Текст книги "Третий звонок"

Глава вторая
Странствия

Вот так бы всю оставшуюся жизнь маяться

Как и следовало ожидать, я вернулся на доисторическую родину, не мог не вернуться. Произошло это в 1996 году. Меня часто спрашивают во всевозможных интервью:

– Вам что, Израиль не понравился?

– Нет, – отвечаю, – Израиль мне понравился, я сам себе в Израиле не понравился.

– Вы жалеете об отъезде туда?

– Нет. Я вообще ни о чем не жалею.

Во-первых, я за очень многое благодарен Израилю. Во-вторых, это был необходимейший опыт, который мне пригодился и еще пригодится в моей дальнейшей жизни.

Еще живя в Израиле, я много раз выезжал со спектаклями или концертами в разные страны Европы и Америки. То же продлилось, когда я вернулся в Россию.

Я всегда веду дневники, это уже вошло в привычку. Кое-что из написанного, мне кажется, достойно опубликования.

У меня был на редкость счастливый май. С нашей антрепризой мы месяц провели в Америке, путешествуя с двумя спектаклями по разным городам: Нью-Йорк, Вашингтон, Чикаго, Сан-Франциско, Лос-Анджелес и далее везде… Ездили большой группой: в спектакле по комедии Ноэля Коуарда «Цветок смеющийся» заняты 11 актеров, и лишь в спектакле-концерте для голоса и саксофона по стихам И. Бродского нас только двое – Игорь Бутман да я. Правда, есть еще декорации, свет, звук, реквизит, так что на самом деле нас больше. А еще моя жена Анна – продюсер моей антрепризы, да двое наших детей: девятилетний Мишка и трехлетняя Зойка, которых мы таскали за собой: самолеты, автобусы, гостиницы, закулисье, рестораны после спектаклей, музеи и посещение мюзиклов на Бродвее…

Мне понравился спектакль с хореографией Боба Фосса «Чикаго», или мюзикл о самом Фоссе – и естественно «Питер Пен» или «Чарли Браун»… Я застревал в музее Метрополитен у картин Ван Гога, дети разглядывали муляжи рыцарей на конях в латах… Потом все вместе любовались картинами Рембрандта. Особенно «Славянским царем». Зойке нравилось, что он красивый царь в тюрбане, Мишке – его золотая мантия, о себе промолчу. Фамилию Рембрандта дети запомнили, и на том спасибо. Веласкеса мы не выучили…

Вообще, доложу я вам, в моем почтенном возрасте путешествовать с детьми – двойной кайф: ты очень многое воспринимаешь через них, смотришь на мир их глазами, к тебе возвращается способность удивляться, непосредственность и незамутненность восприятия природы, архитектуры, живописи, музыки. Реакции и оценки, разумеется, разнятся, но подчас и дополняют друг друга. Мишка через меня, через мои восторги, воспринимал хореографию Боба Фосса, я оценил «Чарли Брауна», когда он, отсмотрев его дважды, стал петь мелодии и песни из этого детского мюзикла. Зойка засыпала в надежде, что к ней первой прилетит Питер Пен. А утром наряжалась в синее платьице с белой блузкой, как Дороти из страны Оз (по нашему из «Волшебника Изумрудного города»), и воображала себя ею. Наш замечательный джазмен, музыкант-саксофонист Игорь Бутман играл дважды в Нью-Йорке с их прославленными звездами: трубачом Уинтеном Марсалесом и вибронистом Джо Локком. В обоих случаях возникал квинтет потрясающих музыкантов. В каждом клубном концерте игрались три сета. С перерывами. Примерно три часа серьезной джазовой музыки, – по виртуозности, изощренности и духовности современный джаз не уступает классике.

Серьезный джаз, в силу высоты, становится все элитарнее. Тут явно уместно произнести как «увы», так и «слава богу». Слушают и восхищаются этой музыкой в основном «очкарики» и яйцеголовые всех возрастов. Или дети. Как оказалось, в том числе и мои собственные. Зойка, разумеется, до третьего сета не дотягивала, засыпала под звуки мощного дуэта саксофона Бутмана и трубы Марсалеса, как несколько веков назад отправлялся в объятия Морфея граф Кайзерлинг, слушая гольдберовские вариации Баха. Девятилетний Мишка был много выносливее. Он, увлекшись игрой, даже напросился к Марсалесу на прослушивание в его музыкальную школу. В силу нереальности его мечты дело ограничилось автографом маэстро и совместной фотографией. «Учись у Бутмана. Он пока менее известен, но не менее грандиозен», – сказал Марсалес. Что вполне подтвердилось. Игорь играл в нью-йоркском «Сохо» три сета с ансамблем Джо Локка. И имел необыкновенный успех. К нашему ужасу, во время исполнения темпераментная Зойка выскочила на сцену и подошла к виброфонисту Джо. Я приготовился к скандалу… НО НЕ ТУТ-ТО БЫЛО! Джо Локк взял ее ручки в свои и продолжал вместе с ней играть на виброфоне. Публика была в восторге от мастерства музыканта. Мы с женой облегченно вздохнули… Это актерское «цирковое» дитя (мы ее прозвали «наш реквизит»), путешествуя с нашей труппой, взяло манеру, отсмотрев спектакль, выходить с нами – актерами на аплодисменты…

Так случилось и в полуторатысячном здании бродвейского Таун-Холла, где мы играли комедию Ноэля Коуарда «Цветок смеющийся». Аплодисменты полуторатысячного зала длились по времени семь минут, – такого в своей жизни не упомню. Прошу простить хвастовство, но актер Леонид Сатановский снял все это безобразие любительской видеокамерой не для показа на ТВ, а исключительно, чтобы мы все – С. Немоляева, О. Остроумова, А. Балтер, А. Мордвинова и др. не думали, что видели коллективный бродвейский сон. На видеопленке и Зойка (на руках у меня) раскланивается на сцене Таун-Холла… Каково ей потом, когда станет взрослой, будет смотреть на дела давно минувших дней? Всякому умилению – свое время.

Три старухи

 
Две старухи без зубов
Толковали про любовь.
Они обе влюблены:
Та картошку, та в блины…
 

Сейчас речь пойдет о трех американских старушках, которые остались одним из самых впечатляющих воспоминаний этого американского мая. Две из них – старухи нью-йоркские, третья – бостонская, почти столетняя и самая мощная из них. Однако по порядку. Город Нью-Йорк – самый живой, разнообразный и ежеминутно меняющийся город мира. Его можно не выносить или обожать, как, впрочем, все на этом свете, но отрицать его мощь, разнообразие, его круглосуточный живой пульс – глупо. Город, да нет, страна Нью-Йорк – лишь подремывает (или делает вид?) от силы два часа в сутки – с 3 до 5 утра. Ночью он напоминает светящийся огнями громадный воздушный и легкий замок-великан, а его мосты – ну чисто бриллиантовые брошки и ожерелья. Днем небоскребы торчат, как от укола. В нем все стоит. Он весь мощный, потентный, как юноша-атлет. Употребим сегодняшнее модное клише: город секс-символ, город мегазвезда. Город контрастов? Разумеется. Есть роскошная Пятая авеню, и есть Гарлем, Манхэттен и Брайтон-Бич. Но надо понять, что далеко не всякий обитатель черного Гарлема захочет его оставить и далеко не каждый русский с Брайтона, где даже вывески по-русски, будет уютно себя чувствовать ежедневно на 42-й стрит Манхэттена. Там всегда можно очутиться, спустившись в метро – «сабвейку», через полчаса, от силы 40 минут. Кстати сказать, все ужасы про «ихнее» метро сильно преувеличены. Проверил лично. Нормальное, отлично разветвленное метро с подробными указателями, кондиционерами, с газетами и мороженым. Я, любитель и частый пассажир московского метро (привык с юности), утверждаю, что прекрасно себя чувствовал в нью-йоркской подземке. После 2-х часов ночи в любом метро ты ни от чего не застрахован.

Гулять одному по цветному Гарлему, особенно ночью, человеку с белой кожей, разумеется, небезопасно. Но если учесть, что жена в Москве почти 10-летнего сына Мишку в школу одного теперь не отпускает, то придем к выводу, что все относительно, как сказал старик Эйнштейн.

Город контрастов… В этом смысле Нью-Йорк не исключение. Он – выдающееся исключение лишь в том смысле, что в нем есть все и вся! На любой вкус, интерес, менталитет, характер и на твое сегодняшнее и даже сиюминутное настроение. Пресловутая американская бездуховность? Чушь собачья! А для кого эти бесчисленные книжные магазины? Многосоттысячные CD-диски с любой музыкой в битком набитых огромных павильонах, которые даже трудно назвать магазинами. Хочешь запись концерта конца 40-х выдающегося ленинградского пианиста Софроницкого? Пожалуйста. Хочешь Рихтера, Гилельса, самого Рахманинова? Ради бога. Все вплоть до Аллы Пугачевой. Плати деньги. Не можешь – о’кей! Пойди в музыкальную библиотеку и возьми, перепиши себе. Только не распространяй, не продавай – это карается законом, а закон там чтут. И правильно делают. Замечательно, когда страна управляется законами, а не людьми. Нам бы так. У нас она управлялась и управляется людьми, часто в обход законов.

В Центральном парке страны Нью-Йорк есть все, вплоть до маленького зоопарка. А на свободе, посреди деревьев и на них, бесчисленное количество белок. Ими развлекаются дети, кормят их прямо из рук. Надоело? Катайся на каруселях, качайся на качелях, играй в баскетбол или во что-нибудь другое. Загорай, раздевшись на травке, катайся на лодках, даже на лошадях или в карете. Про разнообразие еды и вкусностей – промолчим, ведь мы о духовном. Там, в Центральном парке – единая театральная установка – нечто вроде средневекового замка. Актеры для гуляющих в парке представляют пьесы Шекспира, оркестры играют Моцарта для рассевшихся на зеленой лужайке… В раковинах парка звучат духовые оркестры, как когда-то у нас в Питере в Летнем саду. Рядом с огромаднейшим парком в самом центре мегаполиса Нью-Йорк – десяток станций того же метрополитена. Приезжай из любой точки города и выходи там, где тебе надо, к любой части огромного парка. Дальше твое дело, чем ты там станешь заниматься сам или развлекать своих детей. А в 10 минутах от парка – музеи: Метрополитен, Модерн-Арт, тут же неподалеку – бродвейские театры, кино и Карнеги-Холл со многими залами. В нем, опять же, – все на любой вкус. Кливлендский симфонический – Исаак Перельман, Оскар Питерсон… Это те, кого приглашает Карнеги сам. Эти в программках и афишах – черным шрифтом. Сиреневым – те, кто сам снял этот Холл, этот роскошный зал – Геннадий Хазанов, русские американцы, чтобы отметить двухсотлетие Пушкина, наш российский концерт при участии Сергея Лейферкуса, Сергей Юрский…

Кстати, о бездуховности. В этом году в столице Америки, городе Вашингтоне, знаменитом скандалом с Моникой Левински, американцы установили памятник нашему Александру Сергеевичу. В Москве, между прочим, я не нашел памятника не только Фолкнеру, но и Уильяму Шекспиру, пьесы которого всегда укрепляли репертуар московских театров в течение последних ста лет. Нам, разумеется, не до Шекспира, у нас и Державину Гавриле Романовичу на памятник не хватило. Правда, Крупской отгрохали. И какая там Надя красавица! Куда Инессе Арманд до нее! И Клавдия Шиффер не потянет… Ну раз мы о женщинах, пора уже о трех старушках поведать. В порядке, так сказать, поступления.

Старуха за номером один

Бродвей. Роскошный разнообразный Брод. Как мы говорили в нашем стиляжном детстве: «Прошвырнемся по Бродвею, по Броду». Это означало – прогуляемся по Невскому, или по улице Горького (ныне Тверской). И еще тогда в конце 40-х была шуточная песенка:

 
На Бродвее шумном
Чистил негр ботинки,
И блестят у Джека
Лишь белки у глаз.
Он влюбился в ножки
Маленькой блондинки,
Машинистки Полли
Фирмы Джеймс Дуглас…
 

Так вот, на настоящем Бродвее, где цветные афроамериканцы никому теперь ботинок не чистят, а за слово «нигер» дадут по зубам (и правильно сделают – это мы «жидами» и «черножопыми» разбрасываемся безо всякого риска), – сидит на углу Брода и 55-й улицы одна расчудесная старая художница по имени Берта Харгсон. Сидит, рисует и продает тут же свою нехитрую продукцию. Вокруг роскошные витрины, небоскребы, где-то в поднебесье гигантские цветные рекламные щиты и чего там только не изображено, а наша старушка выставляет на скромный импровизированный прилавок маленькие картинки на холсте. На них одно и то же изображение, как на детском рисунке: женская головка статуи Свободы разными красками и детским почерком маслом надпись на рисунке «Нью-Йорк вас любит, желает мира и счастья. Любите Нью-Йорк». Что-то в этом роде я прочитал на своем ужасающем английском. Но его хватило, чтобы разобрать суть. Сидит эта самая Берта на низеньком стульчике, малюет безо всякого мольберта одно и то же и продает за 25 зеленых свой нехитрый сюжет. А на прилавке лежит разрешение от мэрии делать ей этот арт-бизнес. Диплом в рамке. Тут же ксерокс из старых газет, где, судя по всему, фото молодой еще госпожи Харгсон и какая-то заметка. И еще ксерокс с фотографией, где почему-то группа улыбающихся нью-йоркских полицейских. Может, кореша старухи? Сама Берта в потертом плаще, седые волосы подкрашены чем-то рыжим. Голова старушки предательски трясется – глаза умные. Ну точь-в-точь Наина из нашего «Руслана»:

 
Глазами впалыми сверкая,
С горбом, с трясущей головой,
Печальной ветхости картина.
Ах, витязь, то была Наина!..
 

Но почему-то, в отличие от пушкинского Финна, я не ужасался, а, напротив, взирал на это зрелище почти умиленно. Это надо же: в центре утреннего Нью-Йорка, средь шумного бала мчащихся роскошных машин и ярких автобусов сидит себе десятки лет постепенно состарившаяся девушка с газетной фотографии и рисует, рисует, рисует про то, что Нью-Йорк вас почему-то любит… Нет, нет, я отдаю себе отчет, что правомерен диаметрально противоположный взгляд на вещи…

 
Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой…
 

Маа-лень-кий, никому не нужный на этом празднике жизни, ничтожный, отчаявшийся. Или лимоновский Эдичка, голый, на балконе 32 этажа – тоже отчаявшийся и обозленный на весь мир. Но я-то, гастролирующий московский актер, живущий около Бродвея на 56-й улице с женой, детьми, с моими коллегами и друзьями, знающий, что вечером у нас аншлаг на Бродвее, – мне пока приходить в отчаяние, слава Богу, не от чего.

Оттого мне мила эта старуха с ее «Нью-Йорк вас любит, будьте счастливы». И ты будь здорова, нью-йоркская Наина, и малюй себе детскую головку статуи ихней «свободы».

Старуха за номером два

Позавтракав, стою на улице на ступеньках нашего маленького отеля с красивым названием «Да Винчи», покуриваю трубочку, мимо идут утренние прохожие. Разные. Одеты кто во что. Нью-Йорк в этом смысле так же прост и демократичен, как наша Москва. На мюзиклы ходят в джинсах и кроссовках. Правда, тут же – мужчины в дорогих костюмах и дамы даже в вечерних платьях. Впрочем, при этом могут оказаться тоже в удобных кроссовках, пожилым ногам в них удобнее. В оперу не надевают смокинги. А на улице – кто в чем, особенно с утра. У многих в ушах «бананы» – наушники от плееров и радиоприемников. Мимо крылечка нашей «Да Винчи» идет-бредет старуха. По виду ни дать ни взять старьевщица-бомжиха. Цветная до синьки. Губы ярко накрашены. Во рту 4 зуба. На голове ярко-красная вязаная шапка. Выцветший плащ, из-под которого – спортивные брюки и кеды красноватого же тона. Идет мимо. Видит, что я курю. Попросила огоньку. Я щелкнул зажигалкой. Она, сказав «сенкс», о чем-то меня спросила. «Сорри, мэм, ай донт спик инглш». Она спросила в смысле, на каком я «спикаю». Отвечаю, что из Москвы, русский. И тут она: «Рашен… зэтс о’кей. Ай эм вери лайк Набоков!» Я чуть со ступенек не сверзился: «Набоков?! Ю лайк Владимир Набоков?!» И тут она пустилась в рассказ про то, что в юности играла Лолиту в школьном драматическом кружке. Вот тебе и бомжиха-старьевщица… Несколькими днями позже в этом огромнейшем Нью-Йорке, в огромнейшем Центральном парке, мне было суждено увидеть мою беззубую Лолиту в другой раз. Она сидела на скамейке с одним белым-белым старичком-пенсионером в очках, что-то ему рассказывала. Наряд ее был тем же, но шерстяная шапка была теперь ярко-зеленой и из-под плаща высовывалось тоже что-то зеленое. Она что-то плела белому старичку, он хохотал, кашлял от смеха и отмахивался от нее руками. Затем они встали и под руку зашаркали по аллее Центрального парка. Будь здорова и ты, моя старенькая цветная Лолита, помянувшая русского автора.

Любимая старуха

Она хорошо знала моих родителей, а меня чуть ли не до моего рождения, как гласит надпись на подаренной мне в этом американском мае ее книжице стихов, которые были сочинены и опубликованы Надеждой Филипповной Крамовой в 1992–98 годах уходящего века. Ее дочь, мою ровесницу, Людмилу Штерн, тоже проживающую в Америке, я знаю с тех пор, как помню себя, с еще довоенных ленинградских времен. Люда – писательница, а теперь и англоязычная журналистка, муж ее Виктор Штерн – американский ученый. Каждый раз, бывая в городе Бостоне, я встречаюсь с этой замечательной семьей. И каждый раз мой первый вопрос про Надежду Филипповну. И немудрено – в декабре этого года ей должно исполниться ровно 100 лет. Просто обязано исполниться. Впрочем, сама Надежда Филипповна просит судьбу об обратном, что как бы вполне естественно. Хотя Гёте и сказал, что старость – лучшая пора человека, но, скажем, Анатолий Борисович Мариенгоф в своих мемуарах сказал: «Не верьте этому старому болтуну!» Старость не радость, – как говорится в пословице. И поэт Крамова вторит:

 
Как трудно стало жить,
Вставать, сидеть, ходить…
Все превратилось в сверхзадачу,
А если уж постель стелить, – я чуть не плачу.
 

Или еще так:

 
Умереть бы мне скорее,
Не роптать, не маяться,
Чтоб не видеть, как стареет
Моя дочь-красавица.
 

Не правда ли, сильно? Здорово и неожиданно по повороту. Надежда Филипповна Крамова – актриса, писательница, переводчица, родилась 15 декабря 1899 года в Санкт-Петербурге в семье инженера. Училась в прославленной гимназии Стоюниной и в Школе Русской драмы, посещала поэтический семинар Николая Гумилева. В 20-е годы Надежда Крамова играла в знаменитом в то время петербургском театре «Балаганчик» и снималась в главных ролях во многих фильмах, в том числе «Наполеон», «Минарет смерти» и др. В качестве журналистки и переводчицы Надежда Крамова работала в Берлине, перевела с немецкого несколько книг: «Дух Рильке», «Карл, где ты?» и др. Она автор пьес «Змея», «Корабль Арго», «Дети подземелья», поставленных в свое время в разных городах бывшего Советского Союза. В вышедшей в 1989 году отличной книге «Пока нас помнят» Н. Ф. Крамова рассказывает о людях, с которыми столкнула судьба и связала дружба. Среди них – Максим Горький, Анна Ахматова, Михаил Зощенко… В стихах сборника есть и такие, посвященные Иосифу Бродскому, который бывал в их доме в Питере:

 
Не подругой была, не сверстницей,
Я на сорок лет его старше.
Но заслышав шаги на лестнице,
Бормотание под дверью нашей,
Я кидалась бегом в переднюю,
Будто бы к источнику света,
Чтобы в квартиру немедленно
Впустить молодого поэта.
А поэт, побродив по комнатам,
Постояв у книжного шкафа,
Говорил приглушенным голосом:
«Я пришел почитать стишата».
И от окна до двери
Шагами комнату меря,
Начинал спокойно и строго,
Но вскоре, волненьем объятый,
Не замечал он, как строчки
Вдруг наливались набатом,
И дрожали тарелки со снедью,
И в стенку стучали соседи.
 

Тут все, для тех, кто знал Бродского, удивительно точно. И бормотанье, и «стишата», и стук соседей от набата и напора голоса молодого питерского рыжего Иосифа.

Читая эти, да и другие стихи Надежды Филипповны, как-то забываешь, что написаны они женщиной после девяноста. И как трогательно сказанное ею недавно:

 
Когда моя смерть постучит у порога,
Ее попрошу: «Подожди-ка немного,
Сейчас от стола не готова я встать —
Еще одну строчку прошу дописать».
И гостья, видимо, от удивленья
Присядет на лестничные ступени.
И скажет, махнув мне костлявой рукой:
«Ну ладно, я завтра прийду за тобой».
 

Нет, не завтра, не послезавтра! Моя главная американская «старуха», дорогая Надежда Филипповна! Я мечтаю прилететь в Бостон на Ваше столетие, отмечать Ваши славные даты и дальше. Как говорят на Земле обетованной: «Живите до 120 лет!»

Легенда. Михаил Чехов

Легенда… Как часто мы теперь разбрасываемся словами: легендарный эстрадный певец такой-то, певица такая-то – тоже живая легенда, актер-классик… А уж эпитет «великий», раздаваемый на каждом юбилее от 40 до 75, – просто расхожая монета. Этот идиотский стиль и манера возникли, как мне кажется, в последние 10 лет, и слова потеряли первоначальный смысл, попросту стерлись.

А воистину легендарный русский актер Михаил Чехов, родившийся в России в 1891 году и покинувший страну в 1928, в списке наших популярных «легенд» не значится.

Судьба его сложилась непросто. В возрасте 37 лет он покинул Россию и дожил на чужбине до 64-х. Скончался в Лос-Анджелесе в сентябре 1955 года и похоронен там же.

Стало быть, 27 лет работал в чужих странах, на чужих языках, что для театрального драматического актера, пусть и отмеченного гениальностью, в профессиональном смысле – трагично. Да, Чехов создал в Америке театральную школу. Да, он немного снимался в голливудском кино. Он написал книгу о нашем ремесле. Дружил с Рахманиновым и Шаляпиным. Может быть, даже был по-своему счастлив вдали от сталинщины, царившей в нашей стране и в нашем театре. Наверняка просто сохранил себе и своим близким жизнь. Легко предположить, что Чехова с его особыми взглядами, убеждениями и особенностями характера могла постичь участь Мейерхольда или талантливейшего актера Художественного театра Юрия Кольцова, загремевшего в Магадан на десятки лет. Так что я далек не то чтобы от осуждения (и тени нет!), но и от стопроцентной уверенности в правильности моих размышлений о профессиональной трагедии Михаила Александровича. Но сдается мне, что любимому актеру русских театралов первой трети нашего столетия, сыгравшему Хлестакова, Гамлета, Эрика XIV, Облеухова и т. д., актеру и режиссеру МХАТа второго, сподвижнику Станиславского и Вахтангова, было, мягко говоря, тесновато и душно работать в Риге, Берлине и даже в огромной Америке. Ему, Чехову, не светил ни Бродвей с его драматической сценой, ни судьба в Голливуде Марлен Дитрих, не говоря уже о Чарльзе Чаплине. А ведь Михаил Чехов, судя по тому, что передает о нем легенда, был актером и личностью, не уступающей никому из мною перечисленных в качестве примера. Иное дело – музыканты, балетные, даже большие писатели: Набоков, Бунин, Бродский. Драматический актер вне стихии родной речи, родного менталитета – личность, которой не может светить ничего хорошего. По себе знаю. И хотя Михаил Чехов – гений и легенда, полагаю, что и он не мог быть до конца удовлетворен своей профессиональной судьбой в «ихних Палестинах».

Когда я оказался в мае в Лос-Анджелесе, решил обязательно навестить могилу М. А. Чехова. Но это оказалось не так-то просто, гораздо сложнее, чем положить цветы к памятнику Станиславского на Новодевичьем в Москве. Кладбище мне указали. Мы с моим лос-анджелесским другом, кстати сказать, киноактером Ильюшей Баскиным («Москва на Гудзоне», «Самолет президента», «Полицейская академия» и др.) поехали туда. Это оказалось огромным и красивым, расположенным на зеленых холмах местом – приютом вечного покоя. Спросили в кладбищенской конторе: «Где Чехов похоронен?» После долгих объяснений и выяснений про Чехова, про меня, грешного, нам наконец назвали номер участка. И вот, представьте себе: зеленая огромная гора (холм), среди прочих кладбищенских холмов, ни одного возвышающегося надгробия (таковы правила данного кладбища), об указателях или опознавательных знаках я уже и не говорю. На холме-горе в зеленой травке сотни – тысячи одинаковых маленьких плит с надписями: имя-фамилия, родился тогда-то, скончался тогда-то. И вот пойди найди среди всего этого бронзовую плиточку Михаила Чехова. Однако каким-то чудом наткнулся! И даже сфотографировал. И вспомнил, как наш мхатовский педагог Борис Ильич Вершилов тогда, в самом начале 50-х, почти шепотом рассказывал нам – студентам об эмигранте Михаиле Чехове, который был гением сцены. Давным-давно Борис Ильич работал вместе с Мишей Чеховым и Вахтанговым. Он пересказывал нам их разговоры, споры об искусстве, шутки, розыгрыши. Он же, Борис Ильич, пришел в 55-м году в аудиторию, когда мы – четверокурсники (Таня Доронина, Володя Поболь, Олег Басилашвили, я и др.) репетировали в его спектакле «Идиот» по Достоевскому. Пришел грустный, пришибленный какой-то, с опрокинутым лицом и тихо сказал: «Не стало Миши Чехова»… Теперь, в мае 1999-го, на кладбище в Лос-Анджелесе я мог установить даже дату того запомнившегося дня моих юных лет – 30 сентября 1955 года.

Что и говорить, американский май этого года был для меня выдающимся, насыщенным впечатлениями маем. Вот так бы всю оставшуюся жизнь маяться. Да где там! Хорошего понемножку…

1999 г.