Текст книги "Бюст на родине героя"

– Так-то лучше. А кто такой Овир?

Хорош вопросик! В другое время и в другом месте можно было бы и посмеяться. Впрочем, из него следует, что командир – вовсе не такой уж большой командир. Простой исполнитель. Но с какими полномочиями – вот что интересно.

– Не кто, а что. Контора у нас такая. Отдел виз и разрешений. Хотят выпустят, хотят не выпустят.

– Слушай, сучонок, ты нам мозг не еби, а то кровью нахаркаешься. – Это говорится по-русски, но сейчас родной язык меня больше не радует. Обладатель сутенерских штиблет переходит на английский и обращается к командиру: – Да он смеется над нами! Дай-ка я его разговорю.

– Погоди, успеешь, – бросает командир русскому и говорит мне, по-прежнему спокойно и бесстрастно: – О’кей. Пошутили, и будет. Теперь к делу. У меня к тебе три вопроса. Ответишь по-хорошему – останешься жив. Не захочешь отвечать – все равно заставлю. Но потом обоих закопаю. Здесь же. Лучше места не придумаешь. Сам посмотри. – Он убирает фонарь.

Я озираюсь по сторонам. Рядом со мной тяжело дышит Барбара. За окном темнота, только вдали, на самой оконечности мыса виднеется полоска огней. И впрямь подходящее местечко.

– Три вопроса – и ты уйдешь живым. И девка тоже. Кто послал тебя к Казаку? Раз. Что ты ему привез? Два. Что повезешь обратно? Три. Отвечай! Ну?

Я не герой, я не партизан и не хочу им быть. Не хочу быть закопанным на узкой полоске американской земли, омываемой Атлантическим океаном, а хочу жить, спать с Барби, пить с друзьями, хочу вернуться домой. Не хочу из-за темных делишек Натана выплевывать кровь, которая натекает в рот из рассеченной губы. Не хочу! Я готов расколоться, рад бы расколоться, рад бы выложить все, что знаю, все до последней детали. Но мне выкладывать нечего, потому что ничего не знаю.

– Послушайте, я на самом деле ничего не знаю. Меня никто к Казаку не посылал, никто ничего не передавал для него, он мне ничего не давал. Говорю вам, я ничего не знаю.

– Ладно. Не знаешь так не знаешь. Может, забыл. Что ж, будем вместе вспоминать.

Командир говорит это спокойно, без малейших следов раздражения. Он уверен, что своего добьется, а спешить ему некуда.

– Доставай инструмент, – бросает он русскому.

Не могу оторвать глаз от длинного штыря с проводами, который держит в руках русский. Штырь только что был темным, но вот начинает испускать слабый, едва уловимый свет, становится темно-красным, потом ярко-малиновым. Он приближается к моему лицу, я ощущаю исходящий от него жар.

– Расстегни ему рубашку! – приказывает командир. Чья-то рука хватает меня за ворот и рвет. Сыплются пуговицы. – Давай! – приказывает командир. И тут же меня пронзает нестерпимая боль. Я слышу свой вопль и ощущаю запах жареного мяса.

– Теперь будешь гово… – Командир замолкает на полуслове.

Мне кажется, я еще кричу, но это не крик боли, а визг тормозов. Где-то за стенами пыточной, за бортом нашей тюрьмы на колесах кто-то включает рубильник – мощный сноп света бьет в глаза. Мы, пять человек в вэне, освещены им, как рыбы в аквариуме.

Снаружи раздается усиленный микрофоном голос:

– Вы окружены. Бросьте оружие и выходите!

– За руль! – орет командир.

Я вижу, как водитель перемахивает через спинку сиденья и плюхается на свое место. Слышу звук стартера, вслед за ним автоматную очередь и звон рассыпающегося стекла. Оттолкнувшись связанными ногами от пола, кренюсь направо, подминаю под себя Барби, и мы оба словно кули с ватой скатываемся на пол.

Еще одна очередь. Хлопают двери. Топот ног. Треск пистолетных выстрелов. И все стихает.

Кто-то поднимает меня за плечи и разрезает веревку сзади. Не оборачиваясь, разминаю онемевшие руки и смотри в глаза Барби. Она лежит на полу и смотрит на меня. Кажется, она улыбается. Ну и девка!

– Быстро, быстро, нет времени телиться, – торопит знакомый голос.

Я оборачиваюсь и вижу озабоченное лицо Олега.

Появляется Грегор и еще какой-то незнакомый парень. Нас с Барби торопливо освобождают от пут и запихивают в спортивную машину Олега. Машина срывается с места; последнее, что я вижу, это изрешеченное пулями лобовое стекло вэна и уткнувшуюся в руль неподвижную голову водителя.

На набережную мы возвращались той же дорогой. И доехали, мне кажется, быстрее, чем на вэне в обществе похитителей. То ли Грегор – за рулем сидел он – был водитель лучше покойника, то ли мне действительно просто так показалось, потому что я не лежал носом в пол, а утопал в мягких кожаных подушках и держал за руку Барби.

Собственно говоря, возвращаться на набережную не было никакого резона, а следовало, как настаивал Олег, ехать прямо к Натану и по горячим следам разбираться в том, что с нами приключилось. Признаться, я тоже склонялся к этому. Но Барбара, что называется, уперлась рогом и ни в какую: ее машина брошена открытой, там сумка, деньги, ключи от квартиры, водительское удостоверение, да и вообще время позднее и Натан давно уже спит, успеем все обсудить утром.

Я поглядел на часы – было за полночь. Натан и впрямь, скорее всего, уже спит, и что толку его сейчас будить. Олег нехотя согласился, но скрупулезно допросил меня, выпытывая мельчайшие подробности. На сей раз он мог быть мною вполне доволен – похоже, я ничего не упустил. А при упоминании штиблетов с бантиками он даже одобрительно закивал головой.

А «хонда» стояла, как мы ее бросили, – дверцы распахнуты, ключ в замке, Барбина красная сумка на заднем сиденье. К машине, похоже, никто и не подходил. Впрочем, отсутствовали мы, если разобраться, всего минут сорок, не больше.

Олег, как заправский сыщик, обшарил «хонду» в поисках вещдоков, ничего не нашел и пожелал нам с Барби покойной ночи. Я сел за руль, Барби примостилась рядом, и мы, разом повернувшись друг к другу, поцеловались, словно перевели стрелки на час назад.

Спустя вечность, когда мы оторвались друг от друга и я завел мотор, Барби достала сигарету, поднесла к ней прикуриватель, пыхнула мне в лицо синим дымком и заговорила довольно-таки стервозным тоном:

– Ты тоже хорош! Это ж надо – ехать к Натану! Я с тобою таскаюсь всю ночь, чтоб к этому козлу съездить в гости, да? Ты со мной собираешься спать или с Натаном? Если с Натаном, так прямо и скажи – я тебя мигом отвезу к нему.

Я заверил Барби, что спать намерен с ней и только с ней. А с Натаном – ни в коем случае.

И мы поехали к ней.

Глава 7

Сказать честно, я полагал, что, очутившись в квартире Барби, мы больше не станем оттягивать сладостный миг, а немедленно сорвем с себя покровы и бросимся в койку. Мне казалось, она ждет не дождется этого. Не тут-то было!

Едва включив свет, не дав мне даже осмотреться, она велела следовать прямо в ванную, полюбоваться в зеркало, на кого я похож, немедленно раздеться, бросить все шмотье на пол (не в бельевой бак, а на пол – я потом выброшу) и – в ванну. Барби, которая совсем недавно задыхалась в моих объятьях на переднем сиденье «хонды», куда-то исчезла, а вместо нее со мной осталась строгая негритянская мамаша, распекающая сына – драчливого уличного сорванца.

Я послушно проследовал в ванную и встал перед зеркалом. Матушка Барбара была права: с чудищем, которое на меня глядело, ни одна нормальная женщина просто не могла лечь в постель. С жовтно-блакитным фингалом на пол-лица, с раздувшейся губой и запекшейся на подбородке кровью, я походил на монстра из фильма ужасов. А моему выходному, купленному в Москве итальянскому костюму и впрямь место было в мешке для мусора – лацканы в крови и масле, один рукав оторван, пуговицы вырваны с мясом.

Я с отвращением сбросил с себя лохмотья, открутил краны и встал под горячие струи. И простоял под душем добрых десять минут, ни о чем не думая, не желая ничего, кроме тепла и покоя. Стоял бы еще и стоял, но в ванную без стука вошла мамаша Барбара и стала ворчать, что я напустил полную квартиру пара – не продохнуть. Она бесцеремонно откинула прозрачную занавеску, закрутила краны и, накинув на меня махровую простыню, вытерла меня насухо, как вытирают после купанья младенца, прежде чем уложить его на стол и присыпать нежные места тальком.

Потом она накинула на меня махровый халат – огромный, до полу, оставшийся от центрового, не иначе, – и вытолкала в комнату, а там так же бесцеремонно уложила на кушетку и принялась исцелять мои раны: чем-то промывала, чем-то смазывала. Временами было немножко больно, особенно когда она дотрагивалась до ожога на груди, я постанывал и вообще капризничал, но рука у Барби была легкая, и мне на самом деле было хорошо и покойно. Смешно, думал я: за двое суток я дважды был на волосок от смерти, ран схлопотал больше, чем дома за последние десять лет, а на душе так легко.

Я прикрыл глаза, но чувствовал рядом тепло Барби, она стояла надо мной, прикладывая ватку с чем-то прохладным к обожженному месту, убирала ватку и дула на ожог, потом снова его смазывала и снова дула – чтоб не было больно. Не открывая глаз, я протянул руку, нашел ее коленку, нырнул пальцами под юбку и начал медленное восхождение по атласному бедру. И тотчас схлопотал по шкодливой ручонке.

– Ну-ка оставь свои жеребячьи штучки! Всему свое время, – строго сказала мамаша Барбара. – А сейчас марш в постель.

Сбросив халат своего предшественника, я залез под одеяло – у них в Америке удивительные одеяла: тонкие-тонкие, шелковистые и таких необъятных размеров, что под ними уместится стартовая пятерка баскетбольной команды вместе с женами и подружками. Лег на спину и стал ждать, когда строгая и недоступная Барбара наплещется в ванне и придет ко мне, обернувшись ласковой и желанной Барби.

Бежали минуты, мое нетерпение приближалось к пределу, а из ванной комнаты по-прежнему доносился плеск и журчанье воды из крана. Тут у меня от желания одеяло на пол сползает, злился я, а она, вот паршивая девка, устроила себе банный день. Прошло еще несколько минут, я почувствовал, что злость проходит и вместе с нею испаряется мое нетерпение, у меня начали слипаться глаза, под конец я вспомнил давным-давно читанный рассказ Мопассана – там измотавшийся на охоте любовник тоже томится в постели, ожидая свою подругу, и в конце концов, не дождавшись, засыпает, – я улыбнулся и подумал: я-то дождусь, уж я-то не засну. И заснул.

А когда проснулся, Барби лежала, прижавшись ко мне, и легонечко покусывала мне плечо, шею, ухо.

– Ты так устал, милый, – шептала она. – Честное слово, я не хотела тебя будить, но я так все равно не засну. Иди ко мне…

И я пришел к ней.

Как это было? К возможному разочарованию любителей мягкой эротики, я не стану рассказывать, как это было. И вовсе не потому, что настоящие мужчины о таком не рассказывают. Еще как рассказывают! С подробностями.

Нет, дело вовсе не в моей целомудренной сдержанности – я начисто лишен сей благороднейшей черты. Просто если об этом поведать словами, получится чистейшая банальщина. Поверьте, я не вчера лишился невинности, так что с полным знанием дела могу засвидетельствовать: с небольшими вариациями все происходило так, как бывало у меня с московскими девчонками. Я так же обнимал ее, и мои руки блуждали по тем же местам, и она так же, как наши бабы, с подобающими случаю телодвижениями отдавалась еще крепкому и в меру искушенному мужику (простите, что я так о себе), радовалась получаемому от этого удовольствию, издавала звуки, свидетельствующие об испытываемом наслаждении (или его имитирующие), добиралась жадным ртом до тех моих мест, до которых прежде добирались другие.

В общем, мы не сделали никаких открытий и ничего нового не изобрели. Но, Боже мой, как хорошо мне было!

Необъятных размеров американское одеяло давным-давно сползло на пол, и мы лежали с Барби неукрытые, по очереди затягиваясь одной сигаретой. Не гаснущие ночью огни какой-то там авеню, куда выходили Барбины окна, освещали комнату, и я получил наконец возможность проникнуть в давно мучившую меня тайну черной расы: есть ли у них, у черных женщин, разумеется, еще где-нибудь такие розовые, словно вытертые, места, как на ладошках. Когда я спросил об этом Барби, она расхохоталась и предложила мне провести самостоятельное антропологическое исследование.

Я самым бесцеремонным образом переворачивал ее, крутил так и этак, а она принимала соблазнительные скульптурные позы и хохотала при этом словно от щекотки. Розовых местечек я не нашел, напротив, ее ровного светло-шоколадного цвета кожа в ложбинке между грудей, в складках внизу живота слегка темнела, приобретая сизоватый оттенок чрезмерного южного загара.

– Ну что, сэр, вы собрали материал для курсовой работы? Для докторской диссертации? Вы намерены, сэр, материал публиковать, придать гласности? – потешалась надо мной Барби. – Как видишь, у меня нигде не вытерто. Да и откуда взяться вытертому, если все мужики вроде тебя: минуту-другую потрутся, а потом исследуют, как Джеймс скелеты. Ой, не уходи, не уходи, я шучу, шучу, иди сюда… сюда…

Потом она незаметно уснула. Лежавшая у нее на бедре моя рука ощутила пупырышки гусиной кожи, я укрыл Барби, а сам отправился на поиски спиртного.

Искать долго не пришлось – все Барбино хозяйство умещалось в одной комнате, другой не было. Кажется, у них это называется студией: и спальня, и гостиная, и прихожая, и даже кухня – все вместе, без перегородок, только ванная с туалетом, как у нас говорят, совмещенный санузел, отдельно. Я залез в бар-холодильник и извлек из него – что бы вы думали? – нашу родимую матушку «Столичную». И так умилился нежданной-негаданной встрече на чужой земле, что, свернув колпачок, разом отхлебнул добрую треть прямо из горлышка. Хорошо пошла! А дальше буду пить по-ихнему, цивилизованно, решил я. Взял стакан, лед и, чтобы не тревожить сон Барби, отправился в ванную.

Зажег свет и, стоя перед раковиной, напихал льда в стакан, плеснул немного «Столичной», добавил воды из-под крана. Попробовал – не по-нашему, не залпом, а чуть-чуть, глоток, как отхлебывают нашу водочку они. Тоже ничего. Со стаканом в руке я подошел к приоткрытому окну и выглянул на улицу.

Окно ванной выходило не на авеню, а во двор, мрачный бетонный колодец, на дне которого между мусорными баками стояла машина, в салоне горел свет. Приглядевшись, я различил темный силуэт на водительском месте. События последних двух дней настроили меня на определенный лад, и я невольно подумал, что человек в освещенной машине – замечательная мишень. Эта мысль потянула за собой следующую: на фоне залитого светом оконного проема я тоже мишень хоть куда, пали – не хочу.

Я отскочил от окна, вырубил свет в ванной, вновь приблизился к окну, но на сей раз не высунулся, а встал сбоку, прижавшись к раме. Мне показалось, что силуэт немного переместился, словно человек за рулем откинулся на сиденье. Свет в салоне погас. Обе мишени убрались.

Прошло всего несколько секунд, я еще стоял у окна, как из комнаты послышался сдавленный крик. Я бросился к Барби.

С искаженным от ужаса лицом она сидела на краю постели и указывала трясущейся рукой на дверь.

– Там кто-то есть… – прошептала она. – Смотри, смотри!

Я обернулся к двери. Там никого не было. Но дверная ручка медленно поворачивалась. Пол-оборота направо. Остановка. Пол-оборота налево. Остановка. Снова пол-оборота по часовой стрелке…

Я хотел было двинуться к двери, но Барби вцепилась в меня мертвой хваткой и закричала, как тогда, на набережной возле вэна, – пронзительно и дико:

– Не ходи туда, они тебя убьют!

Зажав ей рот ладонью, я потянулся к столику возле постели и схватил телефонную трубку.

– Замолчи! Как звонить в полицию?

В этот момент дверная ручка перестала вращаться, и за дверью явственно послышались удаляющиеся шаги. Загудел мотор лифта.

– Как звонить в полицию? – повторил я вопрос.

Тут в телефонной трубке щелкнуло, раздался гудок, потом второй. Передвинув переключатель на прием, я протянул трубку Барби. Но она замотала головой, и я понял, что говорить она не в состоянии.

– Алло, – сказал я. – Слушаю вас.

– Прости, что беспокою посреди ночи, – это был голос Олега. Кстати, я не помнил, когда мы перешли на «ты». – Знаю, что не спишь.

– Где ты? – спросил я.

– Где, где… В Караганде! Ты ж видел – сижу во дворе под окнами. Из машины звоню. Натан велел до утра караулить, пока не натрахаетесь. – Олег зевнул.

Нас охраняют, тогда все в порядке. Я улыбнулся Барби и погладил ее по щеке.

– Наши, – шепнул я ей и громко сказал в трубку: – Слушай, только что кто-то ломился в дверь. Я хотел звонить в полицию.

– Никуда не звони, отдыхай. Грегор проверял, как вы заперлись. Отдыхай, – повторил Олег и снова зевнул.

– Спасибо, – сказал я.

– Ладно уж. Трахайтесь, молодожены, а мы тут до утра посидим. Бай. – И отключился.

Я принес Барби из ванной свой недопитый стакан «Столичной». Ее била дрожь, водка выплескивалась из стакана, и мне пришлось поить ее из рук, как ребенка. Цокая зубами по стеклу, она сделала несколько глотков и стала успокаиваться.

Мы легли под одеяло, я обнял ее и прижал к себе.

– Перепугалась? – спросил я шепотом.

Она кивнула и тихо заплакала, как тогда, когда она мне приснилась. И точно так же, как в том сне, я гладил ее теплые ноги и успокаивал, только мы были не в мчащейся по нью-йоркским закоулкам машине, а в мягкой постели под надежной охраной отчаянных Натановых бодигардов: выручая нас, они одного уже, не задумываясь, замочили, коли Натан прикажет, замочат еще десяток. Другой вопрос, зачем все это Натану, но это не сейчас, главное сейчас – мы с Барби в безопасности и вместе.

– Ну что ты, глупая, – нежно шептал я, – успокойся, все в порядке. Ты же там, на набережной, была молодцом. Не испугалась, сама ввязалась в драку. А здесь чего…

– Да, не испугалась… Скажешь, не испугалась… – всхлипывала Барби. Но она уже пришла в себя и улыбалась мне. – Я еще штанишки не застирала, после того как не испугалась.

Потом мы снова занимались любовью. Ох, как мы ею занимались!

Потом просто валялись и дурачились. Барби вышучивала мой книжный, старомодный английский: ну-ка повтори, как ты сказал, ой умора! И устроила мне настоящий экзамен по языку: прикладывала мою лапу к своей груди, животу, ягодицам и строго спрашивала, как это называется. Я отвечал, словно школьник у доски. И споткнулся лишь единожды, когда она запихнула мою руку себе между ног, а я смущенно назвал предъявленную часть тела, совершив при этом постыдную ошибку в произношении «u» в закрытом слоге. Отхохотавшись над моим произношением, Барби поинтересовалась, как это звучит по-русски, и мечтательно повторила за мной грязноватое словцо.

Потом она внезапно замолчала и задышала глубоко – я понял, что она спит. У нее вообще был дар засыпать мгновенно, как засыпают щенки: только что резвился, играл со своим хвостом – и вдруг ткнулся носом в теплое и тотчас засопел.

А я не спал и все думал. Сначала – о нашем похищении, об убитом при мне человеке: перед глазами маячила уткнувшаяся в руль неподвижная голова. Потом – о нас с Барби.

Я представил себе ее не со мною, а в объятьях мужика ее расы – могучего, жилистого, неутомимого, сравнил его с собой – немолодым, изрядно потрепанным. На кой ляд я ей? А что, если и впрямь все, что уже было между нами, а может, еще будет, дай Бог, чтобы было, куплено на Натановы деньги – с расчетом подмаслить меня, сделать уступчивым и сговорчивым должником. В чем уступчивым, на что сговорчивым? Не важно. Не об этом сейчас речь. Что, моя Барби – обыкновенная блядь, которую можно вызвать по телефону? За сотню или дороже – дела не меняет. Я в этом слабо разбираюсь, но, наверное, хорошая профессионалка может убедительно сыграть и нежность, и заботливость, и страсть. А что, ее отчаянная храбрость во время нашей переделки – это тоже игра? Любопытно, сколько берут, сколько надо платить за такую игру – со смертью…

И еще я думал о барьерах, которые нас разделяют и будут разделять всегда, – разные обычаи, традиции, культуры. Все тот же пресловутый языковой барьер: конечно, я научусь правильно называть заветное местечко, только никогда не смогу различать полутона Барбиной речи, не пойму, когда она искренна, а когда лукавит. И так и не узнаю, серьезна ли моя Барби или легкомысленна, застенчива или развратна, умна или не очень.

А может быть, так и надо – брать женщину, не зная, какая она, не пытаясь ее постичь. Может быть, достаточно (необходимо и достаточно), что ты ее хочешь, когда, кажется, нет уже никаких сил хотеть, что ты с ней моложе, чем на самом деле, что тебе с ней просто хорошо. Может, и впрямь лучше не понимать до конца друг друга из-за проклятого языкового барьера и так прожить долгие годы, оберегая друг от друга собственные маленькие тайны. Может, так и надо жениться – на иностранке?

Вот было бы шуму, если бы я привез в Москву черную жену. Вот был бы переполох в узком кругу, где я пользуюсь широкой известностью. А что, если и в самом деле взять ее в охапку и увезти?

Что ж, как справедливо сказано в том анекдоте, остается заручиться согласием английской королевы.

С этой мыслью я и уснул.