Текст книги "Окаянный престол"

Ковш золотой сыты остался недопит, забыт. Басманов медленно, как во сне, обращал голову. Берясь за тишайшую ветвь, становился на лавку и озирал новым – как вымытым – оком усадьбу. Нет, не в черных котах, не в урчаньи кудесников являлась ему, мягко приподнимая фату и улыбаясь ужасно, крамола.

Вниз от китайки шел уклон – за рытым бархатом малинника и бугорками берсеня видно было, как холопы убирают с первых огуречных ростков рамы, крытые неровными кусочками слюды, вспыхивавшими и погасавшими на солнце. Другие огородники на грядах дергали, кидая на разостланные мешковины, под зиму саженый чеснок. Еще дальше человек крутил белой широкой метелкой в бадейке – на опушке яблочного сада, раскинувшегося былинным молодым леском.

Князь Шуйский желал живота на Москве – как в материнской вотчине, ни в чем животу не отказывая, а имея в изобилии под боком всяк плод земли благоуханным, крепким.

Но многое и поступало издали: с севера летела дичь, шла рыба – сигая косяками в погреба со льдом, взлетая в вялом, ветреном, прутовом видах на сушила. С украинского и астраханского юга катился арбуз, с фряжского запада – вина, приправы… На боярской двор свозилось и отборное зерно с пригородных нарезов – дач от царей Шуйским, здесь зерно проходило княжий пристрастный обзор, затем – ригу и мельницу. День-деньской гудели на своих местах, грели двор варни и хлебни, покрытые дерном в предостереженье пожаров; здесь же дышали княжьи медосытни и пивоварни.

Все сии части домовитого угодья могли встретиться порознь и на менее знатном боярском дворе, но, наверное, только у Шуйского сошлось все вместе, и сам лад строений был раскатан круче, смотрелся как-то толстостенней и раздольнее, заполонив собой добрую сотню саженей столицы в длину и в ту же ширину. И вдосталь было на таком просторе самочинно своего. Когда Басманов оборачивался назад, теперь видел над главными воротами, откуда он вошел, точеную торжественную башенку с цветами и оленями вокруг киота – не простей кремлевских. Подле ворот стоял дубовый караульный сруб, на его крылечке сидели не то сторожа, не то таможенники – эти чины, когда только воочию, когда и вручную, ощупывали исходящих и входящих.

Басманов зыркал влево – за скотным двором были слышны ремесленные мастерские – звонкая кузня, дымная усмарня, а направо – опрятные певчие домики прях и ткачих. Постепенно Басманов дошел и до базарной площади: за прилавками под легкими шатрами несосчитанная хлопня Шуйского по воскресным и праздничным дням торговала, рядясь между собой.

Обок торга сыскной воевода обнаружил и избушку правосудия – от нее уже шел множественный низкий гуд, расходясь не спеша и достигая далёко. Там, видно, начали дело красотки-воровки, мучения очей народных. Басманов уж не стал заглядывать туда – ловить ускользнувшего давеча бесенка, отметил только про себя, что оконца подклета под судной избой сжаты железным решетом в луженых жиковинах – то есть подклет освоен приусадебной тюрьмой.

«Вот-так… – разевал рот, одновременно сцепляя в нем зубы, Басманов: он на каждом шагу узнавал беса татьбы поздоровее-попроще. – Своя темница, суд, торг внутренний, наружный, винокурение, таможня… Вот – крамола. Господарство в царстве! А основатель и цесарь сего – Васек Шуйский! Какие еще доказательства нужны, что он, хорь амбарный, в Мономахи метится башкой? Слепил себе за тыном малое, но точное подобие державы – и воссел, как Рим над Иерусалимом, – помалу упражняется…»

Страна Шуйского даже имела свой выход к морю – в виде широчайшего пруда: с обеих сторон частокол сходил мерно – пряслами – в воду и исчезал, еще колеблясь в глубине. Удобный водный путь лежал в соседние зависимые княжества – владения Урусовых, Голицыных, Пожарских. При этом более половины морского, то бишь озерного, берега было землей Шуйской.

Во все дни топча бледный песок и мостки, одолеваемые ряской, заполаскивали весело белье поморки-прачки, рулили в камышах гуси и утки, и черт-те где по островам ходили с бреднем обожженные мальчишки, отбрасывая с воды перед собой огромные цветы.

Войдя к царю, Басманов доложил о своем розыске – бил и упирал челом особенно на «царство в царстве» и на признания троих князей. Говорил Басманов путано и рвано, да ближние думцы вняли понятное: суть старого Шуйского излишне пожаротревожна, чтобы ему дозволить хоть чуток еще потлеть подспудно на земле.

– Но я вроде поклялся не трогать боярскую кровь? – загрустил Дмитрий. – С тем и на стол великий заступал.

Тут Бучинский склонился к нему:

– Ясно, переступить слова нельзя, – Ян знал на тысячу вопросов тьму ответов, – перепорхнуть бы бессловесно… Великому престолу следует сколько возможно отойти от дела. Пусть боярский сейм один решит – удостоится изменник наконец казни – или свободы срамить край и впредь? Вот дали бук, сейм с ужасу закажет казнь! Особенно если боярам придать наблюдателями таких зухов, как братья Голицыны и грозный их кузен.

«Лях что делает! – замирал рядом Басманов. – Не успел в московские ворота проскакать, как насобачился здешними весами орудовать, разом счет наших сил и слабин произвел! Великий разведчик? И его вслед Шуйскому придется прищемить? Или мы любому ихнему видны до донца?.. – Нет, дуб я: и видеть не надо – поди, донышки-то у всех племен одинаковые…»

Басманов не знал, как недалеко он от мыслей царя. Дмитрий сидел, закрыв крылья носа руками. Уже признав, что Шуйский обречен, царь видел в мечте друга-Яна убитым тяжкой перекладиной, на которую им приглашен последний русский тать.

Тридцатого июня, рано утром Василия Шуйского причастили и дозволили встретиться с братьями. По обычаю перед дорогой с земли, братья все расцеловались, остающиеся младшие попросили прощенья у старшего, поневоле оставляющего их, а старший – у младших:

– Прощайте, любые мои! Ежели в чем согрубил вам али показал на вас Басманову – прощайте!

– Прощай, братка, и ты нас, – не утирали слезы Митрий и Степан, – ведь и мы налгали с пытки на тебя… А ты бы хочь брал нас в пример, – запоздало посоветовал Степан, – хочь бы на себе вины не признавал? Отскрипел бы на дыбках свой час – зато, глядишь, и оберегся бы погибели-то?

Василий аж улыбнулся наивности меньших братов – с трудом осадив почерневшие вислые щеки назад, но проговорил несообразно улыбке:

– Да как же было мне не каяться, коли взаправду виноват? Все мы, ребята, крепко виноваты перед государем и приимем справедливо кару – по законам сурового нашего, смутного времени.

У младших, Степы и Митяя, малость отворились рты. Стоявшие за спиной у осужденного – Голицын, Басманов, приказные – тоже поежились, иные как-то утомились, иные неприметно обвели себя крестом, скорей переводя ответ за конец старца с себя на допущенье божье.

Влекомый на Пожар, князь воздымал паки и паки руцы – страстно умолял живого Бога хоть за гробом извинить безумие свое, пошедшее «супроти прирожденного наследника и христианнейшего государя!»

– Ибо лишь Ты, Всеблагий и Всемудрый, у мя в сердце прочтишь – яко алчу послужить уже всей верой и всей правдой! Естественнейшему царю! – вопил Шуйский тем надсаднее и звонче, чем дальше ощеряющийся сталью поезд уносил душу его посолон. – А сколь пользы цезаречку бы доставил – кабы помиловал теперь от лютой кары, якую десятижды заслужил!

От таких терзательных речей даже известный глум Васька Голицын примолк, заегозил, как не в своем седле, а потом и сказал:

– А может, зря мы все это? Ишь, залился – со смыслом кается старик. И эту золотую голову, точно кочан капустный, ссечь?! Москву насторожим – и только… – Голицын чуть кивнул назад, откуда шла по пятам расправной колонны, нарастала, шероховато дыша за биением накр, человеческая тяжкая волна.

– Спохватился, родной, – буркнул двоюродному брату Петр Басманов, тоже едущий с медным и грубым лицом – как собравшись на казнь. – Соборные князья приговорили, отменять не нам.

– А царь?.. – встрепенулся Голицын.

– А што вам, царь-то, вервие сученое?! Хошь – прямо, хошь – направо перевей? – защитил царя Басманов. Прибавил отчужденнее: – Да все одно – в Сокольники чуть свет-заря сегодня зарядился на охоту, он сейчас далеко.

Отъезжая в Сокольники, Дмитрий завернул на двор служилого князя Мосальского.

Ксюша стегала растянутую в пяльцах густую привозную ткань – зендень. Поначалу бралась за шитье, только чтобы уйти от докучной опеки Сабуровой и иных попечительниц, насылаемых то ли все тем же царем, то ли владетелем терема – служилым князем.

Отгородилась от них пялечной рамой: вот – нашла для себя наконец забаву, что-то такое вышивает – упаси Бог мешать!.. Но рука сделала несколько глупых стежков – и увлеклась вдруг, воскрешая полузабытый безветреный орнамент, переливая сухой струйкой нити свою тугу-печаль в едва объятный, мучительно и вольно гнущийся подзор.

И так хорошо, терпеливо забылась, душою следуя за быстрой иглой – что, даже опоминаясь вдруг в своем плену и горе, радовалась: как ей нынче славно забывается в кружении шитья.

– Как почивала, государыня моя? – вкрался незваный привет на порог.

Государыня легко и внимательно низала иголкой. Отрепьев не знал – шагать в комнату или уже можно откланяться – до благоприятного дня.

Оконная завесь качнулась – теплый ветерок внес в башенку надсенья дальний звук литавр и колыхание широкой улицы – сравнимое с ветром, полощущим твердую ткань, или другим ветром – ходящим в груди человека, по которому и не лекарь порой без труда скажет: спокоен человек или тревожен, здоров или опасно хвор.

Оторвавшись на миг от шитья, Ксения посмотрела на волнующуюся кисею, потом и на Отрепьева:

– Казнят снова кого? «Без ведома» царя-Гороха.

Царь чуть заметно пошатнулся.

– Не зна… – подошел сам глянуть и задернул поглуше окно. – Чай на охоту меня вышли проводить какие-то зевальщики.

– Да не похоже, – лукаво вслушивалась Ксюша, – литавры так зовут на битву или…

– Правильно, – ведь я ж на медведя иду – чем не бой? Пущай глядит Москва – тверда ли рука у ее царя! Каков он статью и ухваткой? Но тоже – все может быть… – царь кстати загадал с теплой грустинкой. – Худой исход то есть возможен… Вот – на случай заглянул проститься.

Ксюша, вернувшись к шитью, пожелала:

– Прощай, ни пуха ни пера… медведю.

Девчоночий смешок плеснул, просыпался мелкими бусинками рядом. Отрепьев, своротив губу, пнул дверь – Людка Сабурова едва успела отскочить – замерла в сенях с неунимаемым весельем на устах, но уже ужасом округленными глазами.

Пушной, тоже круглоокий, ком вывалился из рук Сабуровой и, подпрыгнув на полу, стал чистым зверем. – Зверь раздался пышно в гриве, выгнул спину колесом, прижал уши и противно закричал на царя.

Отрепьев дрогнул, но – хмуро, богатыристо, поведя неровными плечами, боком выдавился в дверь…

На усадьбе вокруг царя сразу загомонили, – свистнули плетки, хлестнули подковы. За клыкастым чьим-то тыном заметались псы.

Отрепьев скоро прибавил коню рыси, – за шумом отряда еще настигал его хохот сенной девки, сливался с негодующим шушуканьем окрест пути. Отрепьев хотел вырваться быстрей на волю из зазаборной опасной Москвы.

С того часа, как он – только в мысли – обрек голову князя Василия, весь город сперся и враз переменился к нему. Даже если бы за каждым пряслом его городьбы село по Шуйскому, неуклонные углы и новые стальные тени ветхих стен не затаили бы меньшей угрозы чужому царенку.

Нелепый ледок пробирался Отрепьеву под летнюю рубаху. Рука требовала жирного эфеса под собой. Челюсть сводило широко по окоему и секла лицо – тонкая ли досадливая паутина или чья пустая тень?..

Что? – что это не так наставало? что было? – даже спрашивал себя в седле. Попробовал немного придержать коня, но хотение – прочь из Москвы – гнало перед собой надобность что-то понять, и Отрепьев снова понуждал коня, давя ногами за подпругами, почти бросая повод.

– Ишь поскакал, безбородая лягва, – заговорила Сабурова, войдя в горницу надсенья, – и ходит, и ходит, разбойничек, ух – соблазн всея Руси! Только свел животинку с ума, – катнула полом шелковый клубок, успокаивая забежавшего под лавку зверя и полыхавшего двумя нерусскими деньгами из-под бахромы.

– Смолкни-ка, Людка, не тебе его судить, – повелела раздумно царевна. – Несчастный беспокойный человек…

У Людмилы от обиды выгнулись полные уста – и не смогли смолчать.

– Ой – несча-а-астный! Царство хапнул за один присест и не икнул! Это – спокойный инок!

– Смешная дурочка, да разве царствовать – счастье у нас? Вот нашла – счастье…

– А по-вашему – бедствие али нужда? – удивилась Сабурова. – Ну так давайте пожалеем мы его! Нас-то, самых счастливых, ему жалеть неча: мне давеча дверцей чуть лоб не раскрыл, да что – я-то неважная птица, с князей и повыше головушки метут… Ведь цимбалы-то не охотника сопровождают, – сильно понизила голос Людмила, – старшего из Шуйских отпевают – вишь, кого уже…

Царевна больно укололась бронзовой иглой, но и не глянула на аметистовую капельку, быстро украсившую руку.

– Не сочиняешь ли? – все не хотела верить подтверждению нечаянной своей догадки. – Тебя-то кто оповестил?

– Да разбалакалась заутро с конюхом вон здешним, – пожала Сабурова плечами. – С Крепостновым, он меня все и пугал: мы, бает, с тобой, Люд, по полжизни сегодня теряем, не пускают со двора нас поглазеть, как последнего из Рюричан последних лет лишат.

Ксения резко встала, отметя вышивальную раму – жестом не благочестивой девицы – швырком возмущенного отрока, если не мужика.

Фомка Крепостнов поил возле колодца из бадейки своего коня да приговаривал:

– Пей уж вдосталь, до дна и до вечера. Нонче мы отдыхаем – и царь, и слуга его, наш господин, все умчались, позабыли озадачить нас.

Около колодца Ксения умерила шаги – постаралась дышать ровней. Как бы не облюбовав еще сторону для своего гулянья, даже приостановилась – сорвала кустик клевера у водоотводной канавки. Подойдя, бросила клевер в бадейку коню. Провела мягко ладонью по теплой, бархатистой вые меринка и только тогда, тая дух, глянула на Фомку Крепостнова.

– Ладен мой горбунок, Аксения Борисовна? – разулыбался польщенный жилец. – Да ты не так его милуй – вишь, он щекотливый у меня: как рассмеется да зачнет копытами кидать – враз не уймешь. Вот – вся нега его…

И Фомка несколько раз по-хозяйски, садко хлопнул по шее коня – так что меринок, твердо толкнувшись зубами о дно бадьи и почерпнув воды в ноздри, гневливо зафыркал: ну ездок-человек, и попить путью не даст.

– Послушай, Фомка… Просила я тебя когда о чем? – спросила, бледнея, царевна.

– Господь с тобой, Аксиния Борисовна, твоей ли милости нашу гадость просить?! Да я и не разрешу, – испугался и отступил конюх. – Надо чо – вели, сразу приказывай… Ну, конечно, лучше – дозволительного и непрекословного царю…

– Велю-велю, молчи, не продолжай, – тогда скороговоркой перебила Ксения. – Мигом ока наряжай коня!

«Слава-те, на вот-те», – покривился Фомка про себя, но вслух будто тоже заторопился:

– Чево проще, это мы вмах… А кудыждо седлаться-то? – будто на миг, остановился, брови разняв, опростел лицом Фома. – В Бел-город, что ль, на рынок али в Кремль? А, может, мы тебе эту безделку и тут, в терему али в припасах князя, сыщем?.. Надоба-то в чем?

– Да безделушка сущая – нужен мне твой государь, – отвечала смиренно царевна. – Скачи, Фома, ради Христа, – вороти ко мне охотника, нагони на Москве еще! Скажешь… я зову.

– Неужто уж соскучилась, голубушка? – изумясь, засмеялся Крепостнов. – Обожди, сердешная – потешится, отдохнет Дмитрий Иванович наш и возвернется, куды денется?

– Нет, я соскучилась! – настаивала Ксения. – Соскучилась я! Ну, не умирай, Фома, седлай коня!

– Ну так, раз так, – покорился Крепостнов. – Будет уркать-то, глот! – раздосадованно гаркнул он на меринка, за науз воздел его голову над бадьей. – Ишь надулся, татарский бурдюк, как службу сполнишь?

Фомка еще медлил – взял бадью, плесканул в водосток:

– А коли царь-то не послушает, не повернет, Аксинь Борисовна? Может, он и не признается ко мне?.. Да и не поверит царь! Чай, он уж на Сокольники настроился, а тут… пойми.

– Он повернет!

– А не передумаешь, не смилуешься, радость-госпожа? Рассуди – ведь у тебя полюбовная блажь, а меня в кнуты дадут, коли там что не так, не эдак…

Ксюша быстро свертела с пальца лучшее колечко – жаркий лал, протянула Фоме Крепостнову:

– Царь этот камень признает – поверит тебе. А сослужишь службу – перстень оставляй себе в награду, только не веди время, оттаивай, Фомушка, мороженое чудо!

Здесь жильца как подменили: вместе с уразумением ярчайшей платы за работу Фома наконец проникся страшной важностью своей поездки. В его руках мелькнули – пахва, потник, бурое седло, соловый конь, трехзмейная ногайка… – и не успел меринок хвостом во второй раз махнуть, как вынес Фому за ворота.

Торжественное выражение для встречи чуда медленно сползло с лица Отрепьева, влетевшего под свод надсенья, – обнажило смуту и досаду пуще прежних.

– Конечно – палата светла да щелями утла, – усмехнулся, поведя глазами окрест Ксении, и уже не возвращался взором к ней. – Зева я, не досмотрел… Хотя – чужой роток указом не задернешь. А раз уже узнала – так скажу: ты, милая, сама – премудрая царева дочка, должна бы понимать. – Привалился к стенке. – Умысел Шуйских доказан. В какой земле непримиримых тристатов щадят? А я гублю из них одного старого заводилу, шапка на нем давно дымит. Земля в Кремле уже под ним урчит – есть просит.

– А ты не тронь! Ведь видишь – недолгие лета ему летовать, – на своем твердо стояла и ходила вокруг татя-царя, вся дрожа… – Разве ж такой в силах что сковать? Может, брякнул кому что на заднем дворе – по стариковской привилее не кривить душой. Взял да назвал самозванцем и Гришкой тебя. Так это же – многим ведомая и простая, как… полено, правда. Ты-то знаешь! Об этом уже и собаки не лают. Только доносчикам нет перевода, они тебе что надо наплетут…

Отрепьев сел – страстная торопливость, с которой Ксения убеждала его спасти Шуйского, опережая княжью казнь, передалась и ему. Отрепьев теперь сам невольно торопился втолковать возлюбленной, что беречь князя как раз ни к чему.

Удары накр пропали за Чертольем…

Ксения зажмурила для мужества глаза, прибегая к последнему:

– Если крестного погубишь… дорожку сюда лучше забудь.

И Отрепьев зыркнул первый раз в ее лицо – припечатался к лавке.

«Что сказала-то, крестная сила? Если погубишь, то… А значит: если – всего-то делов – старикашку прощу, уже и не смей забывать! – легкой картечью влетело в Отрепьева, и прежнее знамя воспрянуло в нем. – Что этот хищный сморчок для нее? Повод, проба, причуда! Она же в первый раз со мной как девка с парнем говорит!»

Царь мягко встал:

– Ладушки. Лада меня уломала. Ан по-твоему быть.

Строя с трудом державный шаг, прошел по комнатке к окну. Персицкий зверь, высунувшийся было из-под лавки, убрал назад предосторожную голову.

– Эй ты, кто там?! Фома! Не рассупонивай коня! Смотри! Лови! – Отрепьев метнул в кинувшегося под окно слугу своим дорожным колпаком – с опушкой из серебряного соболя и лучезарным орехом с пером впереди. – Мчи – маши им, ори – дорогу царскому гонцу! На Пожаре Басманову шапку покажешь – мол, Шуйскому льгота выходит, царь миловал. Дьяков, какие там есть, в Кремль гони, и сам в оборот жми – сказаться: поспел али как?.. Стой! Фома, не поспеешь, хоть сам там на плаху ложись, постигаешь?

Окончив распоряжение, царь присел над персом на скамеечку и, уперев в клепку сабли подбородок, изготовился ждать.

– Не убьется? Успеет? – невольно спросила царевна, прислушиваясь к бешеному ходу всадника, покинувшего двор.

– Едва ли… Но может и то и другое успеть, – отозвался ободряюще монарх.

Стали ждать. Кисея на двустворчатых окнах висла без шевеления, но откуда-то веяло – с нижней ли сенницы? – простыми и сладкими травами. Внизу – ни петух не взыграет, ни пес не лайнет. На близкой усадьбе скрипел блоком с цепью колодезь – и так нарочито медлительно, словно обстоятельно обсказывая всем о своем и всем обещая такое же последовательное, большое разочарование. Или он только возвращал погорячившиеся стрелки времени на их родное место?..

Ксения присела было вышивать – стежками цедить через зендень то же время, но работа не заладилась: потревоженный домовой вязал тишком узлы, нитка рвалась.

С площадки гульбища заглядывала в окно Сабурова, мерцал из тьмы под лавкой перс, немного выходил на свет и снова поворачивал в убежище.

«Невозможно быть, чтобы именно я был казнен! Потому как нельзя-то казнить именно меня! Нет – так дела не деются! Я стар летами, древен родом, всей Москвой чтим… Хоть как дядю мово, при молодом Годунове бы, по крайности – тихо монахом остричь, ну – отослать подале, а там через год, ну – через полгода, бесшумно прищемить. Вот же примерно как по хитроцарственной науке полагается управиться со мною! Ужли на престол и впрямь вскарабкались одни беспутные мальчишки, смешали все по неумению?»

Мозг Василия Ивановича Шуйского за шатающимися прутами передвижной клетки рассуждал отрывисто и чисто – почти собачий, чувственный, еще искал спасение хозяину в его роковой час.

«А вдруг – насупротив: дело гораздо хитро? И тот, кому велено было подумать – подумал-таки? И все сие – погань-решетка, цимбалы, давленые улицы – только лукавое действо, глумливый один обман, чтобы меня пощадить принародно, вдруг жальливый указ зачитать и пуще приворожить к самозванцу дуреху-Москву?! Да так и есть! Ведь инако статься и не может, я ж сам их к этому подвел. Как я держался верно под судом: сразу признал все, что им только втемяшилось; тут же от сердца покаялся. Потом: я почитаем Москвой, великолепен родом, я годами древ…» – снова и снова перебегал Шуйский мыслью все выгоды своего нынешнего положения и освежался мгновенно подувшей надеждой. Эта надежда – даже ясной верой – сладко царствовала в нем какой-то миг… Но лишь миг: от толчка неотесанной мостовой, клетка с визгом скашивалась набок, – князь хватался за кривые колья, и старое сердце его, зачастив болезненно-дробно по тревоге, вдруг теряло упование…

Как страшно любопытство ровных лиц, преследующих княжеский последний поезд! Что зевакам сан, порода, правота, – да любой чужой живот вообще! Не так ли и при Иоанне… Надо кричать! И дальше каяться, дурить, молиться, – надо же чем-то бирюков пробрать, чтоб у них лапы повисли и не сумели… Не должны, не смеют… Што ж это шея-то ноет и ноет? Аккурат меж позвонцов так и взламывает – ах, мыщица от затылка распрягается!

– О Всеблагий, кару ярую я бесчестно выслужил, и пощадить меня нельзя! – воспел князь Шуйский так прекрасно, что поспешающие обок горожане вскинули в одном срочном порыве лица на его решетчатый рыдван, начали запинаться и сшибать друг друга. – О толпа честнáя! Об одном скорблю – ни разку не целовать мне боле разудалых ноженек царя!

«Изготовлюсь так: как голову обрубят, – неслось в голове Шуйского, – сразу хвать ее да опять точно приставить. Все удивятся и меня как чудо Божье сохранят. Тьфу, – одновременно думал он, – недоуменье сущее: глаза-то в голове останутся, как я слепыми-то ладошками – где она закатилась – найду?»

Князь тряхнул головой, раньше времени гоня неумелую.

«Еще один кут-поворот – и Пожар. Да уж хоть бы узнать… Надеждой я обманулся или унынием прозрел?»

Среди пустыря, заросшего и зыблемого людом, малый холм продолжал невысоко вверх помост, абы как сложенный из сосновых бревен – похожий на невенчанный плохой амбар. Венчала амбар круглая колода с воткнутым в нее тяжелым топором. Туда вела с земли лестница – редкими ступенями. На нижней ступеньке посиживал в красной рубахе палач – тощий, но саженного роста, с покосившейся саженью в плечах, да стоял с ним рядом тоже большой, смирный священник.

Дьяк Сутупов первым спешился возле помоста, взбежал наверх и быстро, сбиваясь на лай, огласил приговор – точно сам опасаясь малым дольше задержаться близ пня плахи. Шуйского вывели из клетки и ссадили с телеги. Никакой дополнительной грамоты о пощаде князя на руках у дьяка не было, он уже вниз с лесенки сходил. К Шуйскому подошли священник с палачом и, заглянув ему в лицо, взяли с боков под руки – повлекли к помосту.

Ум Шуйского оставил свою ясную ненастную заботу, князь уже не знал ничего про немеющую голову, исчезала в плечах шея… – Только сердце, избавленное от разумения, било куда-то все ниже и ниже, приглушая ударом удар.

Этим безумием Шуйский и понял, как дорог ему пятачок с диким помостом, затопляемый невозмутимо-пытливыми, милыми лицами, – последний вымол на краю земли. И высоченный палач – с запавшими под костяное надбровье, светлыми глазами позднего философа, и этот поп с усами стрелецкого доброго сотника, и бревна – с глянцевыми пятнами смолы, неплотно, да прочно, с устатком вбитые друг в друга, и подсобная калитка плотников под лестницей. Весь низменный, верно и необъятно стеснившийся тут мир оказался страстно, недолюбленно любим и сам к себе ревнуем отвергнутым вдруг князем, – тот самый нищенски и воровски счастливый мир, которым с высоты живота гребовал князь вечно.

Священник в двух словах препоручил Всевышнему мятежника и осенил крестом, пожелав ему «Аминь». Князь, опешив, посмотрел на фигурку Человеческого Сына в перекрестьи четырех путей, – князь впервые наверно за час вспомнил о нем и побоялся поцеловать.

– Уважь, зайди, хозяин, – чести просим, – пригласил тогда палач и опустил широкую ладонь на спину осужденного, легко направив его к лестнице.

Шуйского как будто разбудил такой обычайно-приветливый возглас.

– Выслушай, свет-батюшка, искуснейший головотяп, – шепотом обратился князь Василий к понимающему палачу. – Ужди чуток – нуждишка круто прихватила.

– Ну здравствуйте, – кивнул безучастно палач. – Понять, еще бы – можно, да уж где тут валандаться? Чай, вытерпишь до топора? Всего-то шаг шагнуть.

– Ох, родненький, не донесу. Избавь от сраму – принародно-то обделаюсь. Да вон и у суда спроси – нам полагается справлять последнее желание!

Подошедший и слышавший о нужде корифея измены Басманов поморщился, кивнул палачу. И тот, поддав плечом, открыл плотницкий ворот и Шуйского пустил под мост.

– Не знаете, по какой нужде он пошел? – пождя, уже спрашивал Басманов у священника и палача.

– Ладно, и так, и по-другому уже долго. Хватит, – сказал палач и пнул на выдохе калитку, но чуть не опрокинулся с вынесенной ногой. Тогда он поднатужился опять плечом, рядом уперся в дверь Басманов, потом еще Васька Голицын: бревенчатый ворот стоял как закопанный.

Басманов обошел с боку помост, приник к длинной щели и разглядел: калитка изнутри приперта четырьмя мощными кольями – на одном из них, для вящей прочности, сидел князь Шуйский.

Басманов тихо застонал – толкнулся в верхнее бревно лбом. Шуйский, услыхав его стук, живо вскочил и подхватив с земли еще один из сваленных сюда городниками хлыстов, побежал с ним на поддержку боковой стены. Но распознав Басманова, как бы немного смутился и пролепетал:

– Кого позвать?

– Скажите милостиво, это не терем бояр Шуйских? – подпел Басманов, но тут же вползлобы посоветовал:

– Дуру-то не валяй, Василий Иванович! Выйди сам по-добру-здорову. Смотри: эдакой смертью ты и смерть свою, и жизнь всю осоромишь без остатка.

– Ах, Петр Федорыч, Федорыч Петр… – затосковал, отвечая, старик. – Ведь ты – малявчик спроть меня – ни михиря не понимаешь ни в жизни, ни в смерти! Я-то сам шестую гривну разменял, а только нонича цену житья счел. Я теперь одного мигновения глаз, капли из ручья часов, вам просто так, за-здорово-помрешь, не отдам! А кабы ты сей цене был учен, дружок мой Петруша Басманов, уж отсчитал бы мне весь счет назад – хоть в долг! Бо: чужой живот – богатство, кое не получишь – отымая, но токмо – щадя! Токмо – одалживая и кабаля!

– Ты бы вышел оттеда, Василий Иванович, – предложил Басманов, – и всем рассказывай.

– Ведаю теперь – как жить, хоть с начала начну, а ты говоришь: помирай! – не слушал мятежник воеводу – громко мечтал, заставляя слушать кого мог – о-эх, начни я сызнова – разве бы такожде жил, куда лез бы? – О нет, да… я остался бы под бородой и жирами дитем – просто всем на радость глядел бы окрест, дышал, может, понюхал бы что – да в деснах растер! О умовнял бы ты, Басманов, – как любо мне все ваше естество! Вот сызмальства людям-то бы, Петя, в соподчинении возлюбленном ходить, а не сапы рыть друг дружке! Не козни строить – из корысти малой, а гордыни прямо сатанинской!

Возле Басманова священник тоже припал к щели со своими наставлениями:

– Окстись и изыди вон, седовласое чадо! Припозднилось скучать о греховной земле! Тебе бы – уж на иновесь набредшу, постеречься жупела геенского, поалкать о небесех!

– Уйди, святой отец, отойди от греха – как можно дальше! – взъярился вдруг Шуйский. – А то как садану жердиной через щель – самого в дорогу соберу! Сроду и стерегся, и стихи считал, хоть теперь, поп, ослобони! Не знаю ничегошеньки – что там у тебя на том невидимом свету – и видеть не хочу!

Голицын суетился с другой стороны помоста: он принес палачу его топор – с требованием разбить калитку. Палач приосанился, став еще длиньше, и, сложив руки на животе, заявил – с пониманием, сколько это стоит:

– С деревом дела я не имею, просто мое мастерство тоньче. Я умы у человеков обрубаю: умственное уж, – хуже некуда, ремесло.

Голицын, заругавшись матерно, подшвырнул стрельца из стражи к топору. Страж, три раза смазав по бревну, покрылся влагой и ослаб. Расправный топор рассчитан был на один вольготный взмах богатыря – ни для чьей другой заботы.

У караульных стрельцов, как на грех, не оказалось с собой бердышей или дротиков, только – ради опасности торжества – посеребренные сабельки да способные пистоли.

– Глядите! – заметил и Шуйский. – Даже топор ваш и плаха моя против вас! Это знак! Басманов, отправляй нарочного к царю – знак был, старичка надо помиловать!

Между тем Москва за кругом стрельцов, вначале не придавшая значения исходу осужденного под плаху – принявшая это, может, за какой-нибудь новейший судебный обряд, постепенно разгадала его смысл. Лениво запрокидывала шапки и тянула рты, следя за хлопотами воевод и царапаньем стрельцов вокруг помоста.

– Глянь, Кирша, во боярин-то засел! – уже вдохновлялись брехословы-смельчаки, – Скоро топерь не выйдет!

– А ты не так думал, Мокейша? Разе обеды боярские скоро выходят?!

От крикунов по жесткой целине толпы пролегли первые веселые бороздки.

– …Да не в тем смысел, Кузьминишна: он же ишо не приступал – он терпит, выжидаит. А как стрельцы отважатся на приступ – от тут он присядет в акурат! Начисто неприятеля сметет!

– Энти-то, вишь, уговаривают – никак прельщают чем? Да куды! Он там – што атаман в станице, голыми клинками не возьмешь!