Текст книги "Мистериум. Полночь дизельпанка (сборник)"

Павел Осипович недовольно проворчал:

– На пожар гонишь?

Антон, все еще не отошедший от увиденного, долго молчал, потом выдавил:

– Павел Осипович… Там… лошадь…

Каратыгин, удивленный полным обращением и странно звучащим голосом Антона, вскинул голову.

Антон, под внимательным взглядом начальства, словно перед прыжком в воду, набрал в грудь побольше воздуха и выпалил:

– Там лошадь водовоза сожрала.

Павел Осипович крякнул, но не удивленно, а скорее с досадой. Помолчав, спросил:

– Кто-то еще там был? Кто-то еще это видел?

Теперь настала очередь удивиться Антону:

– Так вы знаете?

Каратыгин потер переносицу, подумал немного, но все же ответил:

– Ну, не именно про эту лошадь…

Антон ударил по тормозам и безголосо крикнул:

– Палосич, да что ж это?!.

Тот остановил знаком:

– Ты, паря, нишкни! Не время щас голосить… Тут это…

Павел Осипович надолго умолк, отрешенно глядя на дорогу, на ощупь достал портсигар, закурил. Антон молчал. Понимал, вот именно сейчас произойдет что-то важное, настолько важное, что сродни… Тут его воображение пасовало, но все равно он понимал, что еще немного – и начальник скажет такое, после чего «хоть ложись, да помирай».

Но Павел Осипович молчал. Курил и молчал.

Длинный столбик позабытого пепла торчал из мундштука.

Наконец, когда Антон потерял счет времени, он очнулся, поймал взгляд Антона и начал:

– В общем, Тошка, дело – швах! Думаешь, чего нас вызывали? Да вот за такими «лошадьми» и вызывали. Не только здесь, а и по всей стране… – Он запнулся, но тут же продолжил: – Да что там манерничать! Скажу как есть… По всей стране такая же дерьмовая петрушка происходит! Да не один-два случая, которые и замолчать бы можно, а сотни, тысячи, если не десятки тысяч! И это еще, учти, не каждый видок в органы идет – психическим прослыть желающих не густо… Ты ж вон тоже про свою лошадь-людоеда не сильно рвался рассказать…

Антон кивнул: ему стоило немалых сил рассказать о жутком происшествии, да и осмелился лишь потому, что Павел Осипович чуть ли не отец родной.

Тот тем временем продолжал:

– И идут нынче все наши антипоповские агитки коту под хвост. Да и как им не пойти, если то тут, то там происходит такое, чего раньше и в страшном сне не виделось… Скажем, под Воронежем куры трех быков, десяток собак и двух пьяных сожрали… В Харькове голуби на прохожих напали, нескольких в клочья изодрали. Так потом те, кого не совсем на куски разнесли, встали и на других граждан кидаться начали. Милиция применила по ним оружие и всех, на ком отметины нашли, заперли в карантин. Вот только, судя по сводкам, не всех отловили… В Тамбове целый барак пустым обнаружили. Говорят – кошки… И такие вести отовсюду.

Не прекращая рассказ, Каратыгин снова закурил. Его руки заметно потряхивало.

– Всякие сектанты активность проявляют. Скопцы вон из каких-то дыр полезли… Другие… Много новых появилось. На площадях пророчествуют. Конец света да приход темных времен объявляют. Церквы жгут. Все это пока больше по медвежьим углам, но этой плесени только волю дай – везде расползется. Участились случаи сумасшествий. Причем буйных: люди накладывают руки на себя, на родных и близких. Не щадят ни стариков, ни детей. Сыновья режут матерей, деды травят внуков…

Антон, под впечатлением от рассказа, внимательно смотрел на прохожих. Глаза сами собой искали признаки тех ужасов, о которых только что услышал.

– А еще началась настоящая эпидемия «выпитых». В разных местах находят мертвых. Люди с виду не тронуты, но выглядят древними стариками. Хотя те, что их опознавали, видели их молодыми и здоровыми всего-то за несколько дней до того. И, что самое странное, происходит это лишь с парнями. Ни зрелые мужики, ни женский пол в сводках по таким происшествиям не проходят…

Каратыгин вдруг умолк, чуть сдвинулся и, пристально глядя на Антона, левую руку положил на ручку двери, правую – за отворот пальто. Антон движения не заметил. Отрешенно глядя в зеркало заднего вида, он примеривал рассказ о «выпитых» на себя и Зою. Выходило довольно похоже.

Внезапно сдавило сердце. В затылке кольнуло, словно вбили гвоздь. В ушах раздался хлопок. Мир перед глазами поплыл, начал тускнеть…

Очнулся Антон от резкого запаха.

Нашатырь… – отрешенно подумал он и открыл глаза.

Нисколько не удивившись, встретил взгляд Павла Осиповича. В нем читались облегчение и гаснущие остатки тревоги.

– За… что?..

Слова давались не просто, и Антон решил беречь силы.

– За то, – передразнил Павел Осипович, по-отечески тепло усмехнулся и пояснил: – Скажи спасибо, что я догадался, да и товарищи из Москвы снабдили кой-какими игрушками. Теперь жить будешь.

Покачав тяжелой головой, добавил:

– Вот скажи кто еще пару недель назад, что мне, коммунисту с шестнадцатого года, красному командиру и атеисту, придется бесов из людей изгонять – рассмеялся бы в лицо да карету «Скорой помощи» из психиатрической вызвал. А теперь вон как все обернулось. Ну, пришел в себя? Можешь рассказать, как в это вляпался?

Антон прислушался к себе. Муть из головы ушла, исчезла сосущая пустота за грудиной, суставы еще крутило, но тоже понемногу отпускало.

Начав со знакомства в сквере, Антон рассказал обо всем, что произошло до сегодняшнего дня.

Павел Осипович слушал внимательно, кивал своим мыслям, одну за одной курил папиросы. Когда Антон иссяк, он долго молчал, потом вынул из внутреннего кармана пальто странную вещицу. Хитрое переплетение желтых и серебристых нитей, размером в пол-ладони, заключенное в пятиконечную звезду. В центре узора серп и молот, искаженные почти до неузнаваемости. Все это пришпилено к полированной деревянной плашке.

– Вот. Держи. Сейчас поедем к чекистам, пусть ловят твою пассию. Не забоишься нам помочь?

Антон принял почти невесомую штуковину. Первые секунды ладони ощутимо покалывало, но вскоре неприятные ощущения прошли и появилось чувство защищенности.

– Что это?

– Амулет. От таких вот… Сосух.

– А как же вы?

– Ты, Тошка, в другой раз внимательней слушай. Сказано же: только молодых пьют.

Стук в дверь ударил по нервам. Сердце вторило ему тревожной дробью.

– Входи! – Голос не слушался Антона, в нем явно читалось напряжение.

Зоя впорхнула в комнату, захлопнула за собой дверь и повернулась. Сделала шаг к Антону и словно натолкнулась на невидимую стену. Улыбка погасла, ее сменило плохо скрываемое раздражение. Уголки губ зло опустились, и Зоя сквозь зубы прошипела:

– Что это?

Вместо ответа Антон поднял перед собой амулет. В другой руке – мощный «тэтэ», выданный чекистами.

Женщина взвыла.

Сквозь низкое рычание прорвалось:

– О, Великая Мать Шаб-Ниггурат! Темная Коза с тысячью отпрысков! Взываю к тебе!..

Облик ее начал меняться. С треском разорвав юбку, вздулся живот. Поползла по швам блузка, полосами съехала с обвисших до пупка дряблыми мешками грудей. Кожа по всему телу пошла складками, словно ее сняли с кого-то чуть не вдвое большего, резко пошла трупной синевой…

Антон попятился и, не дожидаясь дальнейших превращений, поднял пистолет.

* * *

Временами у меня складывается ощущение, что я начинаю забывать, как меня зовут. Вот и эти заметки я пока не стал никак подписывать, собственное имя выглядит надуманным и ненужным перед всем, что творится вокруг. Раньше хотя бы приходил приставленный ко мне младший архивист, уважительно произносил неудобную русскую фамилию.

Но в последнее время я его почти не вижу. Да и сам все реже выхожу за порог кабинета. В хранилище лучше записываться на ночь, когда никого нет, а кафе и другими университетскими службами я почти не пользуюсь, нет времени. Если дело увлекает, начисто забываешь об удобствах и естестве. Мои же многочисленные респонденты по-прежнему обращаются «дорогой сэр» и никак иначе. Как будто я – такой же безымянный и безликий, как один из тех, кто пришел в наш мир и остался в нем навсегда.

Я слышал о Независимой Сибири еще в детстве, невероятную и пугающую историю о рядовом бойце, что волею Древних стал сердцем изменений в этой негостеприимной земле. Он получил великую силу, великую власть – и великое же проклятие.

Где сейчас тот красноармеец, точка приложения эзотерических сил большевиков, нацистов и северных шаманов? Кто знает… В Независимую Сибирь почти не пускают посторонних, прекрасный оазис в вечной мерзлоте бдительно охраняет свои секреты.

Но теперь у меня есть письмо оттуда. Кое-что я понял, не все, конечно, лишь отдельные мазки, детали, но и этого достаточно. Как оказалось, сердце Сибири совсем не образ и не фигура речи, а пугающая реальность.

Опаляющий жар крайнего Севера
Олег Кожин

 
Мы в сотню солнц мартенами
Воспламеним Сибирь…
 

Владимир Маяковский

Буферная зона Большого Норильска встречала приезжих пальмами. Дощатые кадки с толстыми волосатыми стволами торчали на каждом углу. Приветливо журчал выложенный галькой декоративный фонтан. Повсюду сновал обслуживающий персонал: мужчины в рубашках с коротким рукавом, заправленных в парусиновые брюки, и девушки в юбках и легких белых блузах. Ни дать ни взять вокзал курортного города: Сочи или, может быть, Адлера. Лишь горделиво проходящие мимо пилоты, экипированные плотными кожаными комбинезонами да мохнатыми унтами, не давали забыть, что ты отрезан от Материка незримой линией Полярного круга.

В который раз уже Роберт недоверчиво обернулся. Ополоумевшая пурга яростно перемешивала тонны снега, с ненавистью швыряя мелкую льдистую шрапнель в прозрачные панели буферной зоны. Коптя приземистое небо черными выхлопами, по стоянке аэросаней рыскали шнекороторы, безуспешно пытаясь расчистить подъездные дорожки. Казалось, протяни руку, и проткнешь вытянутое отражение высокого кучерявого юноши с орлиным носом и голубыми глазами. Сквозь тонкое стекло зачерпнешь полную пригоршню обжигающей белизны. Вот только «стекло» это не то что палец – не всякая бомба возьмет! Сбылась мечта фантастов – город вечного лета на Крайнем Севере. Большой Норильск, столица Независимой Сибири. Около ста тысяч квадратных метров дорог, домов, скверов, площадей, пляжей и стадионов, накрытых прочнейшим куполом, над технологией которого до сих пор бьются лучшие умы Человечества. И это только на поверхности!

Роберт промокнул взмокший лоб платком. Длиннополую овчинную дубленку он уже снял, но продолжал париться в свитере грубой вязки. Кроме майки, под свитером ничего не было, а переодеваться на глазах у персонала не хотелось. Валентин Георгиевич Гриднев, шеф-редактор «Московских ведомостей» и начальник Роберта, отсылая сотрудника на край света, напутствовал брать два комплекта одежды. Вот только не предупредил, что переодеться захочется уже в «предбаннике». В аэросанях, защищенных от ветра одним лишь лобовым стеклом, на которых Роберта, вместе с другими приезжими, доставили из аэропорта Алыкель, в дубленке и ушастой меховой шапке было не очень-то жарко. Зато сейчас, спустя полчаса бумажной волокиты, Роберт на собственной шкуре ощущал, какой горячий прием может оказать иностранцам погруженное в непроглядный мрак полярной ночи Заполярье.

– Гражданин Зареченский?

Бесцветный голос, раздавшийся за спиной, спрашивал лишь для проформы. Он точно знал, к кому обращается. Девушка за стойкой регистрации тут же сунула Роберту документы, обаятельно улыбнулась и выставила на столешницу табличку «Технический перерыв». Обмахиваясь кипой справок и удостоверений, Роберт обернулся.

– Он самый. Можно просто Роберт. И можно на «ты».

– Полковник Мартынов, – отрекомендовался подошедший. – Можно Игнат Федорович. Можно – товарищ полковник.

Внешность полковника оказалась под стать голосу, такая же блеклая и невыразительная. Он был из породы тех незапоминающихся людей, что словно родились для работы в спецслужбах. Обширная лысина, неряшливые усы, узкие плечи, пыльные туфли, недорогой серый костюм – чем не бухгалтер, или учитель математики? Только значок в виде крысы, приколотый к лацкану, выдавал сущность Мартынова.

– Рекомендую поторапливаться, – на ходу вещал полковник. – Вы и так уже порядочно отстали от группы. Экскурсию по нижним ярусам придется пропустить.

– Я не виноват, – поспешил оправдаться Роберт, подстраиваясь под широкий шаг. – У вас аэропорт почти неделю самолеты не принимал… Я в Снежногорске почти трое суток просидел и сутки в Хатанге!

– Февраль, сезон «черной пурги», – пожал плечами полковник. – Знали, куда собираетесь. Могли бы заранее билетами озаботиться. Как-никак мы не каждый день к себе журналистов пускаем.

«Скорее, не каждый год». Роберт с трудом удержался от язвительной реплики. Параноидальное отношение Независимой Сибири к журналистской братии давно стало притчей во языцех. Щедрое предложение поучаствовать в пресс-туре, внезапно поступившее во все крупнейшие информагентства Советского союза, аналогов не имело. Ходили слухи, что лидер Независимой Сибири взял курс на сближение с большим соседом, от которого в свое время, в буквальном смысле слова, откололся.

– Меня в последний момент утвердили, – сказал Зареченский. И мстительно добавил: – Ваше начальство и утвердило, между прочим.

Он вспомнил, как изумился, искренне и недоверчиво, когда Гриднев выложил на стол телеграмму с подтверждением кандидатуры. Которую, честно говоря, и предложили-то, просто чтобы выбор был. Никто из руководства «Московских ведомостей» не ожидал, что Комиссариат Независимой Сибири остановит свой выбор на зеленом корреспонденте, едва отработавшем полгода.

– Ну, как бы там ни было, а пресс-туры по основным предприятиям тоже уже прошли, – не менее мстительно ответил Мартынов.

– А… а я куда же? – упавшим голосом спросил Роберт. – Мне хоть что-то осталось?

– Шахты, – коротко бросил полковник, через вращающиеся двери выходя на улицу.

Обливаясь потом и ругаясь вполголоса, Зареченский двинулся следом, одной рукой придерживая неудобную сумку, а другой – скатанную дубленку. Выбравшись из «буфера», он по привычке сощурился, ожидая, что вот сейчас глаза резанет яркий солнечный свет. Но ничего не изменилось. Роберт словно перешел из комнаты в комнату. Запрокинув голову, он впервые изнутри взглянул на теряющиеся в вышине гигантские соты купола. Тысячами невидимых розоватых ламп размазалось солнце по всей его многокилометровой полусфере. Зареченский поймал себя на мысли, что, не поджимай время, неизвестно, сколько бы он простоял вот так: с застывшей на лице маской деревенского дурачка, пялясь в искусственное небо.

Прямо с порога Большой Норильск производил впечатление очень, очень, очень зажиточного города. Берущий начало от буферной зоны, к противоположному краю купола устремлялся широкий проспект имени Макара Смаги, теряющийся за недалеким горизонтом. В воздухе стоял людской гомон, из репродукторов вылетали слова нового шлягера:

 
Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним
И отчаянно ворвемся прямо в снежную зарююю-ууу!!!
 

Сегодня на оленях на Севере ездили, пожалуй, только закоренелые ортодоксы. Технологическая развитость и богатство Независимой Сибири давно уже вызывала острую изжогу у лидеров соседних государств. Дороги Большого Норильска полировали шины электромобилей, вмешивающихся в общую какофонию пронзительным писком клаксонов. Город красовался изящной лепниной, сверкал огромными, раскрытыми нараспашку окнами. С истинно южной разухабистостью здесь буйствовали экзотические деревья и цветы, а по брусчатке важно расхаживали жирные голуби. Коммунальники украшали город ко Дню повиновения: подметали дорожки, красили ограды, развешивали гирлянды и флаги, украшенные государственной символикой – вставшей на задние лапы черной крысой. Растянутый между двумя домами, над проспектом алел транспарант с городским девизом: «Во имя жизни и прогресса!» Возле стоянки электромобилей мужчина с триммером подстригал заросший газон. Остро пахло травяным соком, и совсем не пахло бензином. Большой Норильск, бурлящий, клокочущий и переливающийся, напоминал неведомое колдовское зелье в перевернутом стеклянном котле.

Следуя за неразговорчивым полковником, Зареченский ошалело вертел головой, с удивлением понимая, что нарядные улыбчивые люди страшной тоталитарной Сибири ничем не отличаются от москвичей. Те же двубортные вельветовые пиджаки у мужчин и широкополые шляпки у дам, и зеленый цвет в моде. Эти люди точно так же пили ситро и разливное пиво, болтали возле фонтанов, несли продукты в авоськах, тянули папиросы через тонкие мундштуки, смеялись, здоровались, торопились, и это было, пожалуй, даже удивительнее, чем накрывающий город купол.

В электробусе Мартынов молча указал Зареченскому на единственное свободное сиденье в конце салона, а сам устроился за водителем. Не успел Роберт усесться, как машина тронулась и он повалился на свою соседку, некрасивую, но ухоженную блондинку лет сорока.

– Простите, – неловко пробормотал он, сдвигаясь на самый край сиденья.

– Ничего, ничего! – Женщина глядела на него с любопытством. – Значит, это из-за вас мы тут так долго торчим?

– Да. Извините, что заставил ждать. – Роберт смутился еще сильнее, узнав в соседке известную колумнистку из «Правды».

– Ну, такого красавчика можно и подождать, – игриво подмигнула та. – Я Иоланта. Иоланта Белых. Будете за знакомство?

Унизанная замысловатыми золотыми кольцами рука протянула Зареченскому тонкую фляжку, обтянутую тисненой кожей. Тот благодарно кивнул, прикладываясь к горлышку. Не для того, чтобы скрепить знакомство, а чтобы хоть как-то встряхнуться и прийти в себя. Сделав глоток, Роберт закашлялся под ехидные смешки коллег. Во фляжке оказался едва разбавленный спирт.

Надежды на подробную экскурсию по городу испарились так же быстро, как конденсат с поверхности норильского купола. Конечно, из окон электробуса было на что посмотреть… удалось увидеть даже легендарный Камень, на котором полтора десятка сильнейших шаманов отдали свои жизни, чтобы вернуть в наш мир подземного бога северян. Огромный, покрытый с одной стороны красным мхом, этот природный памятник красовался на фоне полукруглого здания Норильскпроекта, точь-в-точь как на культовых фотографиях. Лицевая часть Камня блестела гладким сколом, напоминающим, что вторая половинка по-прежнему находится в Диксоне, месте, где и зародилась Независимая Сибирь. Еще встречались удивительные архитектурные ансамбли и диковинные скульптуры, среди которых Роберту особенно запомнился монумент Первой Крысе – крупный черный грызун в мундире и очках-гоглах. Но на ходу, проездом, все это было не то и не так.

Неспешный электробус сдал полномочия пассажирскому лифту. Тот в свою очередь доставил журналистов на самый нижний, шестой уровень города, где они пересели на пневмопоезд. Там, коротая время за бокалом виски со льдом, из разговоров коллег Зареченский узнал, что везут их за пределы купола, в загадочное Рудоуправление, стоящее на «Маяке», старейшем руднике страны. Под землей, когда за окнами замелькали гладкие округлые стены, скорость показалась Роберту запредельно фантастической. По-видимому, таковой она и была. Когда поезд плавно прибыл к месту назначения, лед все еще призывно позвякивал в бокале Зареченского.

По прибытии Мартынов принялся делить подопечных на неравные группы. Четверых на «Таймырский» рудник, самый глубокий в Европе. Еще четверых – на передовик производства, «Заполярный». Сразу шесть корреспондентов и три фотографа отправились на «Рудник имени Макара Смаги», названный в честь духовного и светского лидера молодого государства. Группы в сопровождении подчиненных Мартынова (каждый в должности не ниже майора) пересаживались на закрытые вагонетки и отправлялись дальше. Постепенно на платформе Рудоуправления остался лишь плотный бородатый очкарик-фотограф (кажется, из «Труда»), светящаяся нездоровым весельем Иоланта Белых, да сам Роберт.

– Мой генерал, я, конечно, ценю ваше общество… – Белых кокетливо изогнула брови. – Но, может, вы и мне дадите стройного мальчика-военного? Ну, для сопровождения?

– Вас буду сопровождать лично я, – поморщился Мартынов. – Ехать никуда не придется. Мы с вами идем на «Маяк».

Гулкими полутемными коридорами они проследовали в глубь Рудоуправления. В бессистемном нагромождении лестниц, переходов и галерей, без провожатого немудрено было заблудиться. Иногда на пути вырастал пост охраны, однако «крысиный» значок Мартынова работал как универсальный пропуск. В раздевалке у них изъяли все личные вещи, выдав взамен налобные фонари с тяжеленными громоздкими аккумуляторами, пластмассовые каски, кирзовые сапоги и серые робы на размер больше. Потом они шли следом за полковником, раскидывая дробное эхо по пустым коридорам, втискивались в лифт под шутки и смех ехавших на смену горняков и бесконечно долго спускались вниз, до девятисотого горизонта.

Лязгая и дребезжа, лифт потянулся обратно наверх. Рабочие привычно побрели рассаживаться в узкие вагонетки, похожие на карнавальный детский поезд, только грязный и местами проржавевший. С громким щелчком сработала вспышка: бородатый фотограф сделал первый подземный кадр. Началась рутинная работа под километровой толщей земли, камня, льда и отработанной породы.

– Мы с вами пойдем пешком, – под грохот тронувшегося состава возвестил Мартынов. – Здесь очень много мест, куда современной технике ход заказан, а посмотреть есть на что. Прошу отнестись к этому крайне серьезно: вы как-никак первые иностранные журналисты, которых допустили на «Маяк»…

– Мой генерал, а для чего вам этот огромный пистолет? – Иоланта, умудрившаяся приталить даже бесформенную робу, игриво ткнула острым ноготком в ремень Мартынова.

Роберт только сейчас обратил внимание, что, помимо аккумулятора, на поясе полковника болтается еще и устрашающего вида кобура.

– Не берите в голову. Просто начальство о дорогих гостях печется, перестраховывается. – В кривой улыбке Мартынова отразилось все, что он думал о «дорогих гостях». – Разлом рядом, знаете ли. Бывает всякое… хоть и не часто.

В памяти Роберта всплыли самые долгие полчаса его жизни – время, что легкомоторный самолет рейса Москва – Норильск провел над разодранным чревом Земли, именуемым Большим Сибирским Разломом. И вроде бы ничего страшного или необычного не произошло, но весь салон затих, прильнув к иллюминаторам, с тревогой вглядываясь в клубы розоватого тумана, поднимающиеся со дна титанической трещины. Один лишь раз на горизонте возникло какое-то движение, заставившее самолет резко изменить курс, но что это было: неведомая тварь, подобно рыбе вынырнувшая на поверхность, или просто обман зрения, – Роберт не знал. Да и знать не хотел.

Невысокие своды «Маяка» оплетали перепутанные коммуникации – провода, трубы, вентиляционные короба. Подземелье оказалось настолько однообразным, что любая деталь, будь то трафарет на стене или смятая пачка из-под «Примы» под ногами, воспринималась как знаковая вешка. В бесконечных ответвлениях, развилках и поворотах потеряться было еще легче, чем в коридорах Рудоуправления. Зажатый со всех сторон маслянистой тьмой, свет фонарей казался болезненно-слабым. Он не резал темноту, а с чудовищным усилием проталкивался сквозь нее. Изредка мощная вспышка фотоаппарата освещала коридор на много метров вперед, но длилось это доли секунды, после чего разорванный мрак вновь сливался в единое чернильное пятно. Возле очередного «тройника» Мартынов остановился, поджидая отставшего фотографа. Вскоре тот нагнал их, запыхавшийся, но странно довольный. Пристроился под шаг, точно младенца баюкая на груди громоздкую камеру.

– Скажите, товарищ Мартынов, – невинно осведомился он, – а у вас в шахтах дети работают?

– Нет. А у вас? – Не дождавшись ответа, Мартынов ускорил шаг, отрываясь от группы.

Фотограф, загадочно улыбаясь, подотстал, поравнявшись с коллегами.

– Слыхала? – шепнул он Иоланте, но так, чтобы Роберт тоже услышал. – Не работают, говорит! Ну-ну! Я сейчас в соседнем тоннеле трех мальчишек сфотографировал. Случайно вспышкой высветил. Маленькие, лет двенадцати, наверное, судя по росту. Тощие, бледные! Меня увидели, и сразу деру! А этот хмырь мне, значит, не-а, не работают! Главное, чтобы пленку не отобрали, я им по приезде такое устрою! Уроды больные эти северяне, конечно…

– Паша, уж чья бы корова мычала… – хмыкнула Белых. – У тебя жена с культистами шашни водит, а те с детьми вообще не церемонятся.

– Это другое! – буркнул фотограф, но лезть с разговорами перестал.

Тоннель вывел их в просторный зал с высоким сводчатым потолком. Здесь в рядок стояло четыре приземистых машины грязно-желтого цвета. Они напоминали сплющенные тракторы с широкими ковшами. Нахваливая погрузчики, Игнат Федорович вещал о техническом прорыве Независимой Сибири, о замкнутом цикле производства, о рекордных показателях. Вспышка фотоаппарата разливалась по стенам, отражалась от канареечных бортов. Иоланта принимала картинные позы возле машин, но обиженный фотограф этого как будто не замечал, предпочитая снимать Мартынова и Роберта.

– Предлагаю сейчас перейти в местный музей. – Голос полковника впервые окрасился живыми оттенками: похоже, «местный музей» ему нравился. – Создан энтузиастами из числа рабочих. Множество экспонатов начала века: кирки, молотки, клинья, никакой автоматики! Настоящий гимн сибирскому упорству!

Игнат Федорович тактично обошел тот факт, что проявлять «упорство» в основном приходилось от безысходности. После окончания Гражданской войны Смага согнал на рудники всех заключенных и военнопленных, количество которых регулярно пополнялось, пока Москва не оставила свои притязания, посчитав, что слишком уж дорогой ценой даются ей краткосрочные возвращения Сибири в состав Советов. Никто из журналистов не решился прервать лебединую песню полковника, который так увлекся, рассказывая о подвигах первых шахтеров, что даже начал размахивать руками.

Так, вполуха слушая патетическую чепуху о легендарных проходчиках, бурильщиках и маркшейдерах, они миновали еще два зала, заставленных металлическими бочками и каким-то оборудованием. Когда посреди ничем не примечательного тоннеля словесный поток Мартынова внезапно оборвался, никто не понял, что происходит нечто незапланированное. Полковник замер, в долю секунды побелев как накрахмаленный воротничок. Отражаясь от сводов, по многокилометровому нутру «Маяка» пролетел громогласный раскатистый рык, сопровождаемый громким перестуком, точно полые черепа катились по коридору, ударяясь друг о друга и клацая зубами. Извилистые внутренности шахты заурчали, затряслись, будто пытаясь выблевать назойливую двуногую мелюзгу. Что-то оглушительно грохнуло, заскрежетало…

– Ложись! – дурным голосом заорал Мартынов, накрывая собой Иоланту.

Запоздало упав на пол, Роберт успел натянуть на лицо край робы. За его спиной фотограф Паша, вцепившись в камеру побелевшими пальцами, лихорадочно давил на спуск, выжигая подземную тьму вспышкой: раз, другой, третий. А потом все они исчезли в клубах непроглядной пыли, перекатывающихся и наползающих друг на друга точно свитое кольцами змеиное тело.

– Почему он так долго? Может, что-то случилось? Он ведь не мог нас бросить?!

Полковник Мартынов канул в глубине тоннеля, едва лишь стих угрожающий рокот обвала и осела пыль: ушел разведать обстановку. С тех пор согласно внутреннему хронометру Роберта прошло минут семь. По ощущениям Белых – Игнат Федорович отсутствовал не меньше двух часов. Припорошенная пылью Иоланта как-то вмиг растеряла весь столичный лоск, превратившись в заурядную немолодую тетку. Резко обозначились морщины вокруг рта и возле глаз, растрепанные волосы повисли лохмами. Даже голос стал по-старушечьи скрипучим. Белых кашляла, то и дело приникая к респиратору. Еще чаще она прикладывалась к заветной фляжке, которую, как оказалось, все же пронесла, в обход требований службы безопасности. В воздухе все еще летали пылинки, в свете налобников загораясь серебряными вспышками, превращая хмурое промышленное подземелье в сказочный грот. Если бы не ужас ситуации, это было бы даже красиво.

– Это невыносимо! Роберт, вы же мужчина! Сходите за ним!

Фотографа Пашу Белых явно за мужчину не считала. Впрочем, тот не сильно огорчался. Отключив фонарь, он ушел вперед, подальше от света. Там, вполголоса грозя сенсационными разоблачениями, Паша менял пленку. Решив убить одним выстрелом двух зайцев: совершить «мужской поступок» и избавиться от общества истерички, – Зареченский встал с пола и двинулся по следам полковника. Из-под ботинок вырывались серые облачка пыли. Висящие в воздухе серебринки липли к лицу, набивались в нос.

Через тридцать шагов мрак незаметно обошел Роберта со спины, словно грабитель, отрезающий путь к отступлению. Еще через тридцать он обхватил тонкий луч налобника мглистыми щупальцами, начал давить, сминать. Приглушенный звук собственных шагов заставлял Зареченского чувствовать себя неуютно. Остро не хватало попутчиков: их голосов, света их фонарей, неявного тепла их тел. Не хватало человеческого присутствия. Без людей Роберт чувствовал себя проглоченным каким-то гигантским существом. Недра, в которых упрямый паразит, зовущийся Человеком, проточил свои извилистые ходы, жили своей жизнью. Шуршали осыпающиеся камни, опасно потрескивали крепи. Рудник производил тысячи ни на что не похожих шумов, от которых становилось тревожно и постоянно возникало ощущение, что за спиной, в темноте, кто-то крадется, прижимаясь лишенным шерсти брюхом к самому полу.

Когда тоннель неожиданно растроился, Роберта прошиб холодный пот. Он живо представил, как сворачивает не туда и плутает по темным коридорам до тех пор, пока не сядет аккумулятор и шахта не погрузится в привычный первозданный мрак. Общество неприятного полковника Мартынова вдруг стало для Роберта самым желанным. Бестолково вертя головой в попытке вспомнить верную дорогу, он высвечивал то один, то другой тоннель. Наконец, отбросив сомнения, решительно шагнул в крайний правый, сдерживаясь, чтобы не перейти на бег. Он старательно отгонял мысль, что выбрал этот путь не благодаря памяти или логике. Просто в какой-то момент ему показалось… да, всего лишь показалось… что в среднем тоннеле мелькнула смазанная серая тень, маленькая и неуловимо нечеловеческая. Ругая вполголоса свою мнительность, Роберт все же не мог пересилить внезапный иррациональный страх и поминутно оглядывался через плечо. А проклятый тоннель все тянулся, тянулся, тянулся… И когда по спине пополз мерзкий холодок и стало понятно, что он все же сбился с пути, впереди замаячил мертвенный свет аварийных ламп.

Зареченский нашел полковника в большом зале с погрузчиками. Мартынов стоял возле пожарного ящика с белым трафаретом «ПГ-16». Тоннель, по которому их группа входила сюда, напоминал раскрытый рот, из которого далеко вперед выдавался серый язык, состоящий из камней и бетонной крошки. Экономя батарейку, Роберт отключил фонарь. И вдруг, неожиданно даже для самого себя, проворно юркнул за пустые бочки, рядком выстроившиеся вдоль стены. Что-то в настороженной позе Мартынова смутило его. Лишь спустя несколько секунд мозг осознал то, что уже успели понять глаза и тело: из самого обычного деревянного ящика свисал перевитый кольцами шнур. Игнат Федорович крепко прижимал к уху телефонную трубку.