Текст книги "Спасти СССР. Манифестация"

– Так, – сказал я и призадумался.

Сформированный вчера запрос на «губастого» ушел в сопряженную ноосферу, и, по опыту, отклик будет не раньше чем через пять – семь дней.

Так у меня паранойя? Нет?

– На тебя больше никто не выходил с вопросами обо мне? – пристально посмотрел я Ване в глаза.

– Нет. – Ответ вылетел из него легко, без заминки. Потом он уточнил озабоченно: – А что, могут еще?

«Не похоже, что врет», – решил я.

– Не знаю, – покачал я головой, а потом признался: – Что-то мне чем дальше, тем больше от того эпизода неуютно. Если что, сразу говори. – Я еще чуть помялся, а потом все же решился: – Хорошо, звони маклеру.

Тот же день, вечер

Ленинград, Измайловский проспект

В квартиру я не возвращался – прокрадывался, аки тать в ночи. Тихо отщелкнул замок, осторожно переступил через порог… Не включая света, так же тихо притворил входную дверь и замер.

Сквозь широкую щель под дверью из гостиной в прихожку пробивался теплый свет. На всякий случай я заглянул в свою комнату. Никого. Мне немного полегчало. Не то чтобы я действительно боялся, что Мелкая будет отсиживаться в темноте и одиночестве, но кто знает, как у нее сложится с родителями в мое отсутствие?

Припрятал духи в ящик стола и вернулся в коридор. Приложил ухо к узкой щелке у дверного косяка и постоял прислушиваясь. В комнате под мерное бормотание телевизора мама вела неторопливый допрос Мелкой, ловко маскируя его под непринужденную светскую беседу. Я поежился, мысленно пробежавшись по накопившимся за мной грехам и грешкам. Сколько их, интересно, уже успело всплыть в ходе этого потрошения?

– Ну понятно… – протянула мама и неожиданно поменяла тему: – Кстати, а ты-то Андрюшу поздравила на двадцать третье? Не забыла?

– Да, открытку надписала, – чистосердечно призналась не заподозрившая никакого подвоха Мелкая.

– А мальчиков в своем классе?

– А у нас девочек больше, так что – обошлось, – прозвучало радостно в ответ.

Следом наступила ошеломленная тишина: Мелкая, судя по всему, лихорадочно соображала, как выбраться из простенькой ловушки-двухходовки, в которую она только что позволила себя загнать.

– Ты что-то зефир совсем не ешь, – произнесла мама с легкой укоризной, за которой моему опытному уху была слышна довольная улыбка. – Вот попробуй.

Я толкнул дверь, заходя.

– Опа, – сказал удивленно, – а где папа?

– Да все на кафедре коллег поздравляет… – По маминому лицу проскользнула тень недовольства.

Я бросил взгляд на часы: начало девятого. Похоже, пора стелить бате соломку…

– Ну тогда и мне не грех тебя сейчас поздравить, – бодро объявил я и ушел за духами. – Мама, прости дурака, – покаялся, протягивая коробочку густого синего цвета, – не сообразил с первых заработанных денег подарок тебе купить. Вот… С праздником тебя!

– «Пани Валевска»! – восторженно взвизгнула мама. – Сынуля!

Я был притянут и оцелован.

– Ага, – согласился покорно, – Валевска, она самая. Любовница Наполеона.

– Да? – Мама взглянула на коробочку иным, каким-то настороженным взглядом, а потом прищурилась на часы в серванте.

Я мысленно отвесил себе оплеуху.

– Попробуешь?

– Обязательно. – Мама решительно повернула пробку.

Мелкая тут же присунулась понюхать.

– Но-но, – остановил я ее, – никогда не пробуй духи из флакона. И с кожи сразу тоже не стоит. Все составы рассчитаны на постепенное раскрытие аромата в шлейфе. Надо нанести на определенные точки и подождать, пока распустится. Вот видишь, – я указал на маму, – запястья, за ушками, ямочка между ключицами… Ну и еще одна точка есть…

Мама посмотрела на меня с интересом, но промолчала.

– Какая? – спросила Мелкая с детской непосредственностью.

– Как-нибудь потом, – промычал я, неожиданно краснея.

На лице у мамы заиграла ехидная улыбка.

– Вот! – поднял я наставительно палец. – Вот теперь запах начал раскрываться, чуешь?

Мелкая прикрыла глаза и, аж привстав на цыпочки, потянулась за струйкой аромата.

Я тоже принюхался, определяя:

– А и правда интересно: сладкая цветочная пыль.

– Сказка… – мечтательно прошептала Мелкая, – просто сказка…

Она так и застыла, вытянувшись в струнку, и на сомкнутых ресницах ее что-то искрило.

– Давай я тебя тоже… – начала было мама заботливо, но тут я энергично замотал головой.

– Ага, – сообразила мама через пару секунд, – понятно. Ну неси уж.

Я метнулся в свою комнату.

«Так, что мне Ваня сунул-то? «Сикким»? Туалетная вода? Испания? Не слышал, – мысленно пожал я плечами. – Ну… Других вариантов все равно нет».

Мелкая, завороженная ароматом, не приняла моего ухода на свой счет и заподозрила что-то, лишь когда я начал приближаться к ней с красивой коробочкой в руках: в глазах ее мелькнула паника, и она шарахнулась за маму.

– Франция? – поразилась та и, обернувшись, посмотрела на Мелкую с каким-то новым интересом. Та замерла, робко выглядывая из-за маминого плеча.

– Как – Франция? – удивился я, покрутив коробочку. – Вот: «made in Spain». Испания!

– «Эль». – Мама наставительно ткнула в крупную букву на коробочке. – Это – «Ланком». Ты что, не знал, что покупаешь?

– Я думал, что это мексиканский тушкан… – на автомате отшутился я, с недоумением вертя упаковку. «Ну надо же, точно – «Ланком». Моя ошибка, надо было формулировать Ване желание точней».

Мне наконец удалось настичь девушку, и то лишь благодаря тому, что мама сделала полшага назад.

Мелкая торопливо сцепила руки за спиной, словно для того, чтобы они случайно не потянулись за подарком, и непокорно вздернула подбородок.

– Тома…

Я остановился напротив и заглянул в ее глаза. Там я увидел твердую готовность к отказу, и это меня порадовало. Оставалось подобрать слова – обычные праздничные сейчас не годились.

Пролистнул страницы памяти: вот Гадкий Утенок подходит ко мне перед Дворцовой, вот она же вылетает мне под ноги из-за угла… Вот половинит батончик мюсли. А вот и спуск к Фонтанке.

Я посерьезнел.

– Тома, – повторил я и продолжил с расстановкой: – Духи – это одежда для духа. Он у тебя есть, я знаю. Это – ему, носи в удовольствие.

Я поднял подарок на раскрытой ладони, и теперь, чуть прищурившись, смотрел поверх него в глаза напротив. Там, в почти черном омуте, упрямство перешло в смятение, потом появилась гордость.

– Спасибо, – кивнула Мелкая, выдыхая, и расцепила пальцы.

Взяла двумя руками подарок, быстро покосилась на маму, а потом сделала шажок вперед и мимолетно ткнулась губами мне в щеку.

– Ну, – вопросила мама, все это время, кажется, от любопытства не дышавшая, – будем пробовать?

Мелкая посмотрела на нее с ужасом, словно та святотатствовала.

– Ладно, ладно! – энергично замахала мама руками. – Да я так просто… Дюш, ты голоден?

– А то…

– На плите – хек жареный. И картошка в депрессии.

– Как это? – невольно заинтересовался я.

– Ну, пюре, – хихикнула она. – Вроде картошка как картошка, но такая подавленная!

Я усмехнулся и посмотрел на Мелкую:

– Поешь?

– Ой… Я сейчас лопну. – Бровки ее вскинулись виноватым домиком.

– Ну, тогда просто посиди со мной.

Она с готовностью закивала, все так же крепко, двумя руками, прижимая к себе подарок.

– Идите, – отпустила нас мама. Похоже, к ней вернулось благодушное настроение.

Я поволок Мелкую на кухню пошептаться о новостях с квартирного фронта. Когда на часах было уже полдесятого, а в коробке с бакинским курабье показалось дно, домой возвернулся блудный папа.

– Доро-ая… – громко воскликнул он с порога и энергично, но излишне размашисто протянул растрепанный букет мимоз. – Стальное завтра!

Из-под полы его по-молодецки распахнутого пальто волочился чудом уцепившийся за что-то и благодаря тому хоть и грязный, но уцелевший импортный (настоящий шотландский!) шарф. Лицо у папы было чистым, но на уголке носового платка, что пижонски выглядывал из нагрудного кармана, виднелись подозрительные розоватые разводы.

Мама неторопливо, с чувством, уперла руки в боки и длинно вдохнула, набирая побольше воздуха.

– Хм… – негромко подал я голос, – наверное, партполитработу благоразумно будет перенести на утро.

Папа посмотрел на меня с немой благодарностью во взоре.

– Да, – помолчав, хмуро согласилась мама, а потом многообещающе покивала папе: – Будет тебе и «завтра», будет и «стальное». Будут тебе и лаборантки кафедральные на брудершафт!

Из папы вырвался неологизм – какое-то неизвестное еще филологической науке междометие, щедро сдобренное нотками протеста. Потом он попытался еще раз всучить маме букет.

– Так. – Я развернулся, прихватил застывшую за моей спиной Мелкую за локоток и громко, привлекая внимание противоборствующих сторон, объявил: – Ну а мы – спать. И вы там сильно не шумите…

– Ох, – выдохнула Мелкая с ужасом, едва я закрыл за нами дверь, – и что теперь будет?!

– Да ничего страшного, – легко отмахнулся я, – повоспитывает завтра, потом помирятся.

Мы прислушались к разворачивающемуся за дверью действу. Судя по сдавленному шипению, мама предъявляла пострадавший шарф, а папа пытался жестами уверить ее в своих самых лучших намерениях.

– Спать, – подвел я черту.

Но не спалось и даже не лежалось. Я искрутился на скрипучем кресле-кровати, за десять минут свернув простыню под собой в тугой жгут.

– Извини, – сказал, расправляя ткань, – мешаю тебе.

Мелкая тут же повернулась на бок, лицом ко мне. Мы лежали почти на одном уровне, разделенные лишь ручкой кресла да узкой щелью между кроватями.

– Боишься, не помирятся?

– А? Да нет! – Я еще раз прислушался к далекому шумку из родительской комнаты. – Все будет нормально.

– А что тогда?

Я лишь повздыхал в темноту. Мелкая придвинулась ближе и прошептала:

– Секрет?

– Да о завтра думаю, – неожиданно даже для самого себя признался я, – о Томе.

Мелкая промолчала, и я счел нужным пояснить:

– Понимаешь, мне же завтра с ней объясняться… Про тебя. Наверное…

Повисла тишина.

– Наверное? – подала наконец голос Мелкая.

– Ну да. Понимаешь… – Я приподнялся на локте и жарко зашептал: – Я не знаю, как правильно поступить. Если вы обе со мной надолго, то рано или поздно вот эта наша с тобой ситуация станет известна и ей. И что тогда? Как я потом объясню, почему не доверял ей сейчас?

Мелкая понимающе кивнула:

– Тогда рассказывай, конечно.

– Боюсь. – Я упал на спину и уставился в потолок. – Знаешь, слишком часто многое, начавшись как сказка, заканчивается потом как страшный сон. Именно поэтому, взрослея, люди становятся осторожней. Да, недоверие закрывает глаза на хорошее в человеке, это верно… Но доверие – на плохое! А если я завтра разбужу в ней своим рассказом это самое плохое? Поэтому – боюсь.

– Бедный… – Мелкая извернулась, просунула под перекладину руку и легонько погладила меня по волосам.

Я покосился на нее с удивлением.

– Тут так получается… – Я покусал, раздумывая, губу. – Иногда недомолвить – значит защитить человека от его злой стороны. Вот я и мучаюсь: быть правильно-честным или, исходя из лучших побуждений, принять на себя ответственность за обман.

Мы еще помолчали. Потом Мелкая приподнялась, уселась, скрестив ноги, сложила руки на коленях и негромко заговорила:

– Я не знаю, что тебе делать завтра. Но. – Она наклонилась ко мне, и в голосе ее появились какие-то торжественные вибрации. – Если ты посчитаешь нужным, то обманывай меня. Я разрешаю.

– Уф… – вырвалось из меня от этой неожиданной щедрости. В горле запершило. – Спасибо. Правда. Наверное, – я прищурился в потолок, – я иногда буду вынужден это делать. Но только тогда, когда это будет крайне необходимо. Обещаю.

– И не мучайся тогда. – Она восприняла мое признание очень легко. Взбила подушку, улеглась, поблестела глазами, а потом поднялась на локтях и позвала заговорщицким тоном: – Дюша…

– Что? – повернул я голову.

Было видно, что она колеблется. Потом все же решилась:

– А ты хочешь, чтобы я духами намазалась?

– Ох… – Я невольно улыбнулся. – Вообще-то духами не мажутся, их носят. Да, мне было бы приятно, если бы ты иногда, когда тебе этого хочется, их носила.

– Хорошо, – согласилась она довольным тоном. Легла на спину и на время замолчала, что-то обдумывая. – Дюш… – донеслось потом чуть слышно.

– А?

– А какая еще точка?

– Точка?

– Запястья, за ушами, ямка… А еще?

Я помолчал, давясь ухмылкой.

– Дю-уш? – проявила Мелкая настойчивость.

– Гхм… Ну, примерно на ладонь ниже пупка.

До меня донеслось какое-то невнятное ойканье, потом звуки оттуда словно отрезало, и наступила мертвая тишина. А спустя всего пяток минут послышалось ровное сопение, и я позавидовал способности Мелкой засыпать. А потом, все так же улыбаясь, заснул и сам.

Среда 8 марта 1978 года, день

Ленинград, Измайловский проспект

– Ты куда это собрался? – вполголоса шипела мне в спину мама.

– На свидание, – ровно ответил я и, повернувшись к трюмо теперь в полуанфас, придирчиво оценил свой вид.

– А… А Томочка? – Моя прямота, судя по маминому голосу, оказалась для нее неожиданной.

– Так я с ней и иду, – изобразил я живое недоумение.

– Да нет же! Не та! Вот эта! – Мама возмущенно ткнула пальцем в сторону моей комнаты.

– А с ней у нас товарищеские отношения. – Я остался в целом удовлетворен картинкой в зеркале и потянулся за «Шипром».

– Боже, какой ты еще у меня дурачок! – запричитало, закатывая глаза к потолку, мамино отражение.

За ней, на заднем плане, реял папа, сумрачный и молчаливый – он был лишен на сегодня права голоса.

– Неужели ты сейчас вот так просто бросишь ее и уйдешь? Восьмого марта! – Мама решила надавить мне на совесть. – Бедную несчастную девочку!

Во мне начала подниматься волна глухого раздражения – отчасти потому, что упрек был справедлив. Но ответить не успел: дверь в мою комнату раскрылась и оттуда решительно шагнула Мелкая.

Мама, уже набравшая воздуха для продолжения, резко замолчала. Девушка подошла ко мне, внимательно оглядела с головы до ног и поправила ворот водолазки:

– Кривовато села.

Глаза ее беспокойно блестели, на скулах проступили пятна волнения.

Я виновато покосился в сторону, а потом тихо спросил:

– У тебя когда день рождения-то?

Она вдруг сверкнула легкой улыбкой:

– В один с тобою день.

Моя рука дернулась к затылку.

– Тц… – перехватила ее Мелкая, – ты же лаком пользовался. Не трогай.

– Спасибо, – сказал я серьезно.

– Ой, дурачок… – тихо-тихо простонала на заднем плане мама.

Я шагнул вперед и коротко коснулся лба девушки губами.

– Спасибо, – повторил и пошел на выход.

По лестнице я спускался морщась: мой поступок, совершенный по наитию, перерастал теперь во что-то большее, чем виделось еще вчера.

«Но какова! – покачал я головой. – Нет, обещаю: этим летом, что бы ни случилось, день рождения мы отметим вместе, и за мной – праздник».

Лениво хлопнула за моей спиной щелястая дверь. Я остановился оглядываясь. Во дворе было тихо и безлюдно. Просевшие сугробы грелись на солнце. Яркий свет и утренняя свежесть кружили мне голову.

«Весна! – Я запрокинул лицо к небу, что распахнулось этим утром над крышами, и зажмурился. – Лучшее время для безумств! И я к ним готов!»

Да, я вновь очутился в той поре, когда смутный еще зов души и уже пробудившееся влечение даруют человеку пронзительный шанс прильнуть к божественному идеалу, пусть всего лишь в форме неясного предчувствия, которому позже почти наверняка суждено быть обманутым.

Стоило мне оказаться рядом с моей Томой, и мир вокруг начинал плыть. Достаточно было одного встречного взгляда любимых глаз, и я с восторгом падал в открывающуюся пропасть.

В том сладком полете первым приходило понимание. Любой жест моей девушки вдруг наполнялся хрупким движением духа, и я проникал в сокровенное его значение так же легко и естественно, как дышал. В зелени ее глаз проступала многослойная, видимая лишь мне, глубина и жизнь, где мешались огонь и зола.

То понимание дарило прощение. Я прощал легко и радостно, по сто раз на дню, поэтому были у нас и маленькие вспышки хулиганства, и капризы, и смех фонтанчиком из горла, и сладким шепотком – милая чепуха на ушко. А потом, позже – соприкосновения запахами и бережно накопленная нежность.

Да, мне было что терять.

Поэтому в тот день я о Мелкой промолчал.

Глава 5

Четверг 9 марта 1978 года

Ленинград, Красноармейская улица

Наверное, я должен был это предвидеть, быть взрослее и расчетливей. Да что там – мудрее! Сейчас, задним умом, я все это понимал. Первые свои духи могут многое в девушках перевернуть и перепахать – это вам не тайком отлитые капельки из заветного мамкиного флакончика. Все так. Но весна продолжала неустанно вибрировать во мне, и сожалений о содеянном я не испытывал. Скорее – напротив, пусть это и было опрометчиво.

Я замирал, чуть дыша, когда, лукаво улыбаясь мне о вчерашнем, проходила мимо Тома. Мягко колыхался воздух, и меня обдавало нежным и томным цветочным ароматом. Моя девушка была закутана в него, как в мягкую белую вуаль; был там и ландыш, и ирис, и еще что-то, а на самом донышке чуть звенела аристократическая горчинка.

Походка ее изменилась: куда-то вдруг ушла подростковая торопливость, и плечи Томы теперь стягивала гордость. Легкость шага, впрочем, осталась, и когда мечтательно смотрел ей вслед, я видел ясно все того же тонконогого олененка, что годом раньше несся за мной через трамвайные пути.

Следом волной накатывала спокойная и теплая сирень, с оттенками корицы и вишневой косточки – будто кто-то решил полакомиться сладким фруктовым десертом у цветущего куста. То шла Яська, возбужденно румяная от распирающего ее удовольствия. Для нее утренний мой подарок оказался громадной неожиданностью. Флакончик был торопливо вскрыт на первой же переменке, и теперь время от времени девушка распускалась беспричинной улыбкой. При взгляде на мальчиков постарше в глазах ее начал проскальзывать вопрос, ею самой, кажется, еще не осознаваемый.

За Мелкой же по школьным коридорам тянулся истинный Восток: недобрый и изящный. Веяло странным: раскаленными песками, жаром сухотравья и толстыми марокканскими коврами – в общем, той экзотикой, что не для нежных дев с одухотворенным взором. Впрочем, ей такое откровенно шло.

Оборотная сторона медали звалась Кузей. Неясное ожидание в ее глазах сменилось к концу дня нешуточной обидой, и я недоумевал – когда же это успел надавать ей столько авансов? Да, она демонстрировала в последнее время и энтузиазм, и послушание, иногда по старинке сверкала в мою сторону ладными коленками, но в ближний круг своих не входила и должна была бы понимать это и сама.

Откупаться от ее обиды было, я чувствовал, неверно, оставлять как есть – опасно.

Я не успел додумать эту мысль, как дела насущные прогнали ее вон.

Сначала, звонко цокая невысокими каблучками, прибежала возбужденная Зорька, да не одна, а почему-то с Паштетом: ей в голову пришла светлая мысль об иных размерах сцены на завтрашнем городском туре. Я благословил их на разведку после уроков.

Затем со словами «прочти до встречи» Чернобурка сунула мне в руки пяток неразборчиво пропечатанных страниц – как бы не четвертую копию. На литературе я отключился: то была выжимка из готовящейся методички ЦК ВЛКСМ по организации поисковых экспедиций. Кто-то толковый убрал оттуда всю воду, оставив ту самую суть, из которой складывается успех: как взаимодействовать с местной милицией, что делать с поднятыми останками, как учитывать найденное оружие, чем должен заниматься штаб отряда.

А под конец урока явилась завуч и выдернула Томку к Тыблоку. «Штирлиц не ждал ничего хорошего от срочного вызова в ставку фюрера», поэтому дальше я считал минуты.

Тома вернулась целой и невредимой и прямо от двери округлила на меня глаза. Я нетерпеливо заерзал на стуле, но тут грянул звонок.

– Ну?! – подскочил я к ней.

На нас заинтересованно косились, и она тихо-тихо прошептала в парту:

– Дядя Вадим звонил… Просил тебя зайти сегодня.

– Ох, – выдохнул я, распрямляясь, и начал лихорадочно прикидывать, чем можно пожертвовать в уже намеченной программе: «Большой дом не потеснить… Черт, когда ж тогда вещи Мелкой покупать?! Ей же послезавтра в пустую квартиру…»

– Хорошо, – кивнул, принимая вводную, – только меня после школы Чернобурка ангажировала не знаю на сколько часов.

– Вот и хорошо, – внезапно обрадовалась Томка, – тогда на ужин приходи.

Она с аппетитом посмотрела на мои губы, и я невольно залыбился.

– Андрей, – вдруг позвали меня от двери.

Я повернулся – то была опять завуч, и она была чем-то встревожена:

– К Татьяне Анатольевне, быстро.

Против ожидания, на челе Тыблока не было ни привычной озабоченности, ни недовольства. Напротив, она посмотрела на меня даже с какой-то тенью сочувствия.

– Что-то случилось? – Голос мой невольно дрогнул.

– Садись, – махнула она рукой в сторону стула.

Я сел и настороженно выпрямился. На миг установилась хрупкая тишина, потом директриса разомкнула уста:

– Мама твоя звонила. Отца повезли на операцию, подозрение на аппендицит.

В груди у меня замолотило.

– Куда повезли? – Я сместился на краешек стула.

Тыблоко опустила взгляд на какой-то листочек:

– Факультетская хирургия.

– Ага. – Я прищурился на портрет Ленина за ее спиной, припоминая размещение этой кафедры, и повторил задумчиво: – Ага.

– Андрюша, – произнесла Тыблоко доверительным тоном, а потом даже вышла из-за стола, подошла вразвалочку ко мне и взгромоздилась на соседний стул. – Все будет хорошо, не волнуйся. У него же с утра ничего не болело? Значит – неосложненный. Он мужчина у вас крепкий, здоровый…

Я с удивлением воззрился на нее и, не найдясь с ответом, промычал что-то невнятное.

– Ну вот и хорошо, – потрепала меня по плечу директриса, – мама сказала, что поехала на кафедру, и тебе сегодня туда не надо. Пока прооперируют, пока от наркоза отойдет… Как только что-то будет ясно, она позвонит домой, жди.

– Ясно, – кивнул я, – спасибо, Татьяна Анатольевна.

Тыблоко наклонилась, внимательно выглядывая что-то в моих глазах. Не выглядела и одобрительно кивнула:

– Хорошо, Андрей. Тогда сейчас иди домой. Завтра… – Она чуть заметно заколебалась. – Завтра сам смотри. Можешь на уроки не приходить.

Я задумчиво почесал затылок.

– Да нет, придется прийти. У нас же завтра город, ребят настроить надо.

– Молодец. – Она вернулась за свой стол и взмахнула, отпуская, рукой. – Тогда беги, успокаивай своих девчонок.

Я так и вывалился в коридор с гримасой изумления на лице.

Две Томки ждали меня, порознь застыв у окон напротив.

– Дым в трубу, пельмени разлепить, – буркнул я в простенок между ними и направился в сторону гардероба.

За моей спиной послышались торопливые шаги. Догнав, каблучки молча пристроились у левого плеча, сандалии – у правого.

«Ладно, – подумал я, принимая неизбежное, – пора разрубать, потом только хуже будет».

Я остановился. На меня тут же уставились две пары встревоженных глаз.

– Ничего страшного, – я старательно излучал уверенность, – у папы аппендицит, но все будет хорошо. Уже оперируют.

«В конце концов, – попытался успокоить сам себя, – в прошлый раз это случилось в предстоящем июле… Сняли с поезда в Джанкое, и в итоге все закончилось вполне благополучно. С чего бы сейчас пошло иначе?»

Нутро мое, противореча разуму, тревожно сжималось: оно знало, что будущее зыбко и ненадежно, а человеки отвратительно хрупки.

– Так… – На миг я ощутил себя на краю глубокого обрыва, потом решился: – Знакомьтесь, девушки. Малыш – это Тома, моя девушка. Ну ты знаешь… Тома, эта мелочь – моя сестра.

Мелкая посмотрела на меня с признательностью, а затем застенчиво улыбнулась Томе. Та же, поняв меня буквально, была потрясена. Не усомнившись в моих словах ни на секунду, она пыталась теперь свести в уме концы с концами – мучительно и безуспешно.

– Двоюродная? – поинтересовалась наконец слабым, неуверенным голосом.

Улыбка, что гуляла по лицу Мелкой, приобрела шкодливый оттенок.

– Названая, – пояснил я Томе и повернулся к Мелкой: – Шуруй домой, мама скоро из клиники будет звонить, запоминай, что скажет. Обедай без меня. И ужинайте тоже… Планы поменялись, я только часам к восьми буду. – И, вздохнув, ответил на немой вопрос: – Магазины переносятся на завтра.

Мелкая кивнула Томе на прощанье и удалилась с гордо задранной головой.

Я повернулся к своей девушке. Вид у нее был все такой же обалделый, но в зелени глаз уже начали роиться пункты из допросного списка.

– Физикой, по такому случаю, мы торжественно манкируем, – объявил я, перехватывая ее портфель, – пошли погуляем, поговорим. У меня где-то часа полтора есть, а потом в логово Чернобурки ехать.

– Ох, – выдохнула Тома, – нехорошо так с девушками поступать… Я же теперь не знаю, с какого вопроса начинать!

– А ты и не начинай, – посоветовал я, – давай лучше я расскажу тебе для начала одну историю…

Следующий час был похож на исповедь, но только похож: я не врал впрямую, но совершенно беззастенчиво играл словами. Стыдно мне уже не было – ради того, чтобы сохранить их обеих, я был готов и на большее, намного большее.

Я рассказывал про отчима Мелкой и мой шантаж, про усестрение и свой заработок, и впервые видел Тому сначала пунцовой от гнева, потом всерьез испуганной и следом пришибленно-молчаливой. Но удивила она меня не этим.

– Зачем? – Мы стояли на тихой лестнице у нашего излюбленного окна. Я держал Томку за талию, она же, чуть отстранившись, неотрывно смотрела мне в глаза. – Зачем тебе столько денег? И вообще – зачем тебе это все?

– Зачем? – задумался я. – Ну, с деньгами все понятно: это инструмент для добывания свободы. Ты же любишь Ремарка? А он говорил, что свобода выкована из золота.

– Ты же вот тут, – она наставительно постучала согнутым пальчиком мне по груди, – и так свободен. Свобода живет внутри человека. Разве нет?

– Я чувствую сейчас себя немного странно, – признался я, – ты права, а я выступаю адвокатом дьявола. Но… Нет, пока у меня есть близкие мне люди, я обязан им помогать. А чем может помочь человек другим, если он не способен обеспечить даже самого себя?

Томка досадливо прикусила губу:

– Но как же остальные? Зачем тебе так сильно отличаться от них? Нет, – прервала она мою попытку заговорить, – пойми, мне очень приятно получать от тебя и духи и все прочее… Но ведь ты же рискуешь! Ты сам признался, что что-то там нарушаешь. Зачем?! Обойдусь я и без этих духов! Я люблю тебя не за них! Ты ведь можешь так сломать себе – и нам – жизнь!

После того «договора на батуте» слово «люблю» теперь иногда мелькало между нами, нечасто, по особым случаям, словно мы его еще стыдились или боялись. Я не спешил проживать этот период. Торопливость тут была неуместна: за подростковой наивностью Томки крылась цельность натуры, и мне не хотелось ее ломать.

Я помолчал, раздумывая. Когда заговорил, голос мой был полон грусти:

– Понимаешь, я действительно не такой, как многие. С этим уже ничего не поделать. Ну так получилось… Я буду отличаться. И поэтому со мной будет или очень хорошо, или очень плохо.

Томка молча прижалась ко мне, и мою шею обожгло горячим дыханием. Потом я понял, что она тихо плачет, словно прощаясь с какой-то потаенной мечтой. Засвербело в носу и у меня. Я молча поглаживал ее по волосам, явственно ощущая библейское «…и будут два одной плотью».

– Пошли. – Она наконец отстранилась от меня и протерла ладонями щеки. – Оставишь у нас портфель до вечера.

– Я быстро, – пообещал я с готовностью, – туда и обратно. Не должны меня там долго мариновать.

– Хорошо, – кивнула Томка, глядя себе под ноги. Потом шмыгнула носом и добавила: – Я буду тебя ждать.

«Боже, зачем я волоку за собой эту девчонку, куда? – Всю дорогу к Большому дому я мусолил по кругу одни и те же вопросы. – Какое у нее со мной будущее? Может, еще не поздно отпустить? Пусть найдет пару по себе – будущего доцента – и вьет с ним счастливо гнездо».

Потом я с безнадежностью понимал, что, увы, это выше моих сил. Следом в голову начинали лезть совсем уж паскудные мысли о праве на заслуженную награду… Я попытался перебить эту пакость разбором теоремы Хассе, запутался уже на второй лемме и в итоге пришел к Чернобурке в состоянии откровенного раздрая.

– Нет, ну сказал бы, что не до беседы тебе сегодня, я бы поняла и перенесла, – расстроенно воскликнула Светлана Витальевна через пять минут после начала нашей беседы: мысли мои явно витали не здесь, но Чернобурка сделала из этого ложные выводы. – Какая, говоришь, больница? – схватилась она за телефонную трубку.

– Кафедра факультетской хирургии ВМА. – Я скрестил на удачу пальцы.

– Подожди, сейчас узнаю, – крутанула три раза диск. Когда заговорила, в голосе ее появилась непривычные командные нотки: – Второй отдел, Лапкина. Соедините с дежурным по Военно-медицинской академии.

Я яростно замотал головой.

– Стоп! – бросила женщина в трубку и, закрыв мембрану ладонью, нетерпеливо дернула в мою сторону подбородком: – Что еще?

– Не надо дежурного волновать звонком из «Большого дома», – зачастил я взволнованно. – Лучше прямо на кафедру звонить, в ординаторскую, дежурному.

Чернобурка понимающе кивнула и скомандовала в трубку:

– Отбой.

Порылась в потрепанном телефонном справочнике, и вот голос ее, как по волшебству, умаслился до необычайности:

– Добрый день! А скажите, пожалуйста, каково состояние подполковника Соколова? Он был сегодня госпитализирован к вам с подозрением на аппендицит…

Долгие полминуты я слышал в ушах только тугие толчки крови, пока наконец она не заулыбалась широко.

– Ну вот, все в порядке, – сказала, возвращая трубку на место, – операция прошла благополучно, уже вышел из наркоза.

– Спасибо, товарищ Лапкина, – искренне поблагодарил я, оживая.

И правда, дышать сразу стало легче.

«Хм… товарищ Лапкина, – покатал я на языке и по-новому взглянул на Чернобурку, – забавное совпадение».

Светлана Витальевна прищурилась на меня с подозрением, потом, видимо, поняла что-то по моему лицу и погрозила пальцем:

– Даже не вздумай! Даже в мыслях!

– Эх… – Тут я не выдержал, и рот мой расползся в непроизвольной улыбке: – А жаль!

– А то я не знаю, как меня в школе зовут, – проворчала Чернобурка, – и кто это запустил…

– Так то любя… – прижал я ладони к груди.

– Клоун… – вздохнула она, – и за что тебя девушки любят?

Я промолчал, отведя взгляд в сторону.

– Ладно, – встряхнула Светлана Витальевна волосами, – работаем?

– Да. – Меня действительно отпустило. – Давайте.

Следующий час меня предельно вежливо, но непреклонно возили мордой по столу. Началось все вполне благопристойно: Чернобурка предложила мне огласить состав отряда – как я его вижу. Потом раскидать всех по должностям и набросать рабочий план экспедиции. А затем прищурилась на меня испытующе и бросила короткое:

– Обоснуй.

И ведь я даже не сразу понял, что это ловушка. Первым щелчком по носу стал простенький вопрос:

– А Паштет твой разве поедет? Ведь у его мамы на эти дни день рождения приходится, а кроме сына, у нее никого и нет?

Я лишь заморгал в ответ глазами, впервые об этом услышав.