Текст книги "Третий звонок"

Дом, который построил Том

Я наслаждался только что купленной в Москве книгой всех интервью моего любимого Иосифа Бродского. Там и вычитал: «Нельзя войти в одну и ту же реку. И на тот же асфальт дважды не ступишь. Он с каждой новой волной автомобилей другой… На место преступления преступнику еще имеет смысл вернуться, но на место любви возвращаться бессмысленно. Там ничего не зарыто, кроме собаки».

Однако я все же поехал в вымечтанный Стратфорд…

Казалось бы, всего лишь гастроли нашей антрепризы по «воинским частям» русскоязычной Канады. Никого сегодня этим не удивишь. Да и для нас самих это уже не в новинку. За последние десять лет мы в пятый раз на американском континенте. Однако то, что случилось со мной в Канаде этой весной, что называется, перевернуло душу. И дело, конечно, не в том, что наши спектакли игрались с удовольствием и имели успех. Просто в мае этого года в Канаде я встретился со своей юностью. И тут необходимо отступление в благословенные пятидесятые, точнее, в 1957 год.

Мне было двадцать два. Я только что снялся в нашумевшей картине Михаила Ильича Ромма «Убийство на улице Данте» и сыграл на сцене театра Маяковского Гамлета в спектакле Николая Павловича Охлопкова. Веяло весной, которую вскоре назовут «хрущевской оттепелью», «железный занавес» слегка приподнялся, и началась пока еще робкая циркуляция идей и культурные обмены с Западом. В Москву приехала киноделегация из Италии с кинодивой Сильваной Пампанини. Незадолго до этого с невиданным успехом прошел ее фильм «Дайте мужа Анне Дзакео» (в нашем прокате «Утраченные грезы»). Однажды у меня в квартире на Пятницкой раздался телефонный звонок.

– Товарищ Козаков? С вами говорят из Министерства культуры. Вы, наверно, знаете о визите итальянских кинематографистов в Москву?

– Конечно.

– Так вот, предполагается ответный визит в Рим, и вы включены в состав делегации.

У меня чуть ноги не подкосились. Тогда, в пятидесятые, попасть в Рим, все равно что сейчас на Юпитер.

– Скажите, а вас Охлопков отпустит на десять дней?

– Конечно, я умолю его.

– Вот и отлично. Нам нужен окончательный ответ дня через три, не позднее, чтобы успеть с оформлением ваших документов. Вот вам номер телефона в министерстве. Через три дня ровно в десять утра ждем вашего звонка.

В назначенный день я накручивал телефонный диск до посинения указательного пальца. Занято, занято, занято… Глухо в течение часа! Наконец удалось. Женский голос:

– Вас слушают.

– Это Козаков, еле дозвонился. Охлопков разрешил, так что все в порядке. Что я должен делать?

– Простите, кто это говорит?

– Козаков. По поводу поездки в Италию. Михаил Козаков.

– Миша, что ли?

– Да.

– Привет, это Лиля Юдина.

– Какая Лиля?

– Юдина, из Малого театра. Это ты мне позвонил.

Лиля, я звоню в министерство целый час…

– И я дозваниваюсь целый час…

В общем, мы с Лилей пали жертвой розыгрыша актера и остроумца Никиты Подгорного и битый час названивали друг другу в надежде попасть в Италию…

(Никите я потом отомстил, как и положено, тоже розыгрышем: вызвал его телеграммой из Киева, где он был на гастролях с театром, на пробы к С. Ф. Бондарчуку на «Мосфильм». Пустяк, конечно, но приятно…)

Примерно через месяц на Пятницкой опять раздался телефонный звонок:

– Это Михаил Козаков? С вами говорят из Министерства культуры.

– Слушаю вас, «министерство», – сказал я тоном стреляного воробья.

– Речь идет о вашей поездке в Канаду на Шекспировский фестиваль…

– Значит так, «министерство», а не пойти ли вам… – напрягите фантазию, прибавьте сарказма, и вы сами закончите эту фразу. Я повесил трубку.

Звонок:

– Простите, это номер телефона Михаила Козакова?

– Да.

– Это из Министерства культуры по поводу Канады…

На сей раз это был не розыгрыш, и в августе 1957 года я, Михаил Иванович Царев (игравший в Малом театре роль Макбета) и переводчик Никита Санников вылетели в Канаду на Шекспировский фестиваль, который уже традиционно, пятый год подряд с мая по декабрь проходил в канадском Стратфорде.

Стратфорд. Озера с непугаными лебедями, зеленые лужайки, по которым белки скачут наперегонки с ребятней… Уютная, чистенькая глушь… Здесь хорошо доживать свой век, удалясь от дел, писать мемуары или забрасывать удочку и охотиться на зайцев.

Представьте себе маленький городок (в 57-м всего на 16 тысяч жителей) в кольце девственных лесов неподалеку от Торонто. Рай для пенсионеров! Но для тех, кто еще не достиг возраста созерцательного размышления, Стратфорд таил немалые проблемы. Его экономика держалась на механических мастерских по ремонту локомотивов. Когда в конце сороковых дизель вытеснил локомотив, стратфордское благополучие рухнуло в одночасье. Город находился на грани банкротства, и те, кто связывал с ним свою судьбу, задумались о перспективах. Проектов было немало, в том числе и амбициозных – например, открыть в Стратфорде международную хоккейную школу, но все упиралось в отсутствие денег. Думал о перспективах родного города и о своих собственных в нем и Том Паттерсон. Ему было уже под сорок, – не мальчик, но до возраста глубокомысленного созерцания предстояло еще прожить целую жизнь. За плечами Тома была война с Гитлером. Он служил в канадской авиации, успел повидать разрушенный Ковентри, добрался до Стратфорда-на-Эйвоне, где и узнал, что английский тезка его родного города знаменит на весь мир как родина великого Шекспира. Это и решило дело. Том предложил превратить свой родной Стратфорд в международный культурный центр северной части американского континента. Ход его рассуждений был гениально прост: английский Стратфорд-на-Эйвоне гремит по всему миру, а наш известен не всем даже в самой Канаде. А чем мы хуже?

Этот молодой энтузиаст и прекрасный авантюрист попросил у мэрии сто долларов для поездки в Нью-Йорк, где возмечтал встретиться с находившимся там на гастролях сэром Лоренсом Оливье для консультации, как наладить в канадской провинции Шекспировский театр по подобию английского! Мэр заметил нашему герою:

– Том, пожалуй, со ста долларами в Нью-Йорке ты многого не достигнешь. Я дам тебе сто двадцать пять.

Но и эта внушительная сумма не помогла: сэр Ларри был целиком поглощен собственными проектами, и провинциальный городок в Канаде его не заинтересовал. Тогда Том нашел актрису, которая в молодости выступала на лондонской сцене и была знакома с режиссером Тайроном Гатри. Они позвонили ему в Лондон, связь была плохая, но главное Гатри уловил.

– Когда вы хотите, чтобы я приехал? – спросил режиссер.

– Завтра! – последовал немедленный ответ.

– Значит, театр уже готов?

Тому повезло: он не успел ответить, связь прервалась. Когда через два месяца Тайрон Гатри впервые приехал в Стратфорд, он понял, что проект, о котором ему говорили по телефону, – полная авантюра, и если бы читал Ильфа и Петрова, то с полным правом мог бы назвать канадский Стратфорд Нью-Васюками. Но он не читал советскую классику, а главное – Гатри и сам был из породы авантюристов. Он поговорил с Томом, встретился с отцами города, и они поклялись, что театр будет! Гатри поверил и стал создавать художественную программу. Он привлек известного театрального художника и конструктора Таню Моисеевич к разработке проекта здания и уговорил величайшего английского актера Алека Гиннесса принять участие в первом же спектакле. Первый сезон играли под шатром шапито, но уже через два года Том, как и обещал, построил театр. И какой театр! На две тысячи зрителей! Точную копию елизаветинской сцены, ничем не уступающую прославленной сцене английского Стратфорда. Здесь играли Алек Гиннесс, Пол Скофилд, Кристофер Пламмер. Кроме шекспировских спектаклей давали симфонические концерты. Джаз представляли Дюк Эллингтон, Джерри Моллиган, трио Тедди Вильсона… Но откуда здесь появилась публика? Со всей Канады. Из Америки. На машинах. На поездах. На самолетах. Город ходил ходуном. В ночных кафе, клубах выступали многочисленные студенческие коллективы, клоуны оккупировали площади, это был фестиваль non-stop… А руководил им уже ставший всемирно известным гигант ирландец, работавший и с сэром Оливье, и с сэром Ричардсоном, а вскоре и сам ставший сэром, Тайрон Гатри.

Когда в 1957 году я познакомился с Томом Паттерсоном, и он представлял нас с Михаилом Ивановичем Царевым Тайрону Гатри, Майклу Лэдхему, поставившему в тот сезон «Гамлета» с Кристофером Пламмером, когда в этой удивительной компании мы в течение десяти дней проводили время, я, должен признаться, не до конца понимал, с кем мне посчастливилось общаться.

Я вернулся в Москву, по насмешливому, но точному выражению М. И. Царева, «угоревшим от Канады». Я готов был рассказывать всем и каждому об увиденном мною чуде и часто замечал, что люди слушают меня с недоверием. Но время шло, я вновь с головой окунулся в интереснейшую тогда московскую театральную жизнь, и даже мне стало казаться, что Стратфорд – это всего лишь прекрасный сон. Как вдруг у меня на Пятницкой раздался телефонный звонок! Это Том Паттерсон, проездом оказавшись в Москве, решил справиться о моих делах. Мы дома наварили картошки, напекли блинов, раздобыли в ресторане черной икры и, конечно, много-много «Столичной». Какой же это был вечер! «Даст Бог, свидимся», – вот и все, что мы могли сказать друг другу на прощание…

И вот спустя 43 года, попав в Канаду, я решил навестить городок, память о котором хранил почти полвека. Здесь, на Ниагаре, где мы с женой Аней и маленькими детьми Мишкой и Зойкой жили в номере с видом на фантастический водопад и глазам своим не верили, что все это происходит с нами на самом деле. Два часа пути на машине, и при подъезде к Стратфорду мое шестидесятипятилетнее сердце забилось от волнения и предчувствий. Каких? Бог ведает…

И вот театр. Фестиваль в разгаре. Полно народу, как и 43 года назад. Так же неподалеку в раковине играет студенческий оркестр. Так же на зеленых лужайках бегают дети, внуки тех детей…

Мы зашли в здание, я представился молодому менеджеру. Показал фото тех лет и со страхом спросил про старых знакомцев. Оказалось, Том Паттерсон жив! Ему уже 80, он, конечно же, приехал на фестиваль. Живет в пяти минутах езды в отеле «Альберт-Холл».

Когда мы вошли в холл отеля, то, увидев сухонького старичка, я сразу узнал в нем того Тома, а он тоже (я это понял мгновенно) увидел во мне того, из благословенных пятидесятых… Мы обнялись. Мы усердно и долго хлопали друг друга по спине, пытаясь скрыть охватившее нас волнение, не разнюниться вконец на глазах детей.

Том перенес операцию на горле и говорит только через аппарат, который приставляет под подбородком. Почти поет слова, чтобы было понятнее. Мы поехали к театру, сели на скамейку у озера с лебедями, и начались воспоминания и рассказы про пролетевшие года. Он прожил их здесь, работая для фестиваля, а недавно его именем назван еще один театр, построенный им всего восемь лет назад, – Театр Тома Паттерсона. И над входом установлен его бюст-барельеф. Вот такая жизнь…

Мы завезли Тома в отель, и он еще долго стоял в дверях и махал нам вслед. Как все-таки странно устроена жизнь. Всего десять дней в Канаде, потом пара-тройка дней в Москве, перерыв длиной в чью-то прожитую жизнь и встреча на таком накале эмоций? Со мной понятнее: он для меня – мои 23, кудрявая голова, первый выезд в мир, Гамлет на стратфордской сцене. А для него? Всего лишь эпизод в его насыщенной трудами жизни? Но я видел, чувствовал, что эта встреча для него тоже что-то значит…

Что и говорить, – на таких, как Том, если не земля держится, то уж Его Величество Театр без таких и дня не проживет. Искусство – дело романтиков и подвижников. Без них – это всего лишь шоу-бизнес. Тоже неплохо. Но не для нас.

Май 2000 г.

Стратфорд, Канада – Москва

Глава третья
Мои поэты

«Вот и все, смежили очи гении…»

Стихи всегда давали мне чувство независимости. От театра, от кино, от телевидения, от всего… Прокормиться ими сложно, но с голоду не сдохнешь. Всегда найдется тот один процент населения, который готов (пока готов) слушать поэзию в моем исполнении.

Кормильцы – Пушкин, Лермонтов, Тютчев, – трое любимейших в XIX веке. Четвертый – Иван Андреевич Крылов. Ахматова, Мандельштам, Пастернак, Самойлов, Тарковский, а главное, Бродский – меня пока не подвели. Тут я никому не подражал, не заимствовал ни одной интонации. К себе я более чем строг. Тысячи раз пробую стихотворение, его тон, ритм, темп, цвет и запах. Запишу на радио или на пластинку – вроде бы недурно, а проходит время, и хочется многое переделать, переписать.

Что касается века XX, то как бы мои вкусы и привязанности ни менялись, неизменной всегда оставалась квадрига: Ахматова, Пастернак, Мандельштам, Цветаева. «Четыре разных темперамента России», как подметил Бродский в одном телеинтервью. Недолго был Блок. Когда сильно пил, читал Есенина. Увлекался Заболоцким, сначала «Столбцами», затем мудрым, поздним. Заносило в сторону Маяковского. Редко, но заносило. Умозрительно ценил Твардовского, как и Некрасова. Плохо знал Ходасевича. Оценил позже. Через Ахматову заинтересовался Иннокентием Анненским, но не заторчал, как и на Кузмине, впрочем. Отдельно ото всех – Н. С. Гумилев. Я много читал и перечитывал его. Больше о нем. Он и сейчас в моем сознании стоит одиноким холодным белым памятником, а иногда – теплым человеком сегодняшнего дня. Хлебников? Не случилось. Поэт для поэтов. Хотя понимаю, какую роль он сыграл для движения, формирования поэзии XX века. Позевывал на Бальмонте, уснул на Брюсове. Прочитал Волошина, стихи Бунина, Набокова и многих других знаменитых поэтов Серебряного века. У каждого, даже у Георгия Иванова, находил отдельные отличные стихи, строки, образы. Но… бикфордов шнур, загораясь, вскоре начинал тлеть. Взрыва не происходило.

С детства и навсегда полюбил Самуила Яковлевича Маршака. К нему у меня благодарность как к родному человеку, как к моей драгоценной няне Кате, как к бесценной мамочке Зое. Она и подарила мне в начале 40-х «Английские баллады» в переводах Маршака. Я знал всю книгу наизусть. И по сей день в концертах их читаю, а моим маленьким детям и внукам – его детские стихи. Да ведь и сонеты Шекспира (графа Рэтленда и Елизаветы Сидни) я узнал и полюбил тоже благодаря Самуилу Яковлевичу.

Судьба была ко мне многообразно щедра на знакомства с поэтами. Вот и Маршака я видел и слышал, и Заболоцкого, несколько раз – Анну Андреевну.

Б. М. Эйхенбаум написал книгу об А. А. Ахматовой в начале 20-х годов, уже тогда признав в ней большой талант. Мне посчастливилось сразу после войны видеть Анну Андреевну в квартире дяди Бори и слышать, как она читает стихи. Ахматова была еще совсем не так грузна, не так величественна, как в последние годы своей жизни, когда я встречал ее в Москве у Ардовых или в Комарове, где она жила и где написала многое из того, что уже теперь стало классикой русской поэзии…

 
…И отступилась я здесь от всего,
От земного всякого блага,
Духом-хранителем «места сего»
Стала лесная коряга.
Все мы немного у жизни в гостях,
Жить – это только привычка,
Слышится мне на воздушных путях
Двух голосов перекличка.
 
 
Двух? А еще у восточной стены,
В зарослях крепкой малины,
Темная свежая ветвь бузины…
Это – письмо от Марины.
 

После войны, вернувшись в Ленинград из Ташкента, она была худа, выглядела усталой, и мне было странно слышать, что взрослые называли ее красавицей, как-то по-особому глядели на эту женщину и говорили с ней крайне почтительно. Не помню я и стихов, которые она тогда читала, – было мне лет одиннадцать-двенадцать. Помню только ощущение значительности происходящего и ее ровный голос без интонаций. А в последний раз я видел А. А. Ахматову в начале 60-х – она читала стихи у Ардовых, в Москве, – я был в гостях у Бори Ардова и слышал ее. Теперь она стала грузной, величественной, как Екатерина Вторая.

 
А в зеркале двойник бурбонский профиль прячет
И думает, что он незаменим,
Что все на свете он переиначит,
Что Пастернака перепастерначит,
И я не знаю, что мне делать с ним!
 

Мы, молодежь, резвящееся дурачье, даже тогда до конца не могли понять, что за счастье нам выпало…

Моя мать знала Ахматову еще с 20-х годов, когда была «серапионовой сестрой» «Серапионовых братьев». После маминой смерти в 1973 году я обнаружил ее записи, к сожалению, немногочисленные: так и не собралась написать, хотя знала очень многое и очень многих. Я позволю себе привести здесь отрывок из ее воспоминаний:

«…Я сговорилась с Анной Андреевной, что заеду за ней, чтобы отвезти в БДТ на вечер памяти Блока. Когда я приехала, Анна Андреевна, подкрашивая губы, диктовала Раисе Беньяш стихотворение “Он прав, опять фонарь, аптека…”, и та большими буквами записывала его, чтобы Анна Андреевна смогла в театре прочесть стихи без очков.

Надевая свои лучшие вещи, раздобытые для нее Ольгой Берггольц по лимитам, на которые она формально не имела прав – черное платье, чернобурая лиса, – Ахматова попутно посвящала нас в бытовые детали этого дела, радовалась, что она сейчас более-менее одета, и тут же вспомнила, что в Пушкинском Доме, в музее, выставлена часть кабинета А. А. Блока, в том числе папироса, которую он не докурил и оставил в пепельнице. “Боже! До чего это противно! Нельзя делать культ вещей”, – сказала она и тут же вспомнила о своей последней встрече с Блоком на вечере в БДТ. Блок читал стихи. Анна Андреевна шла с испанской шалью на плечах. “Посмотрев на меня, Блок сказал: “Вот и испанская шаль. Вам не хватает только розы в волосах…”

Затем мы отправились в БДТ, где Анну Андреевну встретили как королеву, и когда она вышла на сцену, чтобы прочесть стихи, театр встал и долго ей аплодировал. Это был апогей ее славы перед постановлением, перед “решениями”, перед всем дальнейшим»…

…Когда мне становится особенно паршиво на душе, стыдно за все грехи моей жизни, я пытаюсь сбежать в детство. Так уж, видать, устроен человек, если он, конечно, любил свое детство. Но ведь и там были, я их тоже вижу, если не грехи, то грешки, пусть детские или отроческие разного рода «вины»: соврал, струсил, был недобр, нетерпим, истеричен. Кто за собой, ребенком, не знает, не помнит такого?

Так вот, утешением мне, грешному, служит одна идиллическая, но, судя по всему, правдивая история. Поминали Анну Андреевну Ахматову в одну из годовщин ее смерти. После молебна в ее любимой церкви Всех Скорбящих Радости собрались в доме Ардовых на Ордынке. Еще была жива Нина Антоновна, вдова Ардова, за столом сидели Наталия Ильина, Глен, Вольпин, Женя Рейн, братья Ардовы-Баталовы. Читали стихи, вспоминали. Мой бывший соученик по ленинградской 222-й школе Толя Найман, как обычно, подтрунивал надо мной, он этим с успехом занимался еще в детстве, но вдруг, под влиянием то ли винных паров, то ли значительности момента, вызвал меня в соседнюю комнату, которая в семье Ардовых называлась «ахматовской».

– Михаил, однажды я при старухе, – он кивнул на портрет Анны Андреевны, – отозвался о тебе не слишком лестно. Так вот, она меня перебила и сказала примерно следующее: «Толя, никогда при мне не говорите плохо о Мише. Мне достаточно того, что я видела, как он пережил смерть своего брата».

За этот рассказ я простил Толе все на свете, в том числе и все плохое, что он говорит, пишет и даже думает обо мне. Слово Ахматовой, к сожалению, не индульгенция, но моя робкая надежда. На что? Сам не знаю… Но очень хочется оправдать ее слова, насколько хватит сил, а главное, духа…

А потом начались мои собственные «поэтические» знакомства. Собственные, потому что знакомством, скажем, с Корнеем Ивановичем Чуковским, Ольгой Берггольц, Николаем Заболоцким, Марией Петровых и многими другими я обязан моим родителям. Луи Арагон научил меня, боявшегося воды, плавать, когда они с Триолешкой (как взрослые называли его жену Эльзу Триоле) приезжали в Комарово. Хвастовство можно продлить списком самых выдающихся служителей изящной словесности.

Собственные начались в начале 50-х, когда я стал студентом Школы-студии МХАТ. Как-то у нас в студии устроили вечер «смычки» со студентами Литинститута. Нам, будущим артистам, раздали на выбор стихи студентов Литинститута, с которыми мы должны были встретиться на планировавшемся вечере, с тем чтобы мы прочли их в присутствии поэтов. Я выбрал какие-то гражданские стихи про «оттепель» Роберта Рождественского. Почему? Случай. Сейчас мне странно, что не выбрал я тогда Володю Соколова, как помнится, уже аспиранта Литинститута и действительно превосходного поэта. Была на том вечере Белла Ахмадулина, но, кажется, ее стихов нам не предлагали. Она уже была замужем за Евтушенко, а вот училась ли в Литинституте – не помню. Не помню на том вечере и Андрея Вознесенского. «Смычка» была так давно.

Потом Женя Евтушенко долго подсмеивался надо мной за тогдашний выбор. Но именно я в 1956 году обратил внимание своей матушки на стихи Роберта об «оттепели», и они были напечатаны в альманахе «Литературная Москва». Матушка моя была секретарем этой самой «ЛитМосквы», и кое-что сохранилось в ее архивах. Меня поразили обнаруженные в них стихи Бориса Пастернака с правкой… Маргариты Алигер! Это были его стихи о Блоке, те, что стали классикой русской поэзии. Главный редактор альманаха Эммануил Казакевич и члены редколлегии событийной по тем временам «ЛитМосквы» искренне хотели, чтобы стихи Пастернака украсили их альманах. И вот Алигер из лучших побуждений недрогнувшей рукой правит Пастернака! Ужас! Уму непостижимо! Разумеется, Борис Леонидович с этой правкой категорически не согласился, и его стихотворений ни в одном сборнике «Литературной Москвы» не оказалось. Зато стихи Роберта Рождественского были благополучно напечатаны.

Сегодняшнему молодому читателю все это понять трудно. Однако было, было… Осуждать кого-либо из них теперь глупо и, так сказать, неисторично. Но правка Алигер стихов Пастернака потрясла меня именно фактом своего существования.

Кстати, сам я видел Б. Л. Пастернака всего раз в жизни, когда мы с мамой развозили долги покойного отца. Борис Леонидович тогда сильно выручил нашу семью, дав папе взаймы, причем предложил деньги сам, узнав о наших трудностях. А деньги по тем временам были немалые, десять тысяч рублей. Встретил он нас на пороге своей переделкинской дачи приветливо.

– Зоя Александровна, здравствуйте… Это сын ваш? Очень, очень приятно с вами познакомиться. Я знал вас совсем маленьким… Ну что ж вы, Зоя Александровна, стоите на крыльце? Поднимайтесь, у меня как раз гости.

– Спасибо, Борис Леонидович. Мы буквально на минуточку. Мы с Мишей развозим деньги. Вот возьмите, Борис Леонидович, и спасибо вам за Мишу-старшего…

– Зоя Александровна, как вам не совестно, право… Никаких денег я от вас не приму.

– Борис Леонидович, что вы! Это же Мишин долг, да и сумма – десять тысяч…

– Подумаешь, десять тысяч, я же теперь очень богатый, – загудел Пастернак. – Я вообще про них забыл… Идемте, идемте наверх, а деньги, будь они трижды прокляты, спрячьте, спрячьте… – гудел Пастернак.

Но мать настояла на своем, хотя нам пришлось долго уговаривать Бориса Леонидовича, который всерьез не хотел брать денег. В тот раз я услышал, как он сам читает свои стихи. Особенно запомнилось, как прочел «Август». А из дома его был виден «имбирно-красный лес кладбищенский, горевший, как печатный пряник…».

Он провидчески описал предстоящий ему обряд похорон. «Шли врозь и парами… Только вот посторонних и ненужных людей было слишком много…»

 
Ушло поколение великих могикан…
Вот и все, смежили очи гении.
И когда померкли небеса,
Словно в опустевшем помещении
Стали слышны наши голоса…
Тянем, тянем слово залежалое,
Говорим и вяло, и темно.
Как нас чествуют и как нас жалуют.
Нету их. И все разрешено, —
 

написал Давид Самойлов. Лучше не скажешь.