Текст книги "Окаянный престол"

Дмитрий хотел вдарить палицей об пол, но придержал ее – рынды сбегутся на звук.

– Сам!.. помолчи. Сам знаешь, что я не насильник, и дела мои в том теремке – неподвижные.

– Мне-то известен обычай царя-рыцаря, – быстро отшагнув назад, Ян – как бы вышел из боя, расслабленно оперся на мечи. – Но наши новые друзья… Все эти полуживотные с бородами диких туров, ползающие зимой и летом в длинношерстных одеялах… Эти друзья едва ли в состоянии поверить – что молодой, в полном достоинстве мужчина, всегда имея над прелестницей всю власть, способен в то же время саму панну не иметь!

– И что делать? – косо ссутулился Дмитрий над тяжелеющей помалу булавой.

– Выходы есть, Димитр…

Солнечные лучики, пробравшиеся и в этот чертог, защекотали золотом усы Яна, не то мешая, не то радуясь всему, к чему он вел.

– …Свести бы хоть с местных палат. Хоть к Рубцу-Мосальскому на ближний двор. Уж пускай служивый греховодником слывет!

– Брось, князь – дед бездетный.

– Даже лучше! Молва перевернется: мол, царем обласкан преданный старик – жалована ему живая дочка!

– Скорее уж внучка. Снегурочка, – слабо улыбнулся Дмитрий.

Бучинский мягко подхохотал, но на вдохе унял свой смех – застать на выдохе улыбку царя, успеть раскатить другу под небрежную веселую походку мысли дальнюю свою дорожку.

– Итак, мы видим, как полезен ход Кшисей на клеть князя Рубца. Но можно пойти и сильней… О как я понимаю моего пана души, все чувства заняты одною дамою! – Ян ловко попал – запустил клинок в оправленные крупным виниусом ножны и начал те ножны цеплять к своему поясу. – Тогда все остальное поневоле отзывает пустой скукою. Но признай: сластолюбивые забавы хороши для мальчика, лениво подрастающего в отчем доме, и невместны великому мужу. Дела его грозной и сложной державы для него не могут быть скучны.

Дмитрий уныло кивнул и подвесил на стенку тяжелую палицу. Янек продолжил добрее.

– Мы видим, надобно хоть временно очнуться от дурмана. Трезво сказать – на Руси красавиц на век цесарев хватит, Кшися из них – лишь одна. Но кто есть Кшися? Последний свет в бойнице всех этих племянников, сопливых соплеменников Бориса, ныне высланных Сабуров да Вельяминовых. Вся их мечта – когда-нибудь опять привить к престолу древо Годуново. А это через отростки из чрева Кшисина – ближе всего. – Бучинский, приостановясь, всмотрелся и истолковал двинувшееся лицо Дмитрия к своей пользе. – Их надежды, понятно, – тупик полный, но хлопот добавить могут. Вспомни уроки истории в Гоще. Логика веков учит нас не запускать ветвей опасного родства. Рано, поздно ли такая ветка помешает, но пока она тонка, может быть разом срезана. Выброшена далеко с торной дороги.

Бучинский тяжело – за себя и за царя – перевел дух:

– Не лучше ли споспешествовать этому теперь, когда сам Шуйский под колючею шапкой Басманова? Уж бы к делу княжеского заговора и девочку подшить – Шуйские, на колесе, я чаю, быстро примут ее в свою шайку. А там, сам нагадай, чего ей – путь-дорога в сказочные льды, Снегурочке?.. Впрочем, коли великосердный цесарь сжалится, – будто под нос себе рассуждал Бучинский, гадая над остывшим лицом цесаря, присевшего на край распахнутого сундука в оковке, – коли захочет спасти бывшую свою странную симпатию от ужасов холода и одиночества, а пуще – оградить от междоусобий свой край – так и это в его власти: строптивицу всегда можно нежно избавить от мук…

Дмитрий что-то поискал в сундуке, на котором сидел. Без слова встал, прошел к второму сундуку – отворил с сиплым визгом второй… Перешел к третьему.

– Кабы ведал государь души моей, как душе трудно, – уже заключал Ян, – грустно как – об эдаком напоминать… Но таково бремя большого друга и советчика.

Дмитрий отыскал-таки в ларцах нарядную пистолю. Покатал по дну ящика пульки – наловил покрупней. Сыпанул из мешочка с вышитым брусничным листом (без брусники – кем-то, видно, собранной), на полку пороху. Макнул затравку, витую из канитель-нити – не для войны, для царственного любования, в плошку под свечой и наживил на фитилек от свечки радостного мотылька. И поднял пистолю на Яна Бучинского.

Ближний сподвижник еще улыбался – думая, что царь решил развлечь его, пугая. Но Дмитрий накрепко зажал курком затравку и прицеливал ствол все точнее – промеж глаз Бучинского.

– Милостиво избавляю тебя, Ян, от земных мук и разрешаю от дружьего бремени, – выговорил Дмитрий так покойно, как одержимый невозмутимостью.

Мотылек в оправе черных нитей вянущего на глазах запала все ближе подбирался к полке, а государь и не думал унять его вольной жизни или хоть отвести оружие от человека прочь. Улыбка Бучинского, захолонув, перешла в жуткий оскал. Не помня как, Ян кинулся вбок – к яркой стенке. Оттолкнувшись от колчанов и мечей – к другой. И так, звонным зигзагом, опрокидывая на ходу стоячие кирасы, сцарапывая с ковров вооружение, поскакал к дверям. Позади него с лязгом, грохотом валились брони и щиты, русские боевые топоры и сбитые с ног западные латы, а Яну казалось, что изо всех пистолей и аркебуз зала бьет по нему государь.

Чудом выскочив в сени, Бучинский помчал по дворцу. Пнул двери Прихожей палаты и застыл, остановленный спертым, стальным духом смиренно насиженного помещения.

Навстречу царскому наперснику поднялось несколько меховых станов: Голицын, Сутупов, Молчанов и Шерефединов удивленно глядели ему в поседелое лицо и на покачивающиеся не в лад на его поясе клинки в ярких ножнах.

– Соколик… благодетель Яня, – сказал, задышав тоже мельче, Сутупов, – ну как тамо-тка?

Ян, войдя в Прихожку окончательно, растер по лбу пар и присел на лавку:

– Нет… никак… Да я чуть не убит… Чтобы еще хоть раз! – наперсник расстегнул ворот, полез за атлабас рукой.

– Ты сказывал ли, что живот ее еще опасен? – спросил в тоске, не зная, как понять и обмануть неудачу, Сутупов. – А баял, что она – бесов послушница и ворожит, чтоб переманить к себе от всех важнецких дел царя?

– Как об корону горох… – мотал вихрами поляк. Нашарил за потайной пазухой, вынул и протянул думным сенаторам камешек – розовый альмандин.

– А ты остерегал царя, – влез Шерефединов, – что кызбола в Сарае суть тамыр есть – корень зла?

– Приберите обратно, – настойчиво протягивал Сутупову лучистый шарик Ян. – Я ничего не должен вам, и вы мне не должны… Мне сей предмет не надобен.

Дьяк Сутупов скользью глянул на усыпанные крупной клюквой лалов и росой венисов сабли на кушаке у Бучинского: и впрямь ляху не надобен маленький альмандин.

Бояре припотупились. Нельзя, нельзя держать близ молодого цесаря прелестницу-бедняжку. Ополоснет огневой влагой зениц, натуго обвяжет телесами – а там злопамятьем своим и наведет государя на врагов своих неотомщенных. На распорядителя смерти над мамкой и братцем – холоднокровного думца Голицына, на согласного смотрителя – Сутупова, на душителя – Шерефединова да Молчанова-дьяка – за ноги держачего.

Дмитрий все холодней день ото дня к прежним любимцам, так и веет студено из царской души. Час неровен: принесет этот ветер приватный указ, погонит этот ветер в спину батогом – в пермяцкие леса, сорвет с головы шапку-боярку, а то скинет и голову. Катнет слабую в полую даль – ту, о которой и не думать страшно.

– Ну что ты, Яня, что ты? – чуть отклонил руку Бучинского с камнем Сутупов. – То ж не в обиду, не во мзду, так – подарок, безделка на память. Спрячь скоре, не обижай…

Янек подумал, подергал атласными бровками и, приподняв плечи, как через силу – с подарком впуская за ворот неодолимую усталость, убрал альмандин.

Шерефединов сразу сел и ухватился руками за бритую голову:

– Уш кабы я был польский друг бачки-падиша, я бы нашел, каким словом в него мысл вертать!

– Ну, каким словом?

– Я бы сказал: вспомни, как говорят досточтенные старики в наших Ногаях…

– Стой, ты же советуешь от лица польского друга, – перебили его.

– …Говорят старики в нашей Польше, – поправился Шерефединов, – они говорят: «Орысны айдхан сезлер дыгнемесе! Ахай олурсэн!»

Казнь

В сыскном подполе разговор с князем Василием Шуйским вышел короткий. Князь под пол только заглянул – завидел три ненастные свечи, обмирающие от сырой тьмы, столбы – равномощные тени, кем-то отброшенные из-под земли, несложную ременную петлю под перекладиной и в черной смрадной луже затвердевшее бревно противовеса. Уперся Шуйский из последней мужской, оттого зверской силы, скованными ногами в косяки узких дверей и на пытку не пошел. Заголосил благим блеянием – мол, повинюсь во всем правдиво и пространно. И здесь же, враз, сев на приступке крутой лесенки, на все вопросы сыскной сказки дал утвердительный ответ: все так и еще как! – умышлял, витийствовал, озоровал, каверзовал, склонял, ярился, привлекался…

Пока ярыжка успевал подсовывать под перо в твердой щепоти Шуйского то навесную чернильницу, то наветные листки, Басманов и Корела вышли подышать во двор.

У полинявшей задней стены здания Казанского приказа отцветал большой черемуховый куст. Корела и Басманов подошли к нему и опустили лица глубоко в подсохшие, но еще остро-ясные грозди.

Младшие братья Василия Шуйского поначалу отнеслись легче к допросу и пытке. И только когда прямые руки каждого, восходя сзади над головой, уркнули из плечевых суставов, а ноги как раз отнялись от земли и нежная старая кожа от паха до кадыка напряглась – одним непрочным, взрезаемым костями по морщинам-швам мешком… – явили братья всю свою крамолу. По очереди, взвешенные князь от князя независимо на дыбе, определили они татя-подстрекателя: брат Митяй показал на Степана, а Степан – на брата Митрия.

Тюремный лекарь сразу же вдевал приспущенным вниз заговорщикам по месту правые руки, и тати, зажав бесноватыми пальцами перышко, отмечались каждый под своим доказом.

– Так што, один братишка надурил? А сам-то что ж отстал? А ваш старшой где был, ошкуйник? – снимал допрос Басманов с уравновешенных заново под перекладиной грузиком хомута на бревне, резаных кнутом князей.

– Што тут сделаешь, раз на мне нету вины? – хрипели одинаково князья запавшею гортанью. – Ну… еще есть на одном вся измена доподлинно – вроде смущал нас пьяных… тот… ну, смоленский воевода, боярин с одна тысяча пяти сот восьми десятков четвертого лета от Христова Рождества… ну старший князь Шуйский.

Подписались кое-как и под строкой, винящей старшего в попытке воровства престола.

Чтобы им лишний раз не приделывать руки, Басманов посоветовал:

– Расписывайтесь заодно и в собственной татьбе. Будто кривить не надоело?

– Припишите еще – Петр Тургенев, голова в дворянских сотнях, всюду состоял. А чтобы я – смиренник государев, это вряд ли… – сказал средний брат, отдуваясь – лежа на земле между столбов.

Басманов ощерился жестко – измышлял для Шуйских точный ложный страх, весь перекосившись душой.

– Да ежли вы сейчас же, демоны, не повинитесь, – вырычал он наконец, – мы ж ваших жен на нашу дыбу – раскорякой к палачу!

– Воля твоя, Петр Федорович, гложь старух, – кое-как – вдвоем, но гордо молвили ответчики, – а из нас больше звука не вынешь… Это что же – хошь, чтобы древние князья своей рукой – и не кому-то, а себе же бошки сняли? Никогда не может быть! И все это, чтоб ты свою породишку худую выпятил, да?! – спросили теперь уже Шуйские: спрашивал старший брат, а меньший презрительно сплюнул – знатной кровью с высоты.

За спиной у Басманова грохнула дверь – Петр Федорович оглянулся, но уже завизжали снаружи ступеньки – Корела выходил на волю. Вскоре следом за товарищем поднялся и Басманов: казак стоял невдалеке, лицом к стене служб – в черемховом кусте.

Вдоль всей широкой приказной стены пушился сквозь крапиву одуванчик – и надо бы свистнуть кого-нибудь выкосить сор, да всегда недосуг: труждаешься во славу государя либо так вот отдыхаешь от глухих трудов, оплыв душой. И то сказать – в иные времена кто-нибудь этот сам бы, поди, каждый закуток Кремля и прополол бы, и вымел. А нынче ему тоже не до травяных малых хлопот – может, бревна катает или в землю уходит с лопатой вблизи москворецких бойниц. Туда из служебных подклетей уйма люду согнана – на закладку молодому государю нового дворца – ясно, в старых борькиных храминах Дмитрию зазорно. Старый же чертог Ивана Грозного, где временно остановился государь, и ветх, и ставился без должного капризного внимания царя Ивана, все прятавшегося, спасаясь от бояр, в какой-то подмосковной слободе.

Басманов подошел было к помощнику, но остановился в нескольких локтях – не касаясь светлого лица черемухи. Будто чья-то непонимаемая сила слабо, но действительно заграждала ему путь: точно воевода накопил и вынес из подвала сердцем и лицом столько клокочущей звериной доблести и страха, что – коснись он сейчас раскаленным и тупым сапогом своего носа до прохладного цветения куста, иссушит, испечет до срока этот легкий божий цвет. Пусть уж так, на расстоянии от воеводы, цвет еще подержится, сплоченный из отдельно-, купно-, приоткрыто-улыбающихся личиков в сплошные кисти счастья.

«Нельзя, – Петр Федорович тиранул тылом запястья платье против сердца. – Мне нельзя так… Надо было вести до конца, безотдышно, внизу начатое».

– Любопытная пытошная арихметика, – звучно щелкнул воевода ногтем правой руки по скрученным харатьям за обшлагом левой. – На сегодня из трех привлеченных князей обличены ими же, взятыми вместе: одной подписью вина Степана, одной же – Митрия, а вот под каверзой Василия расчеркнулись сразу три руки.

Корела, вздрогнув в кусте, посмотрел на Басманова, как на изрезаемое без жалости подпругами брюхо коня.

– Оно и понятно, – не глядел на казака Басманов, – по первородству-то Василий метит гузном на престол… Вот только плохо, странно, что мои сокола, третий день на его усадьбе ковыряючись, улики путной не нашли… Заподозрительно даже. Надоть самим хоть дотти, что ли, туда – глянуть, что да как?..

Атаман вышел совсем из куста, кинул руки по швам.

– Петр Федорович, я не могу сегодня…

– Что так? А по боярским хмельным погребкам пройтись-то хотел? – улыбнулся Басманов, почуяв недоброе.

– Значит, перехотел, – резко положил донец вдруг руки за кушак. – Дуришь, Петр Федорович, это же грабеж.

– Ой, – заморгал сразу Басманов, – кто ж это мне здесь попреки строит? Дай спрошут-ка, ты станичник, для чего в степу турские караваны поджидал? К сараям Кафы струги вел – зачем? Саблями торговать аль лошадьми меняться?

Корела побледнел и поднял на Басманова похолодавшие глаза.

– Мы своим гулянием Русь лучше сохраняли всякой вашей крепости стоялой.

– Правильно, – приосадил сам себя воевода. – И не грабеж то, а – война и к ней законная пожива. У нас – то же. И даже у нас еще хуже: обороняем самого царя! Еще не поймешь простоты этой толком, а сразу клейма жечь – разбой, грабеж!

– Наверное, ты прав, Петр Федорович, – будто смирился донец. – Нет, не разбой такая простота, а хуже воровства.

Помолчали. Выходило так: чем честней старается Басманов стать на место казака, тем внезапнее с этого места соскальзывает и оказывается в каком-то незнакомом месте.

– На допросах меня боле нет, – уведомил Корела. – Сам на твоем станке за государя разодраться – всегда радый, но про эдакую муку я не знал…

Андрей, согнув кунчук под рукояткой, зачем-то обернул вокруг руки, повернулся и пошел вдоль здания приказов – невольно перешагивая одуванчики.

Зашагнув за угол и перестав теменем чувствовать грустную усию Басманова, казак вдруг воротился к спору. Провел рифленым сгибом плети по своей, в круг стриженной, но подобно шапке одуванчика – молодцевато-слабой и припухшей одиноко голове…

Там, в ближайшей дали, южной глубине – поездов парчовых остановлено, сожжено персицких каравелл, облеплено казачьими барками – на щепки разъято – султановых шняв… А роз сладких на побережьях трепещет и откупается от Дона золотом…

Но там люди хватают свой куш еще в пылу сшибки, радуясь на сильного и в смерти, и в лукавом бегстве неприятеля. Там за коней, оружие, арах и рухлядь казак сам, не привередничая, подъезжает каждый раз под тесаки и пули – рядом за то же барахло свободно гибнут лучшие товарищи, а на обратном, медленном от веса дувана пути, уже укрепленный отряд татарвы настигает станичников по теплому следу.

В награду, в случае удачного исхода, казаку и коню его перепадет лишь самое необходимое. Главная добыча – в обиход Донского войска и идет вся на закупку по Руси того-сего: винца, овса, хлеба, дроба, огневого зелья – всего, что сложно ухватить южнее, да на гостинцы Москве в оправдание своего приволья.

Вся эта купность лихих обстоятельств (хотя вряд ли каким казаком или московским дьяком взято это в толк) как бы за казаком закрепляла – прямой травной буквой степного закона – кровное рыцарское право на все опасное добро по окоему Востока, дерзко облагораживала и возвышала разбой.

На диких сакмах часто казакам встречались белые, выскобленные всеми силами степей кости с оловянными крестиками подле шейных позвонков: ордынцы ослабшего русского не довели-таки в вечное рабство. Так донцы убеждались в правоте и надобе своей гуленой службы. Оловянные крестики вернее всякого соборного обряда благословляли вольницу – обнадеживали насчет смертного пути.

У ворот двора князя Василия Шуйского чиновник Петр Басманов спешился и поручил слуге коня.

Не для почтения к вельможному преступнику вступил он на подворье его пеш – с оскомины к праздным переполохам. Да из азарту – живого во всяком, чуть осмысленном начальстве: крадучись бесшумно, заставать все на местах, как оно есть – в тихий расплох.

Басманов пошел от ворот к терему чистой, полого возрастающей тропой, составленной из аспидного камня в елочку. К этой главной дороге двора отовсюду сбегались, почти не оставляя между собой чистой травы, замощенные досками и земляные, тропки важностью поуже. По ним и мимо, поперек, вдоль и поперек тропы Басманова – знай похаживали холопского звания люди: кто – баба с корзиной сырого белья и пустым ведром, кто – мужик с полными вилами, кто – малявочка с удочкой.

Примечая и даже узнав шагающего воеводу, челядинцы лишь кое-как – на угол – кивали ему и, поморгав еще рассеянно, брались за прежнее занятие. (Не привычна дворня Шуйского ломать колпак, ниц шлепаться ни перед каким чином чужим.)

«А впрямь, чего им опасаться? – не знал и Басманов. – Коли их князь виноват, так и будет казнен. Они, простые русские, его мыслишкам не рука. Им будет даден новый господин».

Воевода даже залюбовался небыстрым большим шествием, равнявшимся с ним. Но быстро не смог угадать его смысл. Посереди ватаги выступала, как плыла, юная баба в полотняном летнике – простом, да с кумачевыми накапками и шелковыми вошвами. Даже издалека молодка ясно выписывалась в свите – поступью, неуловимой лепниной осанки и станом лица.

Басманов приостановился, дивясь подплывавшей: «Ах ты, нерусская березка, тонкое стило… Да не будь ты за мужем кабальным ей-ей, сам бы присватался! Ох, так и пишет тросточкой лебяжьей. Пишет летопись московского лета – вселенской весны…»

Около белого, подрумяненного тонко – точно вечерним солнцем, личика березки покачивались и сережки-одинцы в охристых бусинах. Шелестящий от некоего ветра строй приближался – и сыскному воеводе открылись и ее глаза.

Неподходящие к стекольным серьгам и монистам – глаза были сапфирны, и хоть не очень глубоки, зато близки, что небеса без облаков. А ветра-то, теплого ветра в них, младенчески-надменного доверия…

Руки молодки скрещены расслабленно над поясом – серо посвечивали на запястьях обручи. Басманов принял обручи сначала за дешевые браслеты, но, поравнявшись с собранием, не веря очам, опознал столь знакомую сталь двух колец, соединенных грубо склепанной цепочкой. – Отряд! На камне-е… стой! – приказал воевода, едва сопровождавшие закованную женщину челядинцы косо закланялись ему. – Вы пошто красную женку полонили? С вашего двора все, кто надо, уже взяты – сам князь да дворецкий с ворами, и неча вам тут боле умничать – проворство выражать! На то – скоросольная служба…

– Ой ты, мой батюшка, – покачнула высоким убрусом пожилая жена, замершая от арестантки слева, в душегрее, обрывающейся раньше пояса, – да не пужайся, батюшка мило-о-ой! Не пужайся, высокий стрелок! Мы ж змеюку прихватили не по вашему большому делу – у нас своя на ей татьба, бабская лютая!

– Отравила постылого мужа? Али полюбовника непостоянного изрезала? изумлялся воевода, жмурясь в чистое, опасное, таинственно-счастливое личико виновной.

– Кабы-ы! – вызвалась беседовать другая женщина – в телогрее на кожаных лямках – пышно топырчатой над сарафаном. Эта одежда шла шире и ниже души, и значит, прозывалась телогреей. – Сии греси покамест у нея, молодухи, впереди! Сикуха подзаборная инако меня оскорбила!

– Ну, мужика, что ль, твоего совратила? – хмурился Басманов.

– Да кабы всего-то делов – разе б я ее на суд влекла? – дивилась баба, чай, у мерина мово в штанах не убыло бы! Нет, батюшка, каверза скверней!

Басманов обратился к обвиненной:

– В чем же грех твой, жено, – сама молви. Перед тобою – голова всея тиунской службы, – приосанился и спохватился: – Голова, конечно, не опричная – собачья, а разборчивая – ты меня не бойся.

Молодица потупила очи и чуть приоткрыла несмело еще припухшие от детства вишенки-уста…

– Вишь, – ждать не могла, уже подхватила свое недосказанное телогрея справа, – расправной мой батюшка, в кои-то веки я ефимков наскребла да весь набор обворожения на Скородоме закупила! Было распрекрасное, ненаше все, – сблизив, она развела длани – перстами на них – чем-то вроде хвоста на павлине или рогов у лося. – Недолзе мене выпало владеть чудесами. По нечайству – на мижик, на миг – в господской уборной оставила под оглядальцем, хватилась – ан не тут-то было: уж приголубила заморскую вещицу эта лиска. Я же цельное дознание на всей усадьбе провела – пока ее, родненькую, доказала, – провела телогрея хорошей ладонью по сборчатому рукаву воровки. – Поди сам ведаешь, тиун-барин, как это отвратно да срамотно дело-то. Вся и в помоях извалялась, и в золе изгваздалась – тако вонюче да непросто все. Ведь плутовка мазалась сначала тохонько, пудрилась и озарялась румяницею укромно – ажно все свободные холопы, и даже иные женатики, начали за ей башками кручивать – думали: ейный свой окрас. Это ж теперь она, перед судом – столь красно расцветилась: ей все теперь – завей-гореверевочкой. А покраденое-то еще открыть нам не хотца, только стыд в открытую не жалко потерять.

Басманов, слушая сыскную бабу, уже сам приметил у охраны, видоков и послухов одну черту: хоть отряд тоже внимательно слушал, согласно покряхтывал, и шапками, и очипками в лад обворованной бабе кивал, но – будто приворотой тронутый – не мог отнять взор от молодки-воровки. Девицы и бабы с кровною досадой, их мужи и парни в светлом увлечении обозревали – над снежным, теплым полем блещущими обернувшимися белками – бровки, а уста задорящие ясностью и живой, посреди белых холмиков, упругой сластью рябинные плоды.

Тоже любуясь, Басманов поздравил всех:

– На доброго ловца и зверь нежный бежит!.. Что ж, головы выше моей – у нашего судейства не найдете. Вам и в Съезжую избу теперь без надобы толкаться. – И спросил у самой щеголихи: – Пощебечи-ка мне, баловница-ласточка, правдиво ли тебя мытарит баба али прибрехала? Отпустить уж тебя без суда с честью и славой домой али, коли повинишься, во славу и честь Господа помиловать?

Синие тени ресниц прошли в заводях женщины.

– Виновата… Рано еще отпускать… – чуть молвила она с удивлением, но наставительно-низким – кажется, в теплую глубь упиравшимся голосом.

– Да благодарствой, поисковой батюшка! – встряла опять баба на помочах слева. – Не засори свою головушку во всяком безуненом хамстве. Мы ж и вершка твоей мыслишечки не стоим! Самый меньший приказ не по нам высок, и Съезжая сарайка не про нас – пес нас дери – не про нас все рублено… Ведь у нас тут на дворе есь крылечко в четыре приступки – яко всякое дворовое удобство – ты только дай нам дотти до него. Там и весь наш суд. А судит-сидит ключница Вевея – это я-с есмь – но вся как надоть, с печаткой, с кнутом…

– Здесь что, как по малой нужде – с-с-суд? – заикнулся Басманов. – На конце «дэ» или «тэ»?!

Видоки насупились, послухи рассмеялись. Душегрея изготовилась, открывши рот, пошире развернуть ответ.

А виноватая красавица вдруг поклонилась воеводе – полными персями колыхнув под вольным летником, окунув кандалы между выступивших в льняной ткани колен. Восстала и, не торопясь, поплыла себе – мимо боярина, далее – по двору: на крылечко, на суд. За нею – как прикованное – двинулось и общество, кинув Басманова на аспидной дороге одного… Душегрея, впрочем, малость задержалась возле гостя – досказать то, что нельзя на людях:

– Не болезнуй, не тужи по ей, батюшка, – нешто оне с ей што содеят? Мужу бесчестную виру присудят, а не выплатит – поставят дурня на правеж. А как супругу поучить – уж то будет в его, мужнином сведеньи. Да и энто ей-то, пестрой веточке, не в страх: Полилей-от при ей – невишной бычок, мирный…

Последние слова баба договорила, уже кланяясь и отступая, и едва возок округлых и ребристых, что поленца, сообщений был раскидан, припустилась за своими.

Басманов какое-то время, еще не сходя с места, следил за преступницей, ведшей на суд общество послухов и видоков. Она ни разу более не обернулась на царева воеводу – неся на челе драгоценные сажу, вохру и сурьму, а на дланях – вериги славнейшей послушницы. Сегодня выдался ее престольный праздник, она ведает это, – вглядывался Басманов, – чудесно, незримо замыкает двор ее таинственное иго. Ужо ввечеру завалинками старенькие бабушки и отходящие к их стану бабы до блеска выскоблят, анафематстуя, все ее белые косточки – и тем старательнее примутся скоблить и замывать, чем упорнее станут помалкивать их мужички. А невишной бычок – разняв, как новые, глаза, отрешенно улыбнется правежу и штрафу, а прибредя домой, и не вспомнит поискать на чердаке отцову плеть, даже не прочтет жене из ключницыной Библии – где говорится, как красть нехорошо.

Вся ватажка скрывалась уже за щербатым углом протыканного сухим мхом и покрывавшегося уже лишаем свежим амбара.

Басманов знал, что над любым народом где-то высоко есть его вдумчивые ангелы-хранители, а тут вдруг ему показалось, что он узнает, что как-то уже отличил и бесенка народа, слабо сотронувшись с ним. На миг почудилось: можно схватить его за петлеватый хвост – выдернуть из-под мшистого угла и полухитрого, полунагого, приторочив к арчаку, свести в приказ.

Но это только так кажется иногда. Чуть только хотел воевода окружить амбар сыскной правильной мыслью, как перистое облачко грезы, пройдя сквозь все рогатки его растопыренного толка, утаяло, рассыпалось, может быть – рядом, может – вдалеке.

Басманов покидал бровями, пошевелил бородой и пошел, дабы не застояться в бестолочи, по дорожке далее, к боярскому жилью. Впереди он скоро распознал под купиною яблони-китайки, за тесовым столиком своих приказных. При них на столе и на скамейках располагалась всяка снедь, высился извинь в оплетенных емкостях. Над невысокой, наспех сложенной из камня домной вился дым, и рядом один приказной ласково укладывал на плаху молодого петушка. Басманов застал в полный расплох своих сыщиков пирующими наскоро промеж трудов. Лишь солнечные бабочки забились на кафтане воеводы, вступившего в китайчато-сквозящую тень яблони, дрогнули сухо и ребята на местах. Старшой, приняв умело вид, что еще не видит воеводу, сразу пошел вдоль стола, поднося по ходу к уху и отрывисто простукивая донышки ковшей, чарок и достаканов. Второй приказной, уже что-то жующий, уяснил мигом почин старшего – резко двинув широкое блюдо к себе, взялся надкусывать каждый пирог и вертеть в нем пальцем, взыскуя свежеиспеченную крамолу там. Третий, правда, не найдя лучшего, принялся перебирать пышную стопу блинов на тарели, видимо предполагая, что измена может попросту лежать между блинами – спасенная там многоумием врагов.

Последним заметил Басманова ярыжка, унимавший душу в петушьих крыльях, товарищи даже не ткнули его: все равно его последующее деяние ощип птицы – можно толковать как то же рвение в царском сыске.

Но Басманов долго толковать не стал: подошел к старшому приказному и начал безмолвно полнить его рот горячим печевом, хватая что в десницу попадет – со стола. Приказной, вытянув руки по хвостам пояса, что было мочи отваливал и подымал нижнюю челюсть, но начальник без перерыва вминал и просовывал яство, так что ярыгины щеки, как кузнечные мехи напрягшись, быстро замерли.

Басманов, задерживая отвращение, пощупал сначала хомячную прочную щеку старшого – проверил сдобный щит, и вдруг, коротко выдохнув зло, вроде вполсилы, но правильно крутнув свой стан вперед, пробил по приказному. Тот сделал немного шагов назад и, дробя тонкие яблонные сучья, сел на сыру-землю и прислонился спиной к меловому стволу.

– Может, хоть так что-то поймешь, – отряхнув с кулака теплые крошки, ободрил служивого воевода и присел с краю на лавочку. – Итак, докладывай.

Басманов плеснул себе из четверти в ковшик на вершок прозрачной сыты, и зажмурился, когда под усами затанцевала в ковше пущенная из пригоршни солнца золотая молодь. Пройдя с гудением мимо ветвей, круглый шмель прилепился на краешек сладкой макитры. Два брата-воробья, от восторга забывая бить коротенькими крыльями, нырнули между растущих навытяжку приказных и запрыгали по скатерти, цапая хрупкие ельцы.

Ярыжка, вставая, сплевывая блинные куски – будто макнутые в красное варенье, стал за ними выдавливать долгий сказ – елико и чего на воровском дворе им со товарищи обсмотрено – пошли тянучей вереницей: повалуши, клети, горницы, часовня, погреба, ледники, сенники, птичники, конюшни, мыльни, варни, житницы, хлевы, овины, риги, чердаки, омшанники… Перечень найденных смутных улик вышел короче, да и уликами-то можно их наречь, только втаща за уши в область все тех же безотказных чар и ворожбы. В княжеской спальне, за божницей настаивался корень одолей-травы, да в леднике вскрыли пузырек заячьей крови – будто бы для ссания помощь, да под тюфяком на галерее – измусоленные еретические тетради, именуемые Рафли, с многими закладками заклятий: средство от преследования гусей, ворожба на удачную тяжбу в суде, правило, как отвести царский гнев, заговор от шелудей и от сглазу.

Но ежели присовокупить к списку зол – все взятые в избушках дворни карты, невегласные варганы и свирели, черного котенка на дворе и двух козлят – черных же, с подпалинами, правда, во хлеву – татебный перечень глядел бы все же внушительно.

Басманов вполуха слушал про чудесные находки, но бесконечная очередь перечислявшихся глухих построек и открытых местностей, измотав, ошеломила его.