала Вениаминовна – кого-нибудь, кто смог бы устроить для Токэ приём именно у Льва Михайловича, практикующего в крупной больнице, напротив стелы, прозванной в лечащемся народе памятником кебабу.

Нашла!

Запойного брата от видений, пока они не стали навязчивыми, надо было спасать.

Лев Михайлович без особого пыла докладывал, что, вопреки учению К. Юнга, «классификация объясняет индивидуальную душу», которую одолевают панические видения апокалиптических картин бренности земного существования. И не обязательно по причине алкогольного галлюциноза. Эти видения в их современной форме возникли и развились после Первой мировой войны в странах Запада. Они характерны для капиталистической формации, которая исключает уверенность человека в завтрашнем дне, насаждает подчинённость судьбе, а также технически и медикаментозно эксплуатирует «первобытный мир бессознательного».

«Но чтобы у нас, в Советской республике?» – как-то без убеждения недоумевал Лев Михайлович.

«Вот и „чёрный день“», – обрывки мыслей Баны полоскались как вывешенное ею белье в ветреную погоду. Встревоженная дверь, меж тем, вслушивалась в чёткий марш неизвестных шагов, приближающихся из дали больничного коридора.

* * *

Вошли двое, в костюмах и с вопросами.

У одного в нагрудном кармане белой сорочки лежали и непартийно краснели пачкой сигареты Marlboro.

У другого на руке, при движениях, убегали от левой манжеты и возвращались обратно японские часы Casio с калькулятором. На металлическом браслете.

«Кто из вас Токэ Делинги? – формально, с ходу разобравшись в обстановке, спросил курящий. – Мы из КГБ. Капитан Эскуча, майор Хаке». Бана начала отчётливо различать оттенки «чёрного дня». Токэ никогда (даже в тюрьме) так остро ещё не ощущал переменчивость среды.

Допрашивал Токэ обладатель кожгалантерейного портфеля, командированный из Москвы в Гуджарати, по северному бледный следователь по особо важным делам КГБ СССР подполковник А. С. Лепак. Со сноровкой окулиста он третий час вился у глаз Токэ, методично задавая ему одни и те же вопросы.

– Сколько человек было в колонне?

– Какие они несли портреты, транспаранты, флаги?

– Скандировали ли они лозунги?

– Как это, беззвучно?

В начале четвёртого часа измочаленный допросом Токэ отчаянно попытался сам в последний раз объяснить следователю всё сначала.

«Банщик я», – Токэ мимически разыграл сцену «человек моется с мылом».

«Тёрщик-мекисэ», – Токэ исполнил два passe руками от себя к себе, растирая воображаемую спину клиента-муштари.

«Ну, напился, привиделось, думал, „всиосумасошиол“, обос… испугался то есть, сказал сестре, потащила к врачу. К вам не тащила».

Только после этого важный следователь к облегчению Токэ и радости капитана с майором, живших во время допроса мыслью о запоздалом плотном ужине по программе «Стандарты орнаментального гостеприимства», наконец, отступился.

«Вот вам пропуск, товарищ Делинги. Прекратите пить. Поддерживайте в здоровом теле, своём и сограждан, социалистический дух. О нашем разговоре, а также о том, что вы видели, – следователь заглянул в пугающую картонную папку „ДЕЛО“ с траурной чёрной тесёмкой, – в ночь на 8 июня 1983 года, никто не должен знать».

Не дожидаясь, пока Токэ выйдет из комнаты, капитан уже устроился наяривать на телефонном стрекучем диске:

– Алло, «Тросы», Бонда позови! Наш кабинет, два человека и гость… Добавь поросёнка. С выносом!

* * *

«Товарищ подполковник, – обратился к гостю майор, – какая необходимость была в обстановке строгой секретности, не известив нас (что, не доверяете?), преданно служащих на местах Советскому Союзу офицеров, прилетать, чтобы допросить какого-то перепившего банщика?»

Завязанный спросонья, ещё ранним утром, женой в квартире столичный галстук следователя, несмотря на утомлённость, вновь упёрся в его кадык стойкой «смирно!»

«С базы NATO, с территории Турции была осуществлена масштабная провокация. Мощными передатчиками противник атаковал сознание граждан нашей Советской республики трансляцией идеологически вредных «метавидений», цель которых – отвлечь трудящихся отдельно взятого региона от будней строительства коммунизма. Средствами технического подавления и контроля Закавказского военного округа атака была отбита, трансляция заглушена.

И всё же, «метавидению» (приставка «мета» очень нравилась следователю и «внушала» его периферийным коллегам) удалось достичь одного адресата. К сожалению, наши средства технического подавления и контроля, полностью и беспощадно уничтожая сигнал, не позволяют получить представление о его содержании. Нужен был живой свидетель. Мы его вычислили. Ваш банщик помог нам, а значит, помог Родине!»

Капитан Эскуча понимающе вытянул позвоночник. Майор Хаке втянул в себя живот, ненадолго подавив его упругое сопротивление.

«Вот такие вот „жо и балетные па“, товарищи офицеры!» – итог особой операции следователь подвёл любимой неформальной присказкой.

* * *

Почти счастливый Токэ ближе к вечеру выходил из строгого подъезда КГБ, намереваясь отправиться домой. На крышу. «В голубятню», в которой он безвылазно, без грамма алкоголя и в заметном страхе, провёл два дня до визита к Льву Михайловичу.

Токэ рассчитывал дисциплинированно пройти мимо по-летнему открытого духана «Тросы», где, как обычно к этому времени, собиралась вся районная паства, в том числе Гулбаз, Дубара, Дулик и Шуша. В «Тросах», в хинкально-белом, по цвету теста, шуме, они чувствовали себя лучше, чем дома или на работе.

Завидев сквозь большое, «от пола», окно сосредоточенно идущего «в профиль» Токэ, четвёрка в горло, в пьяный ор, стала звать его, каждый на своём: грузинском, курдском, русском, армянском – но понятном другим языке. Лингва франка по-гуджаратски.

Гулбаз – «мале!»

Дубара кричал – «зу!»

Дулик – «быстрее!»

Шуша – «шют!»

Токэ четырежды понял, что его тепло приглашают присоединиться к компании, и, не оправдываясь, легкомысленно, публично изменил дисциплине.

Для начала аккуратно подливая водку в пиво, Гулбаз обратился к Токэ с откровением, полученным из смутных слухов: «Знаем о твоих неприятностях, Токэ! Больница, Ка-Ге-Бе тоже! Сумасшедший ты или этот, как его, „дысиндент“, всё равно, ты – наш брат!»

Растроганный Токэ ответил в том духе, что, если кто-то думает иначе, пусть увидит, как разбиваются иллюзии его индивидуализма, и щедро поблагодарил небо, пославшее ему таких преданных друзей.

Пьяный до отсутствия связных мыслей, домой Токэ возвращался поздней ночью. Он с усилием, нетвёрдо раскидывал ноги в запылённых ботинках в стороны так, словно давил, как пиявок, все появившиеся сплетни о себе.

Перед тем, как проворчать четыре этажа, подымаясь вверх по сложенной локтями лестнице, Токэ надолго остановился во дворе у крохотной, в чугунный крест, ливневой решётки. Склонив голову, чутко вслушиваясь, как в стоке, пугливо шумя и прячась, бежит несвежая вода, он погрузился в смиренно-торжественное молчание человека избранного, наделённого пророческим даром.

Во двор спустился Сокило. Он тяжело кружил вокруг Токэ, горестно втаптывая подошвы «чуст» – домашних тапочек на босую ногу в землю, как будто на него действовал усложнённый закон всемирного тяготения. Размахивая короткими костистыми руками, Сокило натруженными сильными пятернями яростно мял воздух то под носом Токэ, то у своего лица, багровеющего от мучительного обязательства гортанными звуками как-нибудь вразумить деверя.

Из окна четвёртого этажа возглавить осуждение одинокого Токэ высунулась Бана, угрожающе свесив при этом сдерживаемые на пределе чёрным лифом тяжёлые испуганные груди четвёртого размера.

Посмотрев на Токэ и на небо, Бана оценила расстояние как до брата, так и до Бога.

«Господи!» – обратилась она к Всевышнему, и беспечные, любопытные звёзды высоко над колодцем двора засветились было солидарностью и сочувствием. Бана настойчиво и самоотречённо просила небесные силы утвердить её план успокоения: помочь ей раздобыть быстрый яд, а после того, как она с благодарностью примет его, мгновенно забрать «прямо» с крыши, так ближе и быстрее, её душу, чтобы та смогла, наконец, отдохнуть от всех перенесённых из-за пороков брата страданий.

Сокило помог молчащему деверю справиться с каменными ступенями и забраться на верхний этаж.

Токэ и сестру разделял стоптанный порог открытой двери, за которой, стесняясь своей матерчатой облезлости, смущённо освещал комнату угнетённый годами абажур изначально лимонного цвета.

– Пропойца, стоишь ночным пугалом посередине двора. Что ты там делаешь?

Сокило, всё ещё стоявший за спиной Токэ, не мог видеть его лица, а значит, и прочитать «по губам» спокойный и неожиданно трезвый ответ.

– Слушаю, как журчит вода. Мне так лучше вспоминается.

Бана вновь начала закручиваться в вихрь гнева.

– Тебе! Никчёмному! Нечеловеку! Есть что вспомнить?

– Да, есть! – не ища примирения, сказал Токэ.

«Я помню, как бабушка Мара, принимая роды у нашей матери, шлёпнула меня, младенца, по попке. И я задышал. А пока я вечерами помню об этом, мне по утрам легче надеяться».

После оглушающей ссоры в доме всегда стоит эталонная тишина.

Деликатно жаловались друг другу на ночную прохладу рыжие и такие весёлые днём крыши.

Токэ сверху смотрел на редкие, усталые точки-головы прохожих.

Шумный Гуджарати, медленно успокаиваясь, останавливался на ночлег.

Обнажалась безлюдьем гулкая вязь улиц Старого города.

Его, как игрушку, которую аккуратный ребёнок убирает в детский ящик, забирала темнота.

А в ней, как будто по-прежнему, все были вместе.

И снова каждый был один.

Цикл
«Имена»

День, когда ошибся Азор

Коричневые, красные сандалии… Мелькают.

Мальчик, девочка, велосипед в три колеса… На улице.

Благообразный отец частного мастера-установщика поминальных камней Азора, почтеннолетний Бабу в захватанной кепке и куцеватом пиджачке, с утра устроив локоть правой сухонькой руки в распор небогатой трости, так сидит на уличной лавочке, что ему легче смотреть вниз, под ноги, или перед собой, на дерево.

Но он, с трудом запрокинув голову, смотрит вверх, пытаясь разинутым, пустым, без зубов, ртом схватить кусочек пустого – без облачка, только роскошная синь – летнего неба.

Время для детей и стариков течёт по-разному.

Азор дразнит отца, что для всех ушедших оно, время, стои́т одинаково. Как сделанные им камни.

Сейчас он собирается на базар и чувствует, что и этот день прост, понятен и неспешно пройдёт: купить провизии, поработать, пообедать, отдохнуть, доработать.

А там и – добрый вечер, ленивые тени!

– И кукурузу купи! Лахтовую! – требует у Азора Бабу, замечая, наконец, велосипед.

Лахтовую – значит отменную. Сын знает, что это слово из далёкого и не очень ему известного детства отца.

* * *

От дома Азора до базара по улицам, уходящим вверх от левобережного Витринного проспекта, пешком минут пятнадцать.

Кто-то сказал, что жизнь на этих улицах действует на их обитателей, почему-то только как сильный побочный эффект в общем-то полезного в иных местах лекарства.

Кажется, это был лётчик Гарик Тимошенко после истории с Сиси – владелицей семи одинаково чёрных кошек, стайку которых местные прозвали «неделькой». Квартал до сих пор вспоминает, как она, возглавив их процессию, пришла к Азору заказать памятный камень для скончавшейся в соседнем, за 280 км от Гуджарати, городе любимой тёти.

Мастер выразил ей ритуальные соболезнование, но уклончиво, сославшись на занятость и технические сроки производства, заказ не принял. Азор уже знал, что Гарик грубо отказал ей, сумасшедшей, в невероятной просьбе доставить за отдельную плату камень по назначению в кабине пилотов регулярного самолёта.

После этого Сиси оскорблённо рассказывала своим кошкам, что оба: и мастер, и пилот – «крысы и говнюки», поступившие с ней «не по-соседски»…

 
Пересчитай миндаль,
Верни мне горький!1616
  Целан П. В роднике твоих глаз…


[Закрыть]
 

Благоухающий базар, живущий смутными, как шорохи, россказнями о правилах построения прибыльной торговли, чёткой, как организация хода планет, ясно видимых из-за своего или соседнего прилавка, встретил Азора очищающим гневом продавца Воа, хрипло прессующего сдержанно недовольного качеством орехов застенчивого покупателя.

Последний на свою беду не знал, что здесь каждый и любой становится на время рьяно торгующимся душевнобольным, и даже начал заботливо успокаивать Воа.

Миндаль Азору не был нужен.

Мясник Карло Дзанга красочно убеждал кого-то, что во время недавнего визита Иосипа Броз Тито в Москву ЦК КПСС использовал «наш» обычай встречи дорогого гостя приветственной продовольственной корзиной – мосакитхи, в которой лежал знатно прожаренный отменный поросёнок, «родной брат того, которого ты сейчас видишь на моем прилавке».

Поросёнок Азору сегодня тоже не был нужен. Остановился он просто поговорить.

Воа, Карло и другие, чертыхаясь, поинтересовались чудаковатым соседом Азора. Профессором математики. Кажется.

«У человека с головой полный беспорядок: тех, кто живёт на третьем этаже, считает треугольниками, на четвёртом – квадратами. Один квадрат, – говорит, – вмещает два равносторонних треугольника. Изучаю, – говорит, – обобщения».

Значение этого слова Азор, как Воа, Карло и другие, не понимал.

Профессор, по пути на базар всегда пересекавший под надменный смех молодых горожан все тротуарные люки строго по равновесной чугунной линии радиуса, не упускал возможности пожаловаться торговцам, что его интеллектуальный вклад в науку и общественную деятельность мог быть больше, не начни он в преклонном возрасте тратить много времени на обессиливающие поиски в упор забытых им там, где они были оставлены пару «бесконечных» минут назад, нужных предметов: от массивных очков и носового платка до импортной ручки и квадранта Дэвиса1717
  Инструмент для измерения высоты небесных тел на горизонте.


[Закрыть].

«Мозгу, как огню для развития, нужен кислород… Ваш профессор в детстве мало гулял на воздухе, над книжками корпел, вот – зачах», – подошедший покупатель пожарный Рамо не упускал ни одного случая банально щегольнуть базовыми физико-химическими знаниями, благодаря которым он так же – разбуди его ночью – авторитетно отрицал существование безвоздушного, невентилируемого подземного ада: открытое горение «чертовски» синего пламени без окислителя невозможно.

Карло «к месту» попробовал вспомнить название какого-то червя (плоский такой!), который, как ему доподлинно известно, «не дыша» живёт в книгах между страниц и питается тем, что ест, как неведомые лакомства, буквы, разумно предпочитая мелкий шрифт, увесистый блок, надёжную переплётную крышку и для уюта «ленточку» – шёлковое ляссе.

Короче, его неустрашимый мясник, человек бывалый, немало повидавший при разделке старых туш в жару, жутко боится.

Поэтому ни одну книгу не раскрывал.

С детства.

И никогда.