Текст книги "Бюст на родине героя"

Глава 8

В последующие три дня я безвозвратно загробил свою репутацию.

Я слыл теплым и родственным человеком, но так и не навестил своего тяжело больного двоюродного дядьку, которого не видел десять лет и к которому клятвенно обещал заехать хотя бы на полчасика. Меня числили культурным, но я отказался от билета на бродвейскую премьеру и не попал в Музей Гуггенхейма. Наконец, меня не без оснований считали хорошим товарищем, а я пренебрег возможностью провести последние свои дни в Америке в обществе Шурки и Риты.

Трое суток я пробыл в сладком плену у Барби и не пытался из него вырваться.

Она как-то договорилась со старичком Костоломоффым, так что большую часть времени мы проводили в постели, выбираясь из нее, только чтобы поесть. Оказалось, что Барби вполне прилично стряпает. У плиты она ненадолго превращалась в матушку Барбару, но это меня уже не пугало. Я научился без труда вызывать обратное перевоплощение: достаточно было подойти к ней сзади, когда она стояла у плиты или резала салат, тихонько обнять, положить ей руку на грудь, как она начинала тяжело дышать и тут же с молниеносной быстротой стягивала с себя одежду.

Пожалуй, до этого я лишь раз в жизни видел, чтобы люди так быстро раздевались, – в первые свои солдатские дни, когда сержант-сверхсрочник с вылетевшей из моей головы хохляцкой, то ли Черненко, то ли Охрименко, фамилией выстраивал нас, новобранцев, возле палатки и свирепо командовал: «Тридцать секунд. О-о-т-бой!» Сбивая друг друга с ног, мы врывались в полумрак брезентового шатра, на ходу выпрыгивали из сапог и галифе, рвали через голову гимнастерки и с размаху летели на нары. Сержант неторопливо входил в палатку, и, если заставал хоть одного замешкавшегося в белых кальсонах возле нар, следовала команда «По-о-о-дъем!», и – все с начала.

Думаю, что Черненко-Охрименко остался бы доволен Барби: она ракетой вылетала из дизайнерски драных джинсов, бабочками вспархивали в воздух тишетка и трусики, мелькал до умопомрачения соблазнительный шоколадный зад, в который хотелось впиться зубами, и – она в койке. Какие там тридцать секунд – я не успевал и пуговицу на рубашке расстегнуть.

После такого отбоя мы забывали обо всем на свете, а потом ели обуглившиеся гамбургеры. Впрочем, ели их с отменным аппетитом – энергозатраты требовали компенсации.

Пару раз выходили на улицу – прикупить еды, выпивки, сигарет. Нагруженные пакетами, медленно шли по Барбиной авеню, жмурились от теплого осеннего солнышка, останавливались перед витринами. Потом нечаянно касались друг друга руками, переглядывались и бежали к себе, едва не роняя покупки.

Барби не была бы нью-йоркской девчонкой, а тем более черной девчонкой, когда бы хоть изредка не баловалась травкой, а я не был бы любопытным до всего нового московским мужиком, если бы удержался от соблазна попробовать. В общем, мы с Барби выкурили пару косяков. Сказать правду, ни капли кайфа я не словил, а может, эта капля просто растворилась в той радости, которую приносила мне Барби.

О нашем приключении с киднэппингом и стрельбой мы как будто забыли. Впрочем, однажды, когда Барби включила телевизор, чтобы посмотреть местные новости, мелькнули знакомые кадры: вэн с изрешеченным пулями стеклом и голова убитого на руле. Диктор коротко сообщил о происшествии на Рокэвей-Парк-Бич и добавил, что, по мнению полиции, имела место разборка между мафиозными группами, обстоятельства которой расследуются. Я не без иронии подумал, что основательно уже наследил в американских массмедиа, а Барби успокаивающе погладила меня по щеке: выкинь, мол, из головы. Я и выкинул.

Заезжал Шурка, привез мне одежду – порванный и измызганный выходной костюмчик и впрямь пришлось выкинуть. Барби приняла его по-светски чопорно: кофе подала не в кружках, как обычно, когда мы были вдвоем, а в красивом сервизе, лед к виски – в серебряном ведерке, беседовала с Шуркой о погоде – ах, какое нынче выдалось индейское лето, – то и дело вставляя обращение «сэр». Я же чувствовал себя смущенно, памятуя об отношении Шурки к Барби и вообще к нашему роману и опасаясь, как бы «сэр» с его длинным грязным языком чего не отмочил. Но Шурка вел себя безукоризненно – держался так, словно пришел навестить немолодую супружескую пару, от рискованных шуточек и намеков воздерживался, а напротив, поддерживал светскую беседу с Барби и хвалил сваренный ею кофе. Я был ему несказанно благодарен за это.

Да, конечно же звонил Натан. Сначала он долго беседовал с Барби, она смущенно хихикала, поглядывала на меня, сразу же опуская глаза, и несколько раз, фыркая, обзывала его старым козлом. Представляю себе, какие сальности он ей говорил.

Со мною же Натан был краток и предельно любезен: ни о чем, сынок, не беспокойся, накладочка вышла, но ребята уже во всем и со всеми разобрались, да ты сам знаешь, как они такие дела улаживают, жаль, конечно, что эти мамзеры тебе с девочкой немножко подпортили настроение, но, как я, старик, понимаю, вы после маленького приключеньица легко, хе-хе-хе, оправились, оно и понятно, дело молодое, а попрощаться непременно попрощаемся, хотя жаль, что ты уже так скоро уезжаешь, буду по тебе скучать, ладно, иди, иди к своей девочке, она, наверное, тебя заждалась.

Как в воду глядел старый греховодник: примостившаяся рядом со мной Барби уже расстегнула на мне все, что можно было расстегнуть, и добралась своими длинными пальчиками до всего, до чего хотела добраться. Весьма своевременно прервал разговор мой новый друг и благодетель.

Но вот и закончился наш трехдневный медовый месяц. Пришло время собираться в дорогу, а назавтра и улетать.

С утра за мной заехал Шурка, и мы направились в офис Аэрофлота – я до последнего дня оттянул какую-то связанную с моим билетом формальность. Был самый что ни на есть час пик, самое время приезжему познать все прелести манхэттенского траффика. Я где-то слышал, что математики рассчитывают уличное движение по уравнениям гидравлики – автомобильные потоки якобы движутся по тем же законам, что вода в трубах. Не берусь судить о том, в чем ни черта не смыслю, но в этот час движение никак не походило на течение струй, скорее по широким трубам авеню и узким трубочкам стрит продавливалась вязкая желеобразная масса.

Мы поднялись в этом киселе по Пятой авеню до пятидесятых улиц, вдавились в одну из них и притормозили у дома, где помещался наш родимый Аэрофлот. О месте для парковки в этот час и в этом месте мог мечтать лишь умалишенный, так что Шуркин «олдс» стоял у тротуара во втором ряду, мне велено было занять водительское место и изображать секундную остановку, а сам Шурка, зажав в руке мой билет, помчался в офис.

Я включил радио и принялся искать музыку под свое несколько меланхоличное настроение. Кто-то требовательно постучал по полуопущенному стеклу. Я обернулся и увидел темнокожую женщину средних лет, очень похожую на голливудскую звезду с еврейской фамилией, ну знаете, она всегда играет характерные роли. Только у звезды во всех ее фильмах лицо озорное и оттого обаятельное, а эта, одетая в форму дорожной полиции, смотрела на меня сердито и казалась донельзя безобразной. Я вообще успел заметить, что на улицах Нью-Йорка полным-полно дамочек-гаишниц и все они, мягко говоря, далеки от эталона женской красоты. Может, это делается нарочно, чтобы давить на психику водителей-мужчин.

– Здесь стоять нельзя, проезжайте, – каркнула полицейская.

Я, признаться, всегда тушуюсь перед властями, а поскольку из всех представителей власти чаще всего приходится иметь дело с инспекторами ГАИ, то перед ними – особенно. Никак не могу заставить себя обращаться с ними запанибрата: привет, командир, какие проблемы? скорость превысил? говна пирога! на, держи трояк и разъехались… Не умею я так и всякий раз, когда меня останавливают властным взмахом жезла, чувствуя себя в чем-то виноватым, сбиваюсь на отвратительно угодливый тон: слушаю вас, капитан, со мною что-то не так? а, просто проверка документов… пожалуйста, пожалуйста, вот права, вот техпаспорт… Тьфу, самому противно.

Чувствуя, что расплываюсь в просительной улыбке, и испытывая от этого отвращение к себе, я стал подробно объяснять черной гаишнице свой статус гостя в Нью-Йорке и необходимость короткой стоянки. Когда бы американец в Москве рассказал подобное нашему инспектору, тот, скорее всего, стрельнул бы сигарету и позволил стоять хоть до второго пришествия. Увы, я был не в Москве. Дамочка выпалила гневную тираду, из которой я уловил, что должен немедленно тронуться с места, иначе… Дальше я не все понял, но выхватил словечко «тикет».

Тикет, то бишь штрафной квиток, который такая вот красавица запросто может пришлепнуть на ветровое стекло за неправильную парковку, считается здесь серьезной неприятностью, которой следует избегать всеми правдами и неправдами. Шурка, например, человек широкий, способный не задумываясь истратить те же несколько десятков долларов на что угодно, боится получить тикет, как мы в юности страшились подцепить смешную болезнь. Я представил себе его досаду из-за штрафа, что называется, на ровном месте, повернул ключ и медленно тронулся с места, пытаясь влиться в вязкий поток машин.

У нас дома скорее помрут, чем пропустят, а тут, к моему удивлению, передо мной притормозили, освободив местечко для старого Шуркиного «олдса». Кинув взгляд в зеркало заднего вида, я успел заметить, что за мной пристроился еще один отъехавший от аэрофлотовского офиса автомобиль – темно-синий величественный джип «гранд чероки». Это сейчас в Москве их, наверное, больше, чем в Нью-Йорке, а тогда я видел их впервые и, как у нас нынче говорят, от них тащился. А этот «чероки» вообще нельзя было не приметить – он был украшен всеми мыслимыми автомобильными прибамбасами: тут тебе и широченные шины, и усиливающие передний бампер хромированные трубы, и консоль с прожекторами на крыше.

Отъехав и влившись в поток, я стал лихорадочно соображать, что делать дальше. Шурка вот-вот выйдет, меня не найдет, станет паниковать. Ага, делать надо вот что: доехать по этой стрит до ближайшей авеню, взять направо, еще раз направо на следующую стрит, еще раз направо и еще раз направо – я снова окажусь на том же месте. Спасибо вам, первые застройщики островка Манхэттен, за мудрую планировку.

Так я и сделал – прополз минут за пятнадцать полкилометра и вновь подъехал к тому месту, с которого меня согнала уродина в полицейской форме. Прежде чем остановиться, я глянул в зеркало и увидал там все тот же «чероки», должно быть выполнявший мой маневр по такой же причине. Шурки на тротуаре не было, зато стояла черная полицейская и с очевидным злорадством ждала, когда я перед ней остановлюсь. Я не стал делать этого, а пошел на второй круг. Представляю себе, как бы потешался надо мной любезный мой московский дружок Левушка Корсунский и как бы он обложил мерзкую гаишницу. «Чероки» остался у меня на хвосте.

Слава Богу, когда я третий раз подъехал к Аэрофлоту, Шурка уже метался на тротуаре. Полицейской не было. Я распахнул пассажирскую дверь, Шурка плюхнулся на сиденье, и мы потащились на квартиру Барби. Где-то позади мелькнул последний раз разукрашенный джип и исчез из поля зрения.

Вечером, по сценарию моего последнего дня в Америке, предстояла парти в честь отъезжающего гостя. Надо сказать, что это мероприятие уже несколько дней вызывало определенные трения. Барби ни в какую не хотела уступать Шурке право на устройство прощального ужина, шли напряженные телефонные переговоры, но в конце концов она сдалась: в ее студии было бы не повернуться.

Вновь по завету Антона Павловича стрельнуло ружье, появившееся аж в первом акте: Шурка наконец-то достал из кладовки привезенный мною казан и полдня священнодействовал с рисом, бараниной и одному ему известными специями. Если бы не изменения в моей личной жизни, я бы тоже был при деле: когда Шурка варил плов в Москве, я непременно приезжал загодя, и мы возле булькающего казана попивали водку – обязательно из пиалушек, для колорита. И порой к приходу гостей изрядно набирались.

А тут мы приехали точно к назначенному часу, к сбору гостей. Собралось человек пятнадцать, в том числе, разумеется, Натан с Дорой и дочками. По настоянию Шурки плов, который, к слову сказать, удался как никогда, ели руками прямо из огромного блюда – на стол умышленно не поставили ни тарелок, ни столовых приборов. Незнакомые со столь варварским застольным обычаем американцы поначалу тушевались, но устоять перед ароматом плова было невозможно, и вскоре они усерднее нас, русских, принялись шуровать пальцами в рассыпчатом янтарном рисе, прорывая ходы в пловной горе, что твои строители славной Байкало-Амурской магистрали. И Барби, моя Барби, смирно сидевшая весь вечер рядом со мной, запихивала себе в рот жменю за жменей Шуркиного варева.

Шурка был в ударе: не закрывая рта, он потешал гостей историями о наших с ним московских похождениях. Я смеялся вместе со всеми, но мне было грустно.

Было много тостов, как тогда, на дне рождения Натана. Но сейчас пили за меня, и каждый считал своим долгом перечислить мои истинные и мнимые достоинства, словно отмечался мой по меньшей мере семидесятипятилетний юбилей. А когда меня особенно захваливали, глаза Барби сверкали неподдельным счастьем и ее нога под столом нежно прижималась к моей.

Расходились в первом часу. Я обнимался в прихожей с гостями и говорил всем, что еще приеду, непременно приеду, а сам не верил в это.

Натан расцеловал меня троекратно и сказал, что наша дружба только в самом начале, она еще расцветет пышным цветом и принесет щедрые плоды, одним из которых станет мой прочный материальный достаток – ты, сынок, не имеешь права быть голодранцем, с твоей-то головой. А о деталях поездки в Энск-Шменск – ты, конечно, родной, не забыл о моей просьбе? – он известит меня письмом или по телефону.

Когда за последним гостем захлопнулась дверь и остались только свои, возникла неловкая пауза. Наконец Рита, помявшись, предложила нам с Барби остаться ночевать. Я видел, чего это ей стоило: греховная парочка в семейном доме – что близнецы подумают? Но Барби решительно отвергла великодушное Ритино предложение:

– Спасибо, мэм, мы поедем домой.

У нас, мол, есть свой дом, и нам нет никакой надобности таскаться по чужим постелям.

Рита обиженно поджала губы, а Барби, отстояв свое право на собственную семейную жизнь, тут же загладила обиду – нацепила фартук и пошла мыть посуду. Хозяйка присоединилась к ней, и неловкость была забыта.

Этой, последней, ночью мы почти не спали. Барби не знала угомону в любви и наградила меня глубокими кровоточащими царапинами на спине, которые потом сама же смазывала какими-то своими африканскими снадобьями. Вообще, она вела себя истерично, к утру принялась рыдать, и я никакими ласками не мог ее утешить.

Утром мы поругались.

– Ну вот и все, – сухо сказала матушка Барбара, старательно оправляя складки покрывала на постели. – Ты меня хорошенько употребил, как хотел, теперь спокойно можешь лететь к себе домой.

Я попробовал отшутиться, потом постарался урезонить ее: ну о каком употреблении ты говоришь, хорошая моя, нам же так славно было вдвоем, мы же еще… Я хотел сказать, что ничего не кончено, что мы еще встретимся, но оборвал себя на полуслове, потому что это была заведомая ложь, а лгать Барби я не хотел. Скажи я, что люблю ее, может, она бы и оттаяла, но матушка Барбара уже стала меня раздражать, и говорить о любви язык просто не поворачивался. Какая уж там любовь!

А матушку Барбару понесло: черненького захотелось, что ж полакомился черненькой и проваливай к своим белым русским шлюхам, чтоб мои глаза тебя больше не видели. И пошла, и пошла.

Я тоже завелся. В общем, вышла безобразная сцена, ну прямо как в итальянском кино: я залепил ей пощечину, она швырнула в меня ведерко для льда (попала, стерва, в голову – шишка, еще одна отметина нью-йоркских приключений), я схватил свою дорожную сумку и, на ходу напяливая пиджак, бросился к выходу, она опередила меня и закрыла собой дверь, как амбразуру.

Потом она билась в истерике, я отпаивал ее водой. Мы вроде бы помирились, но, когда за мной приехал Шурка, все еще едва разговаривали.

Барбара сказала, что ненавидит проводы и в аэропорт не поедет. Присели на дорогу, посидели минуту, и я взвалил сумку на плечо. Барбара поцеловала меня в щеку и отвернулась к окну: езжайте с Богом.

Шурка уже завел машину, когда Барби вылетела из подъезда, размахивая своей красной сумкой.

– Стойте, ублюдки! Вы что, подождать не можете?! – И ворвалась в машину, и прижалась ко мне.

Возле аэропорта была автомобильная сутолока, и Шурка, чертыхаясь, долго искал место для парковки. Когда наконец мы вылезли из машины и выгрузили мой багаж и картонную коробку с Геной, я заметил запаркованный неподалеку от нашего «олдса» такой же, как давеча, накрученный «гранд чероки» и ничуть не удивился – мало ли таких в Нью-Йорке, уж наверняка не меньше, чем в Москве по-кавказски щедро разукрашенных всевозможными автомобильными примочками «жигулей». А потом сообразил: да это же давешний «чероки» – вчера крутился, как и я, у Аэрофлота, а сегодня подвозит кого-то к моему рейсу.

Словно подтверждая мою догадку, из машины вылезли трое. Молодой светловолосый вихрастый парень, должно быть водитель, бросился открывать заднюю дверь и выгружать багаж на аэропортовскую каталку. Затем появился высокий атлетически сложенный мужчина в элегантном блейзере. Последним из машины неуклюже выбрался невысокий человек в мешковатом костюме и непримятой, как на магазинной полке, шляпе. Его лицо показалось мне знакомым. Я пригляделся. Ба! Старый знакомец: скуластый нефтяной мужичок с дня рождения Натана. Не иначе летит со мной вместе – возвращается в свой нефтяной Мухосранск после успешной деловой поездки.

Я помахал мужичку рукой. Он посмотрел на меня и отвел глаза – должно быть, не узнал. Впрочем, неудивительно. Зато его высокий спутник пристально меня оглядел.

– Чего ты там копаешься? Нам еще надо успеть в дьюти-фри отовариться, – крикнул мне Шурка.

Я взял Барби за руку и поспешил за ним.

В предотлетной суете, среди своих соотечественников, закованных в негнущиеся, впервые надетые джинсовые костюмы, навьюченных коробами с видеотехникой, я еще раз увидел высокого человека в блейзере. Ни на кого не глядя, он катил перед собой тележку с багажом. Мухосранского магната рядом с ним не было.

Мы курили в ожидании, когда объявят посадку. Шурка стоял отвернувшись, а Барби и я молча глядели в глаза друг другу.

Посадку объявили, Барби стала лихорадочно вытаскивать из красной сумки какие-то сверточки и пихать мне в карманы.

– Это тебе, это тебе… – повторяла она, будто я не понимал кому.

Мы расцеловались, Барби еще раз прижалась ко мне, и я пошел в толпе по коридору. У поворота оглянулся и в последний раз увидел ее – она стояла на цыпочках и махала мне рукой.

Тут-то я и понял, что уже уехал.

 
Ветер подул с океана,
Ветер привет мне принес.
Снова далекие страны
Снова щекочут мне нос.
Снова лечу я в Европу,
Снова сажусь я в «конкорд»,
Снова знакомые тропы,
Снова гитарный аккорд.
Нью-Йорк, Нью-Йорк, Америка —
Россия далеко,
От берега до берега
Добраться нелегко…
 

Так, помнится, пел в ресторане любимец публики усатый Виля. А что до России, то добраться до нее легче легкого.

Часть вторая.
Москва

1990, ноябрь – декабрь

Глава 9

Среди моих многочисленных слабостей есть одна, которая доставляет мне больше всего неудобств, а порою просто отравляет существование. Прожив всю сознательную жизнь при социализме, я так и не адаптировался к его доминантной черте, я бы даже сказал, к основному закону социализма – к очередям. Попросту сказать, я ненавижу очереди и не умею стоять в них.

Боже, сколько нужных вещей я не купил, сколько раз остался голодным, сколько упустил приятных или абсолютно необходимых поездок. И все из-за того, что даже самая пустяковая очередь – за импортными штанами, за куском колбасы, за билетом на поезд – вызывает у меня беспокойство, тревогу, страх. Стоит мне встать в затылок за другим соискателем блага, которое выдается из-за прилавка или из окошечка кассы, и я уже почти уверен, что это благо мне не достанется. По мере приближения к прилавку или окошечку нарастает тревога и ненависть к стоящим впереди: им-то достанется, а мне нет.

Уже давным-давно один мой приятель, собирая пожитки, чтобы навсегда покинуть страну, уговаривал меня к нему присоединиться. Я отнекивался: мне и тут хорошо, здесь родился, здесь и помру. А он в ответ: помереть-то помрешь, никуда не денешься, но перед смертью жалким немощным стариком настоишься в очереди за кефиром.

Я не уехал и никогда никуда не уеду, но с тех пор, стоит чему-то не заладиться, встает перед глазами страшная картина: согбенный старик, с палкой, со слезящимися глазами, в очереди за кефиром. Хорошо бы не дожить до этого.

Родина встретила меня двумя хорошими очередями: на паспортный и таможенный контроль. Однако на сей раз очереди эти ничуть не омрачили моего приподнятого настроения. Я знал, что в данном случае искомое благо никуда от меня не денется – Родина не может не принять своего блудного и блудливого сына. Меня то есть.

Я отстоял первую очередь и после бдительного изучения моего паспорта и сопоставления фото в нем с оригиналом был допущен в Россию – к транспортеру, по которому с минуту на минуту должны были появиться мои пожитки. В ожидании их я стал оглядываться по сторонам и среди других своих попутчиков заметил того высокого – спутника нефтяного магната. Теперь поверх блейзера на нем был плащ из тонкой черной лайки. Ростом своим, статью, породистостью и уверенностью в себе он выделялся из джинсовой толпы моих земляков, вернувшихся из Америки пылесосов. На него поглядывал не я один.

Но вот поползла конвейерная лента, и все взоры обратились к ней – не пропустить бы свой багаж. Флагманом чемоданной флотилии по конвейеру проползла перекошенная смятая картонная коробка, за нею нелепый куль в черном пластиковом мусорном мешке, затем пошла сама флотилия – обшарпанные, перепоясанные скотчем чемоданы, короба с техникой, узлы. Издалека я увидел свою синюю матерчатую сумку – она солидно, как эскадренный миноносец, плыла в фарватере еврейского чемодана, а за нею, словно сопровождающий сторожевой катер, двигался картонный пенал с Геной.

Изловчившись, я снял свой багаж с ползущей ленты. Неподалеку от меня высокий укладывал на тележку дорогие кожаные кофры.

С сумкой в руке и Геной под мышкой я встал в длинную очередь на таможню, а высокий направился к дипломатической стойке, и я на время потерял его из виду.

Присутствие Гены в моем багаже меня не смущало. Теперь-то я был тертым калачом и заставил Шурку составить на скелет полный комплект необходимой документации. Когда картинка из анатомического атласа высветилась на экране, таможенник пролистал предъявленные мною бумажки и нажатием кнопки прогнал Гену на родную, затаможенную территорию. В общем, обошлось без всякой суеты и приглашения Сереги. Моя сумка тем более не вызвала у служивого никакого интереса, и он занес было руку, чтобы проштамповать таможенную декларацию и отпустить меня с Богом, как что-то его насторожило. Перехватив его взгляд, я увидел другого таможенника, топтавшегося у выхода в зал аэропорта и делавшего моему какие-то знаки. Рядом стоял высокий в черном плаще.

– Погодите. Вам придется минуту подождать, – сказал мой таможенник, мгновенно подобравшись и посуровев.

Я не успел даже сообразить, что происходит, как возле меня уже стояли двое молодых мужчин в серых костюмах.

– Пожалуйста, пройдите с нами, – сказал один из них, крепко взяв меня под локоть.

– Куда? Зачем? – ошарашенно вопрошал я. – Мои вещи…

Но меня уже выдернули из очереди и, не выпуская локтя, провели через зал, через узкий светлый коридор, распахнули передо мной дверь без таблички, даже без номера, и запихнули в небольшую комнату с письменным столом и несколькими стульями. Над столом на зеленой, выкрашенной масляной краской стене висел скромный, в одну краску напечатанный портрет Дзержинского, на подоконнике стоял чахлый фикус в горшке.

– О вещах не тревожьтесь, никто их не тронет, – успокоил меня тот, что вел под локоть.

– Но в чем дело? Вы бы хоть объяснили… – промямлил я, стоя перед столом, за которым сидел третий человек в сером костюме.

– И объяснять нечего. Формальности, кое-какие формальности, – сказал сидевший за столом. – Таможня осуществляет выборочный дополнительный контроль советских и иностранных граждан, пересекающих государственную границу. Ничего особенного, и не стоит подымать шум. Скажем так: не в ваших интересах подымать шум. Не сочтите за труд, выложите на стол все, что у вас в карманах.

Наверное, и в самом деле шум подымать бессмысленно. Я пожал плечами и стал выкладывать из карманов их содержимое: мятый носовой платок, связку ключей, сигареты с зажигалкой, бумажник, наконец, скрепленную аптечной резинкой пачку писем – от Шурки и его приятелей их московским родственникам.

Человек за столом, он явно был здесь старшим, брезгливо отодвинул носовой платок и взял пачку писем, но рассматривать не стал, а молча протянул одному из моих конвоиров. Тот быстро вышел из комнаты.

Старший покрутил в руках мои сигареты и взялся за бумажник. Выложив на стол несколько купюр и водительские права, он помял бумажник пальцами и посмотрел на меня.

– С собой больше ничего нет?

– Как видите, – ответил я.

– Отлично, – сказал старший. – Тогда последняя формальность. Надеюсь, вы не станете возражать против личного досмотра. Согласно постановлению номер… – он неразборчиво назвал несколько цифр, – мы имеем на это право при осуществлении выборочного таможенного контроля.

– Мне что, раздеться? – хмуро спросил я.

– Ну зачем же, – заулыбался старший, – у нас тут не баня.

Тот, что водил меня под локоток, подошел вплотную и быстрыми привычными движениями ошмонал меня с ворота рубашки до низа штанин. Его ловкие пальцы пробежали по галстуку, ненадолго задержались у меня под мышками, стало даже щекотно, жестко прощупали талию, скользнули по ширинке.

– Осторожнее! Здесь у меня самое дорогое, – буркнул я.

– Ну вы шутник! – хохотнул старший. – С таким приятно дело иметь.

– Пожалуйста, снимите туфли, – попросил шмональщик.

Я не нагибаясь, нога об ногу, разулся.

Шмональщик поднял туфли, тщательно оглядел каждый и аккуратно, даже услужливо, как камердинер, поставил их рядышком передо мной.

Я залез в туфли.

В комнату неслышно вошел другой конвоир и положил на стол письма.

– Ну вот и все, – весело сказал старший, – вот и все формальности. Можете идти, надеюсь, мы вас не очень задержали.

– Что вы, что вы, – ответил я, распихивая по карманам личные вещи. – Приятно было встретиться. Жаль только, в жопу ко мне не заглянули. Я слышал, там обычно контрабанду провозят.

– Где контрабанду искать, это, гражданин, предоставьте решать нам, – строго сказал старший.

Я не стал с ним больше собачиться и, не попрощавшись, вышел из комнаты.

В чем старший был прав, надолго они меня не задержали. В мое отсутствие таможенник успел пропустить всего несколько человек. Взяв у него свой паспорт, подхватив сумку и коробку с Геной, я направился к выходу на Родину.

Ярко освещенный таможенный зал отделяла от свободного мира стена из полупрозрачного пластика, за которой можно было различить силуэты встречающих. Силуэты суетились и размахивали руками, стремясь привлечь к себе внимание встречаемых. А те, измученные перелетом и таможенным шмоном, толкая перед собой тележки с грудой багажа, спешили к двери, за которой их ждали объятия родных.

Я подошел к двери и шагнул в полумрак аэропортовского зала, в толпу встречающих. Толпа расступалась перед прибывшими – тележки с барахлом медленно катили по узкому проходу между плотно стоящими людьми. Прежде обычно встречали с цветами, сейчас вдоль живого коридора то там, то здесь тоже мелькали букеты, но больше было плакатов с названиями фирм, банков, туристических агентств, с иноземными именами. Люди вглядывались в незнакомые лица прибывших, пытаясь отгадать, не тот ли это, кого послан встретить.

Я не успел пройти и нескольких шагов по живому коридору, как услышал свое имя. Незнакомая девушка шагнула мне навстречу и вцепилась в рукав.

– Вы от господина Сидорского, я не ошиблась?

Я кивнул.

– Слава Богу, слава Богу, я уже думала, что пропустила вас, мне бы голову оторвали, – щебетала она.

У нее была хорошая головка со смазливым личиком, и мне никак не хотелось, чтобы из-за моей нелепой задержки какие-то злые люди ее оторвали.

– Вы, наверное, догадались, я от господина Писаренко, – продолжала она. – Он приболел и послал меня, чтобы вам не таскаться с коробкой. – Она потянулась к зажатому у меня под мышкой Гене.

Сзади раздавались недовольные голоса, в спину мне уперся здоровый сундук. Я не без облегчения передал девушке коробку со скелетом и двинулся дальше.

– Вас подвезти? Я на машине, – крикнула она мне вдогонку.

– Спасибо, меня встретят. Привет Григорию, – ответил я, не оборачиваясь, и двинулся дальше среди леса плакатов.

«Doctor Shapiro». Это не я. «Фонд «Восхождение». Это не за мной. «Miss Helen. IBM». Я вам не мисс и к Ай-Би-Эм никакого отношения не имею…

Метрах в десяти впереди по коридору встречающих мое внимание привлекла небрежно начертанная на картоне надпись: Moskwa privetstvuet vtorogo prizera konkursa MUDAKOV! Сначала мне показалось, что это полная абракадабра, потом я решил, что написано по-польски, и попробовал прочесть, а прочитав, расхохотался. Кто, кроме Артюши Косова, мог придумать такое, кто среди прибывших, помимо меня, мог удостоиться столь пышного титула! С почетом, собаки, встречают!

И вот уже двухметровая каланча Артем и стокилограммовая туша Стас Загорский тискают меня по очереди и так лупят по спине, что у меня трясется голова. А в сторонке стоит и смущенно улыбается мой единственный сынок Славик.

До сих пор я не акцентировал внимание читателей на своей биографии и семейном положении, полагая, что эти второстепенные детали не имеют прямого отношения к описываемым событиям. Я и сейчас так считаю. Однако вольно или невольно я уже дал понять, что семьей не обременен. Верно, я холост, точнее, разведен. Первый, а скорее всего, и последний мой брак был не очень удачен, зато, к счастью, очень короток: он продлился что-то около полугода. Но этого оказалось достаточно, чтобы на свет появился маленький мальчик, который через двадцать лет превратился в довольно симпатичного парня ростом на полголовы выше своего отца, меня то есть.

Итак, меня встретили, потискали, охлопали, облобызали и, расталкивая толпу, повели к выходу из аэровокзала. То и дело какие-то хмурые личности преграждали нам дорогу и спрашивали: «Машину не надо?» Почему-то звучало это так, словно нам предлагали не обычные транспортные услуги, а по меньшей мере щепоть анаши. Стас, который шел впереди с моей сумкой и расчищал дорогу, вежливо отвечал: «Спасибо, есть».