Текст книги "Игры Фортуны"

– Кто же вас прогнал оттуда вместе с вашим патроном?

– Русский князь Меншиков. Которого после тоже прогнали. Там принято периодически гонять друг друга, видите ли…

– Неужели в Германию?

– Гораздо хуже, мой юный друг. В Сибирь.

– В Сибирь? Это еще что такое? – спросил Мюнхгаузен.

– Сразу видно, что вы не досматривали географическую карту до правого верхнего угла, иначе эти буква – SYBIRIA – врезались бы вам в память, – презрительно скривился незнакомец. – Это самая холодная и заснеженная часть России, молодой человек. Знаете, есть такой город в Сибири… Как его? Berezoff! Вот Меншиков там и умер. Сначала держался, терпел: дом строил, Священное Писание читал, а потом взял да отошел в мир иной. К чему это я… Вам бы не торопиться в Россию! Впрочем, утешьтесь, вам придется легче, чем вашему патрону. Вы еще успеете сбежать в Ригу. А вот молодой герцог Брауншвейг-Бевернский умрет в России – совсем старый, слепой, вдовец с детьми-узниками. Слепой старик…

– Да откуда вы все это знаете? – Мюнхгаузен почувствовал, как мелкая дрожь пробирается по его телу. Удивительно, но он слушал этого безумца – и верил ему! Чтобы избавиться от наваждения, он заставил себя злиться и выкрикнул:

– Да кто вы такой, чтобы пророчить беды моему доброму герцогу Антону-Ульриху? Кто вы есть? Небритая Кассандра с пивной кружкой и в драных штанах!! Не на пивной пене ли вы прочитали ваши бредни?

– К сожалению, я это вижу, – очень спокойно сказал незнакомец. – Это ваша беда, если не хотите внять мне. Считайте, что я – судьба. Голос судьбы. Иногда судьба говорит и столь неприятным голосом, как мой.

– Слишком много вы на себя берете, сударь! – воскликнул Мюнхгаузен, распаляясь еще больше, тем более, что только на него устремились сейчас все глаза в «Короле Пруссии». – Мне, потомку прославленного рыцаря Хейно, ходившего в крестовые походы под знаменами Фридриха Барбароссы, не пристало внимать пьяным сказкам какого-то голодранца, упившегося скверно перебродившим пивом!

– Я слыхал о ваших знаменитых предках, барон, – все так же невозмутимо ответил незнакомец. – Поверьте, судьба ломает и таких!

– Ломает, но не сгибает! – гордо сказал барон.

– Не желаю вам ни того, ни другого… Впрочем, я уже говорил, вы успеете вовремя сбежать из России. А ваш патрон… Бедный, бедный Антон-Ульрих!

– Да что вы все причитаете, сударь! – рассердился Мюнхгаузен. – Бедный Антон-Ульрих… Антон-Ульрих вот-вот составит одну из самых выгодных матримониальных партий в Европе! Его ждет почет, влияние, богатство! Хотел бы я быть на его месте!

– Всегда будьте на своем месте, юноша, – заметил незнакомец. – Зачем вам чужие места? Тем более место Антона-Ульриха. Оно отмечено страданиями и смертью.

– Трактирщик!!! – не выдержав, закричал Мюнхгаузен. – Кликни слуг, увалень, пусть вышвырнут за дверь этого проходимца! Пока я лично не убил его, как собаку! Позорит честное заведение!.. Пугает добрых людей!.. Оскорбляет дворянина!!!

Незнакомец резко поднялся – оказывается, он был высок ростом, на голову выше юного барона, да плечи, когда он расправил их, внушали уважение.

– Да будет вам известно, перед вами тот, кто тоже был некогда дворянином. И убить себя, как собаку, тем более вышвырнуть за дверь, я никому не позволю! Не забывайте, я служил в России.

Он спокойно заплатил за недопитое пиво и ровным шагом покинул трактир. Перед ним расступались, словно когда несут покойника. Больше его в Ганновере никто не видел.

После, за всю свою долгую жизнь Мюнхгаузен не мог вспомнить, какое у этого дворянина было лицо. Хотя не раз пытался, когда все предсказания сбылись. От этого зловещего человека в памяти Мюнхгаузена остался только голос. Спокойный, усталый, хрипловатый… Кто знает, может быть судьба действительно говорит таким голосом?

Пару дней юного барона тяготил этот разговор, а потом забылся. Ну что, в самом деле, с ним может случиться в этой России? Сошлют в Сибирь, как русского князя, о котором рассказывал тот странный человек в «Короле Пруссии»? Он, Мюнхгаузен, никогда не пасовал перед опасностью, он смел и молод, он и из Сибири сумеет выбраться, видит Бог!

К тому же, ему славному потомку крестоносца Хейно, лучше замерзнуть до состояния прозрачной ледышки в этой самой Сибири, о которой упоминал трактирный оракул, чем рано состариться от повседневной тоски в родном Боденвердере… Удобном, честном, спокойном, но, увы, непоправимо скучном!

***

Потом был не лишенный авантажности путь по бурным балтийским волнам на корабле, который принес юноше приятное открытие: в отличие от остальных пассажиров он почти не страдает от пресловутой «морской болезни». Приятно было стоять, впившись руками в фальшборт и расставив ноги на зыбкой палубе, смотреть на бегущие за бортом белые барашки штормовых волн, ловить разгоряченным лицом соленые брызги и изумленные взгляды просмоленных «морских волков»: надо же, совсем мальчишка, а буря ему нипочем, не то что другим сухопутным тюфякам, блюющим в своих каютах! Но еще приятнее сознавать – его путь начался с испытания, и он, пятый сын рода Мюнхгаузенов, не посрамил своего имени.

Впрочем, сначала веселая страна Россия отчасти разочаровала барона. Во-первых, снег здесь таял, и луга цвели таким буйным цветом, которого он не видывал у себя на родине. Во-вторых, белые медведи не ходили по улицам, так что заветная мечта поохотиться на ушкуя (как этого зверя называли русские) не сбылась… Да и бурых-то в окрестностях российской столицы оставалось наперечет, и эти бедные звери не то что на улицы не выходили, а сидели по своим берлогам, трясясь от страха – охотиться на медведей местные любили! В-третьих, ледяных дворцов, похожих на хрустальные, в Санкт-Петербурге не было и в помине, а обычные были сделаны на скорую руку и весьма худы. Правда, новоназначенный кабинет-министр Артемий Волынский обещал построить ледовый дворец для императрицы, но пока исполнение блестящей затеи кабинет-министра все откладывалось за неимением зимы, которая стояла здесь, оказывается, никак не больше шести месяцев в году… А жаль, – Мюнхгаузен не прочь был попировать с русскими друзьями и прекрасными дамами в ледяном дворце, пусть даже и в шубах! Ничего, согрелись бы пуншем, или этой горячей крепкой настойкой – как ее называют в России? Ах да, «zapekanka»!

Зато Мюнхгаузену пришелся по душе один русский обычай: полногрудые и статные хозяйки богатых домов встречали гостей с рюмкой водки на подносе, а потом целовали новоприбывших прямо в губы. И этот поцелуй ничего не значил – он был просто формальностью русского гостеприимства. Иногда гостей встречали и их дочери – тоже с рюмкой и поцелуем. Поэтому юный барон полюбил ходить по гостям. Сколько бы не восхваляли легендарную тяжелую красоту немецких женщин, здешние фрейлейн и юнг-фрау были, по крайней мере, ничуть не хуже, а на честный взгляд – много лучше. Настоящий живой цветник в заснеженном саду!

Русские оказались славные люди, большие любители различных развлечений и обильного застолья, и что не вечер устраивали в Санкт-Петербурге балы да машкерады, огненные или водные потехи – вполне в духе европейского политеса, однако с очевидным диковатым восточным колоритом, что делало их еще веселее и ярче. Одевались здесь благородные люди столь же пестро, смело сочетая модные наряды с ориентальской роскошью драгоценных украшений и пушистыми горами драгоценных русских мехов, а говорили все по-немецки или по-французски, несколько потешно из-за грубого, словно рубленного акцента, но вполне сносно. А то, что жалованья действительно приходилось дожидаться до того самого «дождливого четверга», случавшегося не каждый месяц, даже когда с неба лило всю неделю, оказалось не так страшно. Карл-Фридрих-Иероним фон Мюнхгаузен быстро понял, что в России, чтобы составить капитал, совсем не обязательно служить: ловкий и обаятельный человек, умеющий водить правильные знакомства, легко устроит здесь свое счастье! А неудачники пусть пьют вонючее пиво в «Короле Пруссии» и пророчат беду сколько угодно.

***

Службой, впрочем, Карл-Фридрих-Иероним фон Мюнхгаузен, верный рыцарским заветам предков, также отнюдь не пренебрегал. Тем более, что была сия служба весьма необременительна. Герцог Брауншвейгский Антон-Ульрих, человек, в отличие от своего родителя мягкий и нетребовательный, желал лишь, чтобы его пажи сопровождали его ко двору и на званных ассамблеях местной знати. «Короля играет свита, сиречь герцога», – говорил он юным немецким дворянам, демонстрируя некоторые познания в законах театра. Но как только занавес бывал поднят, Мюнхгаузен и его товарищи оказывались предоставлены сами себе и вольны развлекаться и завязывать знакомства как им угодно. Изредка герцог возлагал на них также секретарские обязанности – занятие скучное, но не бесполезное, так как из входящей и исходящей корреспонденции становилось яснее, в какую сторону дуют здешние ветра.

Не сложнее оказалась и русская воинская служба, которой юный Мюнхгаузен, как потомок славного воительного рода, очень гордился. Ходатайством герцога Антона-Ульриха он был приписан к Брауншвейгскому (прежде – Бевернскому, еще прежде – Ярославскому драгунскому) кирасирскому полку, пока на правах волонтера, однако с явным заделом на получение в будущем чина корнета. Положение при шефе полка обеспечило Карлу-Фридриху-Иерониму право на ношение мундира, на который, впрочем, пришлось потратить собственные деньги (принять любезно предложенную герцогом ссуду паж благородно отказался). Мундир был чудо как хорош! Блестящий белый колет лосиной кожи с красным прибором и подколетником, жесткая треугольная шляпа с позументом и пышной белой кокардой, а также предмет особой гордости – узкие лосиные штаны, столь авантажно подчеркивавшие мужское достоинство, и сияющие ботфорты со шпорами, которые своим скрипом-звоном заранее давали знать обществу: се грядет муж! Кирасу, которая весила целых 23 фунта и стоила дополнительных расходов, пришлось пока не покупать. «Куплю сразу офицерскую по производству в чин, чем тратиться дважды», – постановил Мюнхгаузен, он умел считать деньги, хоть не был скуп.

Полк вечно стоял то на зимних винтер-квартерах по деревням, то на летнем компаменте где-то за городом, и отлучаться в эскадрон для участия в монотонных кавалерийских экзерсициях было некогда – Петербургская жизнь была ключом! Зато как хороши были вечера в полковом собрании – в пьянящих парах пунша и клубах табачного дыма, среди отважных друзей (половина из которых, кстати, оказалась его соотечественниками), за буйным весельем, пропитанным молодой силой и духом товарищества. В полковой семье строго запрещалось ссориться, все споры решались мудрым судом старших. Мюнхгаузен заметил, что вообще в России дуэлировали куда реже, чем в Европе; но если уж дрались, то жестоко, часто насмерть. Основные баталии разворачивались за карточным столом. Русские офицеры играли все, много, азартно и по-крупному. Каждый и выигрывал, распевая от радости и угощая друзей шампанским, и проигрывался в прах, проклиная Фортуну. У кого в конечном итоге оседали деньги, Мюнхгаузен так и не понял, хоть был наблюдателен. В конце все одинаково спускали свое жалование и влезали в кредиты – до новой игры. Вдоволь наигравшись, напившись и напевшись, офицерская молодежь шумной кампанией отправлялась к «жрицам любви», и вечер продолжался там до утра. Полковой лекарь всегда имел наготове снадобья от стыдных болезней…

Вращение в военной среде также приносило не только радость, но и пользу. Мюнхгаузен вскоре заметил, что среди офицеров здешних прославленных «Петровских» лейб-гвардейских полков – Преображенского и Семеновского – немало поклонников опальной принцессы Елисаветы, которую всерьез считали главной противницей Антона-Ульриха. Гвардейцы считали ее несправедливо обиженной, не таясь выказывали восторженные знаки внимания и поддержки. Случись что, дщерь Петрова, коварно лишенная отцовского наследства, да к тому же еще такая красавица, может рассчитывать на военную силу: значительные деташменты²⁶ лейб-гвардейцев всегда в Петербурге. Брауншвейгские же кирасиры, за исключением кучки офицеров – далеко. Нелегко будет Антону-Ульриху, если ему придется потягаться с этой соперницей!

Часть третья. Невольники судьбы.

Глава 1. Благородные увеселения императрицы.

Свою Прекрасную Даму барон фон Мюнхгаузен встретил в покоях императрицы Анны. Был дворцовый прием – не совсем обычный, приватный. Бирон с семейством, немногие приближенные императрицы, ее племянница Анна Леопольдовна и жених принцессы Анны, сиречь его, Мюнхгаузена, патрон герцог Брауншвейгский. И еще все эти странные люди, которые прыгали на одной ножке, кукарекали и кудахтали у трона императрицы. Их было так много, что рябило в глазах. Одни сидели на насестах, как курицы, причем – постыдным голым задом. Другие скакали верхом на палках, третьи – ползали, кувыркались и раздавали затрещины своим собратьям. Были и женщины – все сплошь уродливые, худые и крохотного роста, или невообразимо толстые, с безвкусно нарумяненными щеками.

Императрица Анна громко хохотала, наблюдая за ужимками всех этих странных людей, именовавшихся шутами и шутихами, дураками и дурками. Но ее племяннице отвратительное зрелище было не по вкусу: Анна Леопольдовна грустно сидела рядом с императрицей, и, казалось, едва замечала все, что творилось вокруг. За спиной принцессы стояла молодая статная фрейлина с каштановыми волосами, вызывающе собранными не по моде в короткую прическу, которая, впрочем, очень шла к ее вздернутым скулам и упрямому носику. Мюшхгаузен заметил, что принцесса нервно сжимала руку этой девицы и кусала губы, чтобы не заплакать. Герцогу Антону-Ульриху тоже было невесело, и за трескотней шутов он наблюдал не то с отвращением, не то с брезгливостью, а на невесту бросал взгляды, исполненные откровенного отчаяния.

Среди придворных дам, допущенных в этот тесный кружок, была еще одна, совсем юная, прелестное круглое личико (подобные милые черты он нередко встречал в этой стране равно у простолюдинок и аристократок) которой поразило Мюнхгаузена совсем не подходившем молодой девице выражением. Это было страдающее, несчастное, напряженное лицо много пережившей женщины. Судя по всему, ей безумно хотелось сбежать отсюда, не видеть всего этого, но она не имела права покинуть куртаг. Вот и стояла девица, забившись в угол и нервно сжимая ручку веера. Барон заметил, что незнакомка, как и принцесса Анна, избегает смотреть на шутов. Она пряталась за спины придворных, словно хотела провалиться сквозь землю от стыда.

Между тем, к девице подскочил, точнее – подскакал, верхом на палке, один из шутов, немолодой уже, почти старик, но по виду – приятнее остальных.

– Здравствуй, княжна-красавица, – сказал шут. – Что пригорюнилась? Жалеешь, добрая душа? Не жалей! Наша дурацкая служба – не хуже остальных… Кто нынче не дурак при государыне-матушке? Все – дураки, один другого дурее!

Юная дама, названная княжной, ничего не ответила. Она попятилась к дверям, намереваясь, видимо, выскользнуть из залы, но тут разделся гневный окрик императрицы.

– Эй, квасник! – зычно крикнула Анна Иоанновна. – Иди сюда, поднеси мне квасу… Посмотрю, хорош ли?

– Что есть kvass, экселенц? – тихонько спросил барон у Антона-Ульриха. – И кто такой kvassnik?

– Kvass – это русский хлебный напиток, похожий на слабое пиво, – шепотом ответил принц, охотно удовлетворявший любознательность своих пажей, – Сей kvassnikk – несчастный аристократ, князь Михаил Голицын. Он – шут императрицы.

– Князь – шут? Как это может быть? – изумился Мюнхгаузен.

– Он прогневал императрицу, – быстро сказал Антон-Ульрих, – И за то был наказан и разжалован в шуты.

– Чем же он прогневал государыню? – продолжал любопытствовать барон.

– Он неудачно женился, мой друг. На красавице-итальянке, католичке. Говорят, и сам принял католичество. Тайно. Вернулся в Россию и прятался с женой в Немецкой слободе, в старой столице, Москве. Его обнаружили – и вот… Нынче он – шут, и никто более. Воля императрицы – и в одночасье «из князи в грязи» (эти слова были произнесены герцогом по-русски), как говорят русские, что можно перевести как катастрофическое быстрое падение.

– А что стало с его женой, экселенц?

– Говорят, ее выслали из России.

Один из шутов, безучастно сидевший прямо на полу, медленно поднялся, взял со столика в углу поднос с небольшим кувшином (Антон-Ульрих шепотом поведал Мюнхгаузену, что этот кувшин называется «jbann» («жбан») и тяжело, словно каждый шаг причинял ему невыносимую боль, подошел к императрице. Барону показалось, что этот человек не в себе от перенесенных унижений и смотрит как-то в сторону, не на людей, а как бы сквозь них. Он был немолод, отличался благообразными чертами и был одет как знатный вельможа, однако неряшливо, беспорядочно: грязная рубашка с отложным кружевным воротником, кафтан в пятнах от вина и жира, чулки в дырках. И в дополнение к прежней роскоши – сшитая из разноцветных лоскутов дурацкая шапка с бубенчиками на голове, поверх спутанного сизого парика.

– Эй, квасник! – снова прокричала императрица. – Заснул, что ли? Идешь, как во сне веревки вьешь… Пошевеливайся на службе своей государыне! Не то попомню, как ты яйца высиживать отказался – мол, честь княжеская не велит! Какая у тебя теперь честь, кроме яиц, ха-ха-ха!? Или снова на дыбу захотел, дурак?

«Какие цветистые у нее выражения, но что такое дыба?», – подумал Мюнхгаузен, однако вслух этого не спросил. У герцога Антона-Ульриха был слишком удрученный вид, чтобы и дальше задавать ему вопросы. Решительно – странная страна эта Россия! Знатных особ здесь делают шутами, а эти знатные особы вместо того, чтобы выхватить шпагу из ножен и вступиться за свою честь, сидят голым задом на насестах или подливают квас под всеобщие смешки и оскорбления! И отнюдь не противятся такому поношению, словно чего-то смертельно боятся, хотя трусами русских никак не назвать… Слава Богу, при просвещенных европейских дворах отказались от нелепой средневековой традиции делать людей шутами!

Между тем, князь-шут подошел к императрице и, низко поклонившись, протянул ей кувшин. Барон заметил, что несчастный избегает смотреть своей мучительнице в глаза. Круглолицая девица, которая привлекла внимание барона, закрылась опахалом, как будто не хотела видеть эту сцену чужого унижения и страдания.

– Кто это прелестное создание, мой герцог? – снова полюбопытствовал Мюнхгаузен, украдкой показывая на нее

– Дочь несчастного Голицына от первого брака, княжна Елена, – прошептал Антон-Ульрих.

– Ее намеренно заставляют смотреть на унижение отца? – проявил неуместную догадливость юный барон.

Антон-Ульрих ничего не ответил. Ему было неловко и тяжело. Уже много раз герцог жалел о том, что приехал в эту несчастную страну, где так легко унижают и даже убивают людей без разбора их достоинств и сословия. Вот, к примеру, его учитель русского языка, поэт Тредиаковский! Чем он счастливее князя-шута, Голицына? Их обоих порой бьют за дерзкие слова или просто потому, что хотят выместить на ком-то безответном свою злость. Даже новый кабинет-министр Волынский, которого здесь почитают человеком передовых и вольных взглядов, недавно в сердцах так отходил несчастного «пииту» палкой, что тот едва унес ноги, весь в крови… Впрочем, князя-шута уже, кажется, сломали. Он все молчит, а вид у Голицына такой, словно его прибили до полусмерти!

Между тем императрица поднесла к губам жбан с квасом, сделала глоток – и неожиданно выплеснула содержимое кувшина прямо в лицо несчастному князю.

– Ты что, квасник, страх потерял? – то ли сурово, то ли с издевкой спросила она. – Квас-то перебродил! Что подаешь своей государыне, петух ты итальянский? Небось женку свою блудную все вспоминаешь, а за квасом доглядеть недосуг? Забудь! Брак ваш преступный я велела расторгнуть. Холост ты, князюшка! Скоро, стало быть, снова женю! Да вон хоть на Бужениновой! Она с другими шутами якшаться не хочет, кусается… А с тобой ей будет в самый раз. Все-таки князь, из Гедиминовичей…Эй, калмычка, поди сюда!

Из ряда шутих выскочила маленькая, коренастая женщина в экзотическом и неимоверно грязном наряде. Ее черные волосы были заплетены в мелкие косички, украшенные монетками. Непривычные для здешних краев черты лица – кирпичного цвета кожа, выступающие скулы, раскосые глаза выдавали восточное происхождение. Впрочем, она была еще молода и ее можно было бы даже назвать хорошенькой, если бы не ее совершенная неопрятность: казалось, она была с ног до головы облита каким-то вонючим жиром.

– Хочу замуж, государыня-матушка! – заголосила шутиха, исполняя перед царицей какой-то дикий танец и приударяя в бубен. – Хочу жениться, хочу любиться, хочу в котле свариться! Ой жени князя Михайла, матушка! Я ему верной женой буду!

Она вдруг бросилась на живот, змеей заскользила по полу, подползла к несчастному князю, схватила его руку и прижалась к ней губами – кажется, с неподдельной страстью.

Князь равнодушно отстранился и не проронил ни слова. Мюнхгаузену вдруг показалось, что не так уж он унижен и сломлен: над ним глумятся и поносят его честь, а он отвечает своим гонителям холодным равнодушным презрением. Сильный человек, восхитился барон. Как видно, в мире есть разные виды мужества. Свою честь не всегда отстоишь со шпагой в руке, но сохранить ее можно всегда!

– Ох, не любит меня, князюшка, ох, не любит касатик, – с наигранной или искренней печалью завыла калмычка, возвращаясь на свое место за троном императрицы.

– Небось, дурища, полюбит! Я прикажу, он и козу полюбит! – заверила ее Анна. – Ты ж у нас невеста хоть куда, хоть и моешься редко, да и то – жиром! Ничего, князь не побрезгует, калмычка, ему не впервой на иноземках жениться. Добра же я – соединяю мужа с женою!

– Разрешите и мне с женой свидеться, милостивая государыня! – подал слабый голос другой шут, тоже немолодой и судя по всему очень нездоровый, скакавший на метле. Он еле дышал и обливался потом – вот-вот свалится без сил. Но императрица этого словно не замечала.

– Еще один достойный сожаления аристократ, униженный до шутовского состояния, князь Никита Волконский, – тихонько пояснил Антон-Ульрих.

– Что вы говорите?! У императрицы что, все шуты благородной крови? – изумился Мюнхгаузен, в возмущении забыв даже о почтении к своему патрону. Но тот понял его порыв и ответил назидательно:

– Нет, большинство шутов низкого происхождения, подобно этой дикарке. Но большинство особ благородного происхождения для императрицы – шуты, даже мы с вами, и с этим надлежит мириться, чтобы достичь в России положения.

– Ну уж нет!!!

– Тс-с-с!…

Между тем злополучный Волконский слез со своей метлы и со слезами на коленях пополз к императрице.

– Матушка, государыня, благодетельница, Христа ради и его страданий, яви божескую милость, – молил он жалким голосом, который, наверное, мог бы разжалобить даже судьбу. – С супругой моей любезной… княгинюшкой Аграфеной Петровной, душою моей… Увидеться! Только раз! Только разик единственный!!! Не откажи!..

Императрица, кажется, тоже была несколько смущена подобной картиной безутешного горя. Ее жирное лицо дрогнуло, и она ответила жестко, но без глумления:

– В монастыре твоя Аграфена, в Тихвинском. Там и пребудет. Воля моя в том. А ты скачи, не отлынивай, коли добра ей хочешь!

– Слушаюсь, государыня…– уныло ответил Волконский, возвращаясь к своей метле.

В зале повисло тягостное молчание, словно этот порыв несчастного шута на мгновение пробудил в каждом человечность. Даже пестрое сообщество «дураков и дурок» прекратило свои выходки и, кажется, предавалось невеселым раздумьям о своем положении.

Императрица властно тряхнула тяжелой головой.

– Эй, что вы, люди? – властно прикрикнула она. – Веселиться желаю! Всем плясать, живо! Нынче день веселый, я дурку за дурака просватала! Буженинову за квасника… Благодари, калмычка!

Шутиха припала к руке государыни.

Анна Иоанновна громко захохотала, и все угодливо и неестественно громко засмеялись вслед за ней. Бирон брезгливо улыбался. Он и сам не любил князя-квасника, как и всех Голицыных, да и Волконских вместе с ними, и всю заносившуюся перед ним русскую знать, но такие забавы почитал варварскими. Однако, скрепя сердце, признавал их полезность для укрощения гордого духа высоких родов России.

Анна Леопольдовна грустно молчала, сжимая руку темноволосой фрейлины. Антон-Ульрих тоже молчал – ему, внуку писателя и просветителя, тоже носившего имя Антона-Ульриха, герцога Брауншвейгского, было мучительно горько видеть такое посрамление человеческого достоинства.

Облитый же квасом князь Голицын в продолжение всей этой тягостной сцены так и стоял – даже не вытирая квас с лица. Он словно превратился в статую или в соляный столп – ничего не видел и не слышал. Княжна Елена Михайловна Голицына не выдержала, она подбежала к отцу и, плача, стала вытирать ему лицо собственным платком.

– Батюшка, бедный, за что они тебя так мучают? – шептала она.

Князь стоял все так же неподвижно – как будто душа его была бесконечно далеко от этого зала и этих людей, и собственной дочери он как будто не замечал.

«Да не помешался ли он просто?» – тоскливо подумал Мюнхгаузен. Барону было грустно и мерзко – как никогда в жизни. Почему-то припомнился трактир в Ганновере и тот странный человек, который предостерегал его от поездки в Россию. Видно, стоило тогда прислушаться к словам незнакомца…

– Уберите прочь Голицынскую Еленку! – короткий, толстый, с огромным перстнем палец императрицы указал прямо на княжну. – Какой он тебе отец, княжна? Нет у тебя отца. Он – дурак мой, имени лишенный! Гляди, рядком с ним в дурках ходить будешь. Эй, шуты, тащите ее прочь!

Мгновение поколебавшись, пестрая публика с ужимками подступила к круглолицей княжне, которая, словно желая защититься от позора, воздела свои тонкие руки…

«Если эти людишки тронут ее хоть пальцем, я перережу кому-нибудь глотку! А после – будь что будет, и дьявол с такой жизнью!», – с неожиданной решимостью подумал барон Мюнхгаузен и незаметно положил руку на эфес шпаги.

Однако квасник Голицын внезапно словно пробудился от своего зачарованного сна, принял на мгновение гордую стать, так шедшую к его внешности и негромко, но крайне убедительно цыкнул на шутовскую братию:

– Прочь!

Он сам схватил дочь за руку и повел ее к дверям. Она шла покорно, словно на заклание. Выпроводив княжну за дверь, Голицын вновь как-то сгорбился и шаркающей расслабленной походкой вернулся на свое место.

– Хорошо служишь, квасник! – поощрила его императрица. – Сам же ее и выгнал! Так и быть награжу тебя за это. Жалую тебя вазой драгоценной. Ночной! Эй, дурачье, тащите ее сюда да облейте мне квасника с ног до головы…

Шуты метнулись исполнять приказание царицы. Анна Леопольдовна в ужасе и отвращении закрыла лицо руками, а ее сильная подруга сделала порывистый шаг вперед, словно пытаясь заслонить от нее своим телом мерзкую сцену. И тут в зале отчетливо раздался неприятный, гнусавый голос Антона Ульриха:

– Ваше императорское величество, прошу вашего августейшего позволения для своей невесты удалиться с куртага. Она нездорова, ваше императорское величество…

Анна Иоанновна грозно повернулась в сторону герцога, и ее зло поблескивавшие глазки не сулили ничего хорошего.

– Что, не по душе наши благородные царские забавы, колбаса брауншвейгская? – она обратилась к Антону-Ульриху тем же голосом, что разговаривала с шутами. – Ты здесь мой приживальщик, Антошка, на моих хлебах из милости живешь, не тебе зявку разевать! Захочу – и ты у меня дураком заскачешь. А Аньку, дуру, велю за другого выдать, хоть за Бирошкина Петрушку, кстати, чего не вижу сего хлыща на куртаге?

Бирон почтительно склонился к императрице, видимо, спеша объяснить ей отсутствие своего отпрыска, пока и в него не ударила царственная молния. Слов было не разобрать. Императрица пару раз зычно рявкнула. Бирон зашелестел еще льстивее.

Антон-Ульрих, бледный, как полотно, нерешительно мялся, испугавшись собственной храбрости, стремительно теряя остатки хрупкого мужества. Мюнхгаузен понял, что пришла его пора действовать – а уж решительности отпрыску крестоносцев и средневековых благородных разбойников было не занимать.

– Смелее, экселенц, берите невесту под руку и уводите прочь, пока царица со своим главным мопсом там… беседуют, – прошипел он. Затем сам подхватил патрона под руку и увлек к креслу, в которое вжалась бедная Анна Леопольдовна.

– Прошу вас, сударыня, – Антон Ульрих, собравшись с духом, глубоко склонился перед невестой и предложил ей руку. – Уйдемте…

Она метнула на него стремительный взгляд, быстро поднялась и даже приняла его руку. Они заскользили прочь из залы. Мюнхгаузену досталась ручка коротко стриженой фрейлины, которая крепко стиснула пальцами его локоть, очень по-мужски, как товарищ.

– Молодец, барон, – прошептала она. – Паж смелее господина, надо же…

Царица что-то зарычала вслед, заголосили шуты, но было поздно. Покидая зал, они прошли мимо стоявшего все в прежнем ледяном оцепенении благородного шута Голицына. И тут барон заметил, что князь что-то бормочет по-французски.

Это были слова старинной французской песни:

«Bonheur d`amour dure un moment

Chagrin d`amour dure toute la vie…».

«Счастье любви длится мгновение,

Печали любви длятся всю жизнь…».

Голос квасника звучал все громче, все отчетливее, и в зале стало неестественно тихо. Даже почти совершившие было свой отчаянный побег Антон Ульрих и Анна Леопольдовна и их бесстрашная свита застыли в дверях. Князь-шут пел, сначала по-французски, потом – по-русски. В этой песне была вся его былая жизнь: дед Василий Васильевич Голицын, фаворит царевны Софьи, один из образованнейших людей своего времени, который самолично, в северной ссылке, обучал любимого внука грамоте и иностранным языкам… Потом – императорское прощение, возвращение из ссылки после смерти деда, учеба в Сорбонне по воле императора Петра Алексеевича, прекрасный и веселый город Париж, науки, искусства, незабвенная Италия, страсть, любовь… Тайное венчание по католическому обряду, молодое, свободное счастье… Красавица-жена, итальянка Лючия, которую он больше никогда не увидит, как и их маленькую темноволосую дочурку… Первая супруга, покойная Марфа Хвостова, милая и кроткая, оставившая ему двух детей – и Елену и Николая…Утраченная навсегда былая жизнь…

Впрочем, была ли она – эта жизнь? Вышел из ссылки – в ссылку вернулся. Да только это, нынешнее изгнание, пострашнее, чем северное будет. В Холмогорах сидели они с дедом, отцом и матерью в остроге, дед Мишеньку грамоте учил, Мишенькиному уму радовался… При Петре I дослужился Михаил Алексеевич до майора, а нынче – квас подносит, тычки и побои терпит или прячется по темным углам, чтобы императрица не заметила. И не из трусости, а потому что воспротивься он, покажи характер, тотчас Елену в острог упекут. Дочь старшая при дворе как заложница, а младшая – их с Лючией дочь, незнамо где. Может, в Италии, а, может, в Сибири или на том свете…