Текст книги "Спасти СССР. Адаптация"

– И что, по двадцать пять пар в месяц будешь делать? – Ваня наклонился вперед, словно цапля, высматривающая в воде рыбешку.

– Разогнался. Я тебе что, раб на галере, так пахать? Три-пять в месяц. Столько мне пока хватит. Ну, по рукам? – спросил я, уже не сомневаясь в ответе.

Оставив Ваню дожевывать обед, я расплатился и ушел.

«Лед тронулся! Лед тронулся, господа присяжные заседатели», – усмехнулся я парапету канала Грибоедова и, пройдя всего несколько шагов, остановился как громом пораженный. Между фонарными столбами поперек дороги раскачивалась на ветру растяжка, приглашающая в Театр комедии на спектакль «Разговор с Лицинием».

– О как! – пробормотал я, отойдя от изумления. – Нет, ребята, пулемет я вам не дам. А вот «Красную звезду» перечитаю.

Воскресенье 25 сентября 1977 года, день

Ленинград, Павловский парк

Середина сентября выдалась хотя и сухой, но зябкой и ветреной, словно хотела побыстрее намекнуть школьникам, что все, баста, каникулы закончились, пора впрягаться. Но потом природа смилостивилась, и днем парным воздухом разливалось по улицам и дворам бабье лето. С утра, если выйти чуть с запасом, можно было неторопливо идти по солнечной стороне вдоль фасадов и беззаботно щуриться, впитывая лицом ласковое тепло.

В такие моменты в теле тугой струной вибрировала радость жизни, и я физически ощущал правильность всего происходящего. Где-то далеко, в сумраке прошлого, осталось циничное будущее с людьми, которых уже ничем нельзя удивить. «Пусть, – твердил я про себя, – пусть лучше придут те, кто умеет жить щедро, отдавая так, что вопреки всем законам природы у них прибывает и не кончается. Пусть, – молил я, – пусть то жуткое будущее разойдется в потоке времени, как расходится в океане извергнутое осьминогом чернильное пятно, без следа. И кол тому будущему в могилу», – заканчивал я тихим шепотом свою утреннюю молитву.

Впрочем, было понятно, что эти теплые дни ненадолго, и сегодня мы провожали последний отблеск лета. Выехали рано и потому поспели в еще почти безлюдный парк. Искрился иней на хмурой от утреннего морозца траве, свежий осенний воздух был, как горная река на мелководье, прозрачен до невозможности, а под ногами шныряли, выпрашивая подачки, яркие белки.

Наш смех разливался по аллеям, разгоняя сонную тишь. Время летело незаметно. Набегались на опушке в «пятнашку», проверили ловкость в «вышибалу» и под конец окучили «картошку» под преувеличенно жалобное повизгивание жертв. Затем сваленные в центр импровизированного стола бутерброды подарили нам ленивую сытость. Осоловев, мы мелкими глотками прихлебывали разлитый из цветастых китайских термосов обжигающе-горячий чай, а сложенный из тоненьких березовых прутиков костерок овевал нас горьковатым дымком.

– Вот и лето прошло, – промычал я, многозначительно поглядывая на почти голый дуб.

– Мне и вправду везло, только этого мало? – уточнила Яська, привалившаяся спиной к тому же стволу, что и я.

– Угу… – Дурачась, слегка притиснул ее. Хорошо, сразу с правого бока теплее стало.

– Дурачина. – Яся легонько хлопнула меня по плечу, освобождаясь.

Я смеюсь, нехотя ее отпускаю и, запрокинув голову, смотрю в небо.

Везло мне, везло, только этого мало. Лишь теперь до меня стала доходить вся грандиозность взваленной на себя миссии. Все чаще перед мысленным взором вставал образ муравья, пыжащегося сдвинуть гору. Тогда меня охватывала паника, и я прибегал к испытанному приему: вспоминал Архимеда с его «дайте мне точку опоры» и опять искал критические моменты в состоявшейся истории, когда случайное движение порой всего одного или нескольких действующих лиц приводило к грандиозному обвалу. Да, я могу выступить корректором в таких точках, могу и выступлю. Но хватит ли этого?

Яська нетерпеливо ткнула меня в бок острым локотком:

– Ну, о чем задумался, детина?

– Да вот, – вздыхаю я, – надо бы болящую навестить. Может, зайдем после?

Яська загадочно смотрит на меня и чему-то улыбается, потом отвечает:

– Конечно.

Я киваю и опять заглядываюсь на небо. Томка вчера умудрилась свалиться с простудой, и теперь у меня есть благовидный предлог зайти в гости без приглашения. Давненько я там не был, аж с весны…

Обвел взглядом наш привал. Вроде бы никто к нам не прислушивается, только Зорька иногда бросает от соседнего дуба контрольный взгляд мне в голову. Вот ведь… То ли я был в прошлый раз менее внимателен, то ли в этот раз ее тянет ко мне сильнее.

Повернулся к Ясе и тихо вопросил в ушко:

– Ну как там? В общем, если?

– Уже лучше. – Мой некузявый вопрос не поставил Яську в тупик. Она призадумалась, а потом прыснула, что-то вспомнив, и посмотрела на меня смеющимися глазами. – Томка такая забавная сейчас бывает, ей-ей! В конце августа, бывало, как замрет с такой мечтательной улыбкой… Аж завидки брали. Иногда приходилось ее щипать, чтоб вернулась на землю.

– Очень мило, – фыркнул я раздраженно. – Ты уверена, что надо мне это рассказывать?

– Погоди, не торопись. – Яся слегка толкнула меня плечом в плечо. – Я ж сказала – раньше.

Я зарычал и попробовал встряхнуть ее за шиворот.

– Не испытывай мое терпение, женщина!

Яська жизнерадостно взвизгнула, и Зорька метнула в нее взгляд, полный ревнивой муки.

– Да ладно, ладно! – Яся неторопливо взбила растрепавшуюся челку, насмешливо стрельнула глазами в сторону Зорьки и зашептала, сладко щекоча теплым воздухом мое ухо: – А сейчас у нее порой возникает такое недоуменное выражение. Ну вроде как: «Во что это я вляпалась и как это могло со мной случиться?» Понимаешь?

Я довольно улыбнулся, потянулся и, вставая, подвел итог:

– Это хорошо. Заглянем в гости. Пойду кленовых листьев наберу.

Вечер того же дня

Ленинград, Измайловский переулок

Я вдавил звонок и глубоко вдохнул, пытаясь успокоить грохочущее сердце. Яся покосилась на меня с легкой улыбкой и выставила перед собой багрянец листьев. Лязгнул крюк, открылась дверь, и она шагнула в прихожку. Я выдержал короткую паузу и зашел следом. Увидев меня, мама Люба, успевшая уже потискать Ясю, подобралась.

– Ну здравствуй, Андрей. Давно не заходил. – Она многозначительно посмотрела на меня.

– Здравствуйте. Да вот все как-то… То каникулы, то… – Я замялся, подбирая слово. – То другое. Да.

– И решился зайти наконец? – прищурилась мама Люба с легкой усмешкой.

Яся скинула резиновые сапожки, пальто и вприпрыжку исчезла в глубине квартиры. Я проводил ее взглядом, принюхался к тонкому и отдаленно знакомому аромату, пытаясь вспомнить, где с ним встречался, затем махнул рукой:

– Да разберемся мы…

Мама понимающе кивнула, и я с облегчением перевел разговор с неудобной темы:

– Что у нее? Врача вызывали?

– Ангина.

– Температура высокая? – деловито поинтересовался я, вешая куртку на вешалку.

– Тридцать девять с половиной, – пожаловалась мама Люба.

– У-у-у… – обеспокоенно вырвалось из меня.

В голове молнией мелькнуло: «Как бы осложнение на почки не получить», – и мозг без задержки выкинул на язык:

– Тогда антибиотик из цефалоспоринов, аспирин, чем-нибудь десенсибилизирующим прикрыться, например, супрастином, и много-много питья. Сладкий чай с лимоном, морс кисленький – три литра в день. И строгий постельный режим не менее чем на неделю.

– Как-как? – заинтересовалась мама Люба, хватая лежащий рядом с телефоном огрызок карандаша. – Дай запишу. Це-фа… что?

– Пишите, – уверенно сказал я и продиктовал по слогам: – Це-фа-лек-син, по пятьсот миллиграммов. Берите сразу три упаковки, там по три таблетки в день идет, вам как раз на десять дней приема хватит.

Мама быстро зачирикала на листке.

И тут до меня дошло:

«Черт… Ты бы еще из пятого поколения антибиотик предложил…»

Бумажка опустилась в карман передника.

– Э-э-э… Ну… А если в аптеке не будет или без рецепта не дают, – замямлил я, примериваясь, как выбраться из ловушки, в которую сам же себя загнал, – то оксациллин или эритромицин. Да, так даже лучше будет!

– Оксациллин врач и прописала, – кивнула мама. – Минут двадцать как ушла.

«Ах так вот откуда такой знакомый аромат! – Я чуть не хлопнул себя по лбу. – Ну да, на одном, видимо, участке живем. А это мне крупно повезло, что разошлись. Вот смеху-то было б… Только тут нашей с ней клоунады не хватало».

Щеки запылали нездоровым жаром.

– В медицину пойдешь? – заинтересовалась мама Люба моими неожиданными познаниями.

Я поймал себя на том, что сверлю жадным взглядом карман ее передника, и смущенно отвел глаза.

– Не уверен… У меня в последнее время математика отлично пошла. Да что там пошла – полетела просто, – начал я закладывать фундамент будущей легенды. – Так что и на точные науки могу пойти. Но время еще есть обдумать.

– Да, до конца этого класса можно выбирать, – легко согласилась мама Люба. – Ну… Иди к болящей, только ненадолго. А потом на кухню, чаю попьем.

Я зашел в Томину комнату. Да, серьезно ее пробрало. Обметаны темными полукружьями обессиленно прикрытые глаза, на бледных губах – ломкая корочка, припухлости под углами челюстей… Присел на край кровати и положил руку на сухой пылающий лоб. Как бы не за сорок уже.

– Привет…

Тома приоткрыла глаза и послала слабую извиняющуюся улыбку.

Я заставил себя убрать руку и озабоченно спросил:

– Аспирин пила?

Она через силу кивнула и слегка поморщилась.

– Давно?

Скосила глаза на настенные часы и прошептала слабым голосом:

– С полчаса назад.

– А, хорошо… Сейчас должен будет подействовать. Молоком запивала?

Тома отрицательно качнула головой.

«Вот двоечница! – в сердцах воскликнул я про себя. – Не сказала, что аспирин надо обязательно запивать молоком. У-у-у… Встречу – накажу!»

– Голова болит?

– Да… – жалобно пискнула Томка.

– Ну, милая, – я положил пальцы ей на виски и помассировал круговыми движениями, – потерпи, скоро пройдет.

Откуда-то из-за плеча долетело приглушенное Яськино фырканье. Я проигнорировал.

Взял двумя пальцами беззащитное ушко и скатал в трубочку. Отпустил.

– Точно, мягкое, как тряпочка… Как я и подозревал.

Тома улыбнулась, легко-легко, самым краешком губ. Довернула голову на подушке, и какое-то время мы просто молча смотрели друг другу в глаза. Лицо ее постепенно приобрело умиротворенный оттенок, затем она чуть заметно поморщилась, и ее веки смежились.

Я понял:

– Ну… Выздоравливай. Мы пойдем…

Она чуть двинула головой, отпуская, и мы с Ясей на цыпочках двинулись на выход. От дверей я оглянулся: Тома тихонько улыбалась в полутемный потолок.

Глава 4

Понедельник 26 сентября 1977 года, вечер

Ленинград, Измайловский проспект

О том, что ровно месяц назад я тыкал кинжалом в печень человеку, вспомнилось совершенно внезапно, и меня передернуло от отвращения. Ну да, и не человек это был, а так, человечишка… И не зря тыкал, а за дело, пусть и не в этом временном потоке. Да и не то важно, за что, как другое – спасая кого и от чего… Но все равно осталось какое-то гадливое чувство. Может, оттого, что тогда в какой-то момент почувствовал удовольствие?

Я повертел в руке свой только что законченный труд – первый учебный нож. На рукоять пошел кусок толстого шершавого пластика, подобранного на свалке. Он-то, собственно, и навел меня на мысль поработать в этом направлении. Навершие и клинок вырезал из мягкой резины, прикупленной в сапожной мастерской. А через рукоять и клинок, на две трети его длины, проложил полусантиметровой толщины металлическую пластину.

Взял изделие прямым хватом и попробовал нанести пару резких проникающих ударов по воображаемому противнику. Да, еще далеко не мастер… Движения тренировать и тренировать. Но нож удался. Баланс, вес, инерция – просто идеально для тренировки. Чувствуется как реальный нож. Буду нарабатывать навык, кто знает, что и когда в хозяйстве пригодится?

Я еще немного поэкспериментировал, а затем упал на ковер и расслабился. Взгляд скользил по приглушенной полутьме потолка, следуя за разбегом мельчайших трещинок, бороздящих старую побелку. Отрешившись от всего, я искал окончательное решение одного вопроса.

До сих пор все было однозначно: зло – это зло и есть, ошибиться невозможно. Устранил – стране стало лучше. Сейчас же я впервые не знаю, к чему может привести воздействие.

«Ну хорошо, – подумал я, перекатываясь на живот. – Они уже вогнали Брежнева в барбитуратную зависимость. Неумышленно, конечно. Недооценили опасность препарата вообще и повышенную чувствительность Генерального к нембуталу в частности. Возраст, да и печень посадил в шестидесятом. Полез зачем-то на стартовый стол через несколько часов после взрыва ракеты. Что ему там делать-то было? На обугленные тела смотреть? Вечно он себе приключения на задницу находит. То в урановую шахту спустился на смену, то в облако гептила на Байконуре пошел…»

Но насчет повышенной чувствительности к барбитуратам станет ясно потом, постфактум. Пока же просто борются с бессонницей и раздражительностью, что возникает из-за сокращения курева. Прикрылись легким, как они думают, транквилизатором.

Значит, все будет идти так, как идет: ускоренное дряхление, резкое снижение работоспособности, падение критичности, нарушение координации, будет плыть разборчивость речи – классика барбитуратной зависимости.

Но что случится с историей, если его пересадить с барбитуратов на бензодиазепины? Нитрозепам-то уже есть. А сверху прикрыть ноотропами… К примеру, фенибутом, он уже разработан и даже есть в аптечке космонавтов.

Что на выходе-то получим? Лучше станет стране от сохранившего критичность и работоспособность Брежнева или хуже?

Я сладко потянулся и отправил себя на кухню. Пообедаю, и за письмо. Юрий Владимирович уже заждался весточек от Квинта – скоро четыре месяца, как ничего ему не писал. Вон афиши уже по городу расклеивают с предложением поговорить.

Ладно, попробую полечить экономику, посмотрим, что из этого выйдет. И начну профилактировать Чернобыль, а то как раз сегодня по радио услышал радостное сообщение про включение первого энергоблока в сеть. Плюс подкину кое-что из геологоразведки для поддержания реноме. Ну и дорогой Леонид Ильич…

Эх, проблема выбора в том, что он есть. Я еще немного помаялся и, мысленно махнув рукой, решил: «Ладно. Из двух зол выбираю то, которое раньше не пробовал. Значит, письмо будет из четырех блоков. Инфляция, месторождения, реактор «Бук» и Брежнев. Вы уж не обманите мое доверие, Юрий Владимирович…»

Вторник 27 сентября 1977 года, вечер

Ленинград, Тучков переулок

В первый раз к маме на работу я явился незваным гостем. За страшненьким фасадом с надписью «Библиотека Академии наук СССР» на фронтоне таились километры книжных и журнальных полок. Книги-то ладно, а вот журналы! Для реализации замысла мне надо залегендировать знакомство с несколькими десятками статей. Не сейчас, конечно, потом, где-то через год, когда этот вопрос встанет. А он ведь встанет…

Мало было в стране библиотек, сопоставимых по своему журнальному фонду с этой. А чего вдруг нет, всегда есть в другой библиотеке по межбиблиотечному абонементу. Мне крупно повезло, что мама работает именно здесь, а режим в советских учреждениях такого типа очень формальный.

Сначала я сослался на профориентацию. Мол, мама, что-то у меня математика подозрительно хорошо пошла, за лето всю школьную программу изучил до конца, теперь хочу понять, будет ли и дальше так же легко. Не читать же мне институтские учебники у прилавка в Доме книги?

Для первого визита сошло, а дальше я зачастил в БАН чуть ли не через день, зависая там до самого вечера. Я устроил себе рабочее место в неглубоком проходе между каталожными шкафами и шел методом сплошного чеса, просматривая подряд все номера журналов. В основном запоминал, где что лежит, дабы сослаться при случае, но кое-что с интересом читал. «Annals of mathematics», «Journal of Number Theory», «Journal of Algebra», «Topology» – я уже просмотрел эти журналы за последние тридцать-сорок лет, не отходя далеко от полок, на которых они покоились.

Сегодня я процеживал в поисках интересующих меня методов «Mathematical Programming», когда справа, из прохода, ведущего в зал, раздался глуховатый, с легким кавказским акцентом голос:

– О, а что вы тут делаете, молодой человек?

Я привстал с табуретки-лестницы и повернулся. На меня с легкой улыбкой пристально смотрел пожилой армянин.

Сделав честные глаза и выгадывая время, я ответил:

– Каталог изучаю… И журналы по математике. Вот в частности. – Я махнул рукой в сторону стопки отложенных журналов.

– А кто вас сюда пустил, молодой человек? – ласково уточнил незнакомец. – На научного работника, для которых предназначено это заведение, вы, уж извините, пока не очень походите.

Черт. Очевидно, он имеет право задавать такие вопросы.

Я быстро прикинул варианты, причем первым почему-то был «сделать ноги». Перед глазами промелькнул маршрут побега со всеми его поворотами, лестницами и переходами, и я порадовался тому, что добегу до вахтерши раньше, чем он туда докричится.

«А собственно, с чего я так напрягся? – сообразил с облегчением. – Ну не принято сейчас увольнять с работы за такое. В худшем случае маму слегка пожурят».

И я вежливо уточнил:

– А что отличает научного работника от остальных? Бумага с печатью или научный способ мышления?

– О как! – Мужчина прислонился к шкафу, готовясь к разговору. – Интересная постановка вопроса. Даже правильная. Что-то знаете о Декарте?

– О Декарте… – Я ненадолго задумался, затем огорченно развел руками: – Да он уже несколько десятилетий как не очень актуален. Декарт, Лейбниц… Им повезло, что они не дожили до Гёделя. А вот Расселу и Гилберту повезло меньше.

– Да что вы говорите?! – Сарказм щедро сочился из каждого слова незнакомца.

– Да, – грустно покивал я. – Да… Представляете, этот негодяй Гёдель обрушил все здание современной науки. Вся декартовская наука, вся эпоха Просвещения зиждилась на том, что все сущее можно доказать и познать. Все! Ну а чего доказать и познать нельзя – того, значит, и не существует. Какие титаны строили этот храм науки! Сколько столетий! А потом пришел Гёдель, вероятно, величайший логик всех времен, и выдернул из-под этого здания фундамент. Оказалось, что ничего нельзя познать полностью и непротиворечиво, и для любой системы научных знаний будут существовать парадоксы и необъяснимые явления. Храм науки еще висит в воздухе, бригады строителей продолжают растить башенки вверх, а фундамента уже нет. А самое страшное знаете что?

Как выразительны все же армянские глаза! Сначала, до того как я начал свой спич, они были снисходительно-ироничны с оттенком легкого добродушия. Эдакий взгляд пожилого и предельно сытого кота на сдуру выбежавшего из-за угла мышонка. Потом в них промелькнуло удивление, вызванное не содержанием моей речи, нет, лишь ее связностью, способностью нанизывать слово на слово. А затем, когда он вслушался в смысл, это легкое удивление сменилось недоверием и под конец – опаской.

Я выдержал паузу, и незнакомец, кривовато улыбнувшись, переспросил:

– Ну и что? Не томите.

– А вот. – Я повернулся и ткнул пальцем в один из журналов: – Десять лет назад доказали… Как бы это объяснить… Смотрите, есть истина нашего мира. Ну то, как на самом деле он устроен. Эта истина состоит из бесконечного числа истинных утверждений. Гёдель доказал, что они делятся на доказуемые и недоказуемые. А намедни выяснилось, что класс недоказуемых утверждений бесконечен. Вдумайтесь в это! Мы не только никогда не будем знать о мире все, но мы даже не будем знать, какую часть истины мы познали, а сколько нам осталось неведомо, поскольку от нас сокрыта бесконечность истинных, но недоказуемых утверждений! Здорово, правда? И этот барьер принципиально непробиваем, вне зависимости от степени нашего развития и усилий, бросаемых на познание мира.

– А вы уверены, – мужчина пошевелил в воздухе пальцами-сосисками, – что правильно поняли написанное?

– Увы, – кивнул я, – уверен. Хотите, подберу статьи из журналов?

– Да, – очнулся мой собеседник. – Кстати, возвращаясь к моему первому вопросу…

– Ой, Давид Вартанович! – Из-за угла весьма кстати вывернула мама. – Здравствуйте.

– А, Ирочка, здравствуй. Не знаешь, чей это молодой человек и что он тут у тебя делает?

– Это мой… – мама зарозовелась и молитвенно сложила руки, – Андрюша, он пришел меня проведать. Попросился журналы по математике посмотреть. Он ею интересуется.

– Кхе… – Давид Вартанович шагнул вперед, к раскрытому журналу, и наклонился, пытаясь вчитаться в густо испещренный символами текст. Хватило его ненадолго, от силы на абзац. – Вроде и английским свободно владею, – чуть смущенно признался он, – а ни одной фразы не понимаю.

Директор БАНа выпрямился и устремил на меня оценивающий взгляд, что-то про себя решая. Я замер не дыша. Если меня исторгнут из этого рая, будет очень нездорово. Альтернативы нет.

– Хорошо, Андрей. Пойдемте.

Он развернулся и решительно зашагал по залу. Я пристроился рядом.

– Странно, – заговорил Давид Вартанович, чуть придя в себя, – я ничего такого не слышал. Нет, я, конечно, не математик. Я всю жизнь с хлопчатником работал, – доверительно сообщил он, – но у меня был учитель, да. Вавилов, слышали о таком?

– Э-э-э… Раз хлопчатник, значит, Николай Иванович?

Давид Вартанович с одобрением посмотрел на меня:

– Молодец. Да, он. Быть его учеником – это, знаете ли, накладывает, да. Я стараюсь быть в курсе науки вообще, смотреть широко. Но такого не слышал, нет.

– Понимаете, это как в доме повешенного не принято говорить о веревке, так же и в храме современной науки не любят вспоминать о Гёделе. Его теорема о неполноте ничуть не сложнее для популяризации, чем теория относительности Эйнштейна, но популярности не наступило. Может быть, потому, что люди все еще хотят надеяться, что кто-то наконец скажет им всю настоящую правду – сиречь истину? А нет ее больше. Светлая ей память, она была так красива и так страшна, но поиск ее был так велик.

– Может, какая-нибудь ошибка? – с надеждой спросил мой спутник.

Мы остановились на широкой лестничной площадке у огромного, метров пять в высоту, окна. Директор БАНа тяжело переводил дух, пытаясь справиться с одышкой.

– Да вряд ли. Уже почти пятьдесят лет минуло. Два поколения математиков перепроверяло. Это ж не синхрофазотрон, тут только лист бумаги да карандаш надо. Кстати, ситуация с этим кризисом очень на физику похожа. Ну помните, все эти настроения конца прошлого века, что все уже открыто и известно, осталось по углам немного разгрести? А из тех углов как повалили то квантовая физика с ее принципом неопределенности, то теория относительности Эйнштейна? Вот и в математике так же было тогда. Уже все, финишная прямая, почти полная ясность в основах. Вот-вот, и будет создана самоочевидная аксиоматика, из которой на основе однозначной логики станет расти весь куст человеческого познания. Рассел как раз написал фундаментальный трактат «Принципы математики», чтобы, значит, навести полный и окончательный порядок в этой науке. Так, чуть-чуть небольшие неясности остались, кое-где подрихтовать – и все. Первым из великих, кстати, Гилберт заподозрил недоброе. Ну право, это ж не зер гут, когда из парадоксов, обнаруженных в теории множеств, без всякой логической ошибки можно вывести, что один равняется двум! Риманы еще всякие хулиганят, попрекают недоказанностью пятого постулата Евклида. Непорядок. И Гилберт в ответ составил целую программу исследований для будущих поколений. Если бы ее выполнили, то, в частности, доказали бы, что полнота мира принципиально познаваема. А Гёдель взял и доказал обратное! И этим закрыл век Просвещения. Все. Мы никогда не познаем весь мир.

– Это… Это сильное утверждение. – Давид Вартанович со значением поднял толстый палец. – Как бы это вам, Андрей, сказать… Не надо его говорить здесь громко, да.

Я улыбнулся:

– Понимаю. Эта непознаваемая область – бальзам для теологии и мистицизма. А уж если вспомнить другие подвиги Гёделя… Он же работал бок о бок с Эйнштейном, на одной кафедре в Принстоне, был одним из немногих, кто почти сразу полностью разобрался в теории относительности. Так вот он, разобравшись, доказал, что в рамках этих уравнений можно построить космологическую модель с замкнутым течением времени, где удаленное прошлое и удаленное будущее совпадают… Фактически он показал принципиальную возможность путешествия во времени, и пока это никто не опроверг. Просто отодвинули в сторону и забыли. А как вам его слова о том, что время является величайшей иллюзией? Что когда-то оно перестанет существовать и наступит иная форма бытия, которую можно назвать вечностью?

– Да… Хорошо сказано. О! – Давид Вартанович звучно хлопнул себя по лбу. – Хех… Молодой человек! Ну вы меня и запугали своим Гёделем. Сразу и не сообразил! Ленин ведь говорил о непознаваемости материи. Как там… «Процесс человеческого познания бесконечен, как бесконечна вечно развивающаяся материя, поэтому человек не может выразить объективную истину сразу, целиком, абсолютно». Вот! Уф… – Он победно взглянул на меня, а потом измерил взглядом оставшийся нам высокий пролет и решительно двинулся на приступ. – Ладно, пойдем, Андрей.

Наш путь закончился в огромном длинном зале. Высоченный, на два этажа, потолок. Вдоль стен, упираясь в идущую по кругу резную ограду внутреннего балкона, пристроились ярусы старинных книжных шкафов. Ряды столь же много повидавших столов поперек зала взывали к солидности своими обтянутыми черной кожей столешницами. Неяркий свет приплюснутых светильников пробивался сквозь матированное зеленоватое стекло на раскрытые книги недетских форматов. Читальный зал, сердце библиотеки, был заполнен примерно наполовину.

– Алина! – Директор БАНа подошел к женщине-регистратору. – Оформите молодому человеку читательский билет. Бессрочный.

Он повернулся ко мне:

– Давайте, Андрей, дерзайте. Мой учитель часто повторял: «Батенька, жизнь слишком коротка, нужно спешить». Так что вы все делаете правильно. Удачи вам, терпения и характера. – Давид Вартанович посмотрел куда-то сквозь меня и со вкусом сказал: – Вечность… Эх, что вы, молодежь, можете в этом понимать…

Я провожал уходящего старика взглядом и думал, что зря, ох зря я только что качнул информационный пакет про профессора Тер-Аванесяна. Вот зачем, зачем мне было знать, что через полтора года его сердце не выдержит?

Повернулся к женщине и, через силу улыбнувшись, представился:

– Соколов. Андрей Соколов.

Понедельник 3 октября 1977 года, день

Москва, площадь Дзержинского

– Нет, ничего нового. – Напоминающий добродушного бегемотика криминалист огорченно покачал головой. – Чернила и бумага стандартные, почерк тот же. По микромаркировке – конверт куплен в центре города, в Дзержинском районе. Микромаркировка тетрадных листов дала тот же результат. Пыльцы нет, так и не сезон. Перхоти заметно меньше, так опять же – тепло еще, шапки не носим… В общем, дополнительных зацепок не появилось.

Жора огорченно вздохнул, поднимаясь со стула:

– Жаль, Лазарь Соломонович, очень жаль… Ну что ж, будем цедить сетями воду дальше, до посинения, пока не зацепим.

Бегемотик погрыз дужку очков и, чуть поколебавшись, добавил:

– Мысль у меня тут, Жора, появилась. Если операция важная и долгосрочная и вы ожидаете появления новых писем, то можно попробовать нестандартный вариант…

Минцев скользнул на стул обратно и с укоризной заметил:

– Как вы могли, Лазарь Соломонович, даже на минуту представить себе, что я могу заниматься не важной работой? Шо я, поц какой? – И, посерьезнев, уточнил: – Очень важная, очень, поверьте. И, полагаю, письма еще будут.

– Тогда смотрите, Жора… По конвертам, как мы поняли, в данном случае точно район не определить, ни по микромаркировке, ни по местам вбрасывания. Но и покупают их часто на ходу, в случайном месте. А вот баночку чернил, заметьте, обычно берут недалеко от дома, правильно? Вот вспомните, где вы обычно покупаете чернила?

– Хм… – Жора наморщил лоб, припоминая. – А ведь верно, я всегда в канцелярке возле дома беру.

– Вот! – Палец-сарделька возделся к небу. – А почему?

Минцев задумался, потом неуверенно предположил:

– Э-э-э… Чтобы уменьшить вероятность того, что чернила случайно разольются в портфеле?

– В точку! Именно! Флакончик не герметичен, и если потрясти, то пара капель может вытечь при неплотно закрытой крышке. А это неприятно. И заметьте, молодой человек, впрок чернила обычно не запасают. Сколько вы берете за раз? Один флакон? Два?

– Один, Лазарь Соломонович, один, – кивнул Жора.

– Вот! Почерк там высоковыработанный, а это значит, что пишет человек регулярно и в немалых объемах. Так что скорее всего за квартал флакон уходит. – Криминалист победно поглядел на Минцева поверх очков и выложил: – Я тут вспомнил байку – мой учитель рассказывал. Якобы в тридцать четвертом году на семнадцатом съезде партии каждому делегату в чернильницу на его месте были налиты чернила с индивидуальным составом присадок. А после голосования по результатам экспертизы бюллетеней выявили тех, кто проголосовал против Сталина. Смотрите, Жора, а что, если попробовать сделать такие специальные партии чернил для Ленинграда и, заменив ими обычные, реализовывать в привязке к строго определенным кустам продаж, а?

Минцев, просекший идею в зародыше, восхищенно цокнул языком:

– Конгениально, Лазарь Соломонович! Определенно – конгениально! А над составом наш отдел технического обеспечения поколдует, им такое задание на один зуб.

– Да. И вот что еще важно при такой методике – подтверждение. Смотрите, как только появится первое письмо с мечеными чернилами, надо сразу заменить все партии на новые, с ранее не использовавшимися вариантами рецептур. И если потом придет письмо, написанное уже одним из этих новых вариантов, а купят его все в том же кусте торговли, то можно считать, что мы нашли район проживания или работы интересанта.

– Золотой вы наш! Да, Лазарь Соломонович! – соловьем разлился Жора. – Все, с меня кус сала, того, помните, что на майские у вас хорошо пошло?

– Молодой человек, – огорченно всплеснул руками бегемотик. – Какое сало? Да что вы такое говорите!

– Ах да, да… – Жора дурашливо постучал себя по лбу. – Совсем же ж забыл! Да, точно, вы ж тогда назвали его белой рыбой! Такая отваренная моей бабушкой в луковой шелухе и фаршированная чесночком, угу. Из морозилки. Мы ее еще такими тоненькими стружечками резали и на черный хлеб. И под водочку…

– Вот ты где! – Ворвавшийся в комнату распаренный майор-сослуживец прервал подтрунивание. – Руки в ноги и бегом! От Ю Вэ три раза уже тебе звонили. Давай дуй в первый двор, куда-то едешь.

Минцев подхватился, торопливо кивнул Лазарю Соломоновичу и перешел на бег.

Андропов появился во внутреннем дворике буквально через две минуты после зарозовевшегося Жоры и, махнув рукой на приветствие, торопливо полез в салон: