Текст книги "Вниз по матушке по Харони"

Странности глагола «гонять»

– О великий могучий русский язык! Столько в нем несуразностей, нелепостей, очаровательностей, что иной иностранный человек, изучавший русский язык у себя в иностранщине, очутившись в гуще народной речи, тяжко задумывается, так же тяжко вздыхает, тяжко переживает по поводу выброшенных на иностранный (русский) язык иностранных денег. Вот что иностранец быстро схватывает – так это русский мат. Так ему кажется. На самом деле полностью с русским матом ни умом, ни чувством не совладать. Он широк, обилен и многообразен, как вся наша необъятная Родина. Вот вы, Аглай Трофимыч, как с командой своей общение имеете, на каком таком русском языке? Правильно киваете. А иностранцу этим не овладеть. Это у нас в кровях, с этим надо родиться. И может быть, в нашем мате и есть частица соли земли Русской… И…

– Подождите, уважаемый Михаил Федорович, – встрял в повествование Аглай Трофимыч, – вы начали говорить о многообразии художественного образа глагола «гонять». А насчет мата я, как родившийся в истоках России или еще раньше и не в России, могу еще ого-го и ух ты… С детских лет. Извините…

А я, выпутавшись из нецензурных размышлений, нецензурно вздохнул и вернулся к объемности глагола «гонять».

– А корень этого глагола заключается в слове «гон». И вот вам пример. Как-то в парке при психиатрической больнице номер один имени Алексеева (девичья фамилия – Кащенко) сидел я, болезный, в летнем вечеру в предвидении ночи, в которую на меня снизойдет некое подобие отдохновения. Я только-только вернулся из путешествия по собственному подсознанию и пытался ВЫГНАТЬ из себя ужасы общения с розовыми слонами и непонятным существом, напоминающим вспотевшую снежную бабу. И я этого женского снеговика ГНАЛ из своей души прочь, дабы и на него снизошел покой, а слоны вместо розового приобрели бы свой естественный оранжевый цвет и спокойненько свалили в такую же оранжевую ночь.

И тут сверху из серебряного, тканного черными звездами вечернего неба спустился некий человек, дышащий ровно ЗАГНАННЫЙ паровоз, оглядывающийся вокруг, ровно за ним ГОНИТСЯ стадо речных раков.

– Об чем страдаешь, человече, что тебя ГОНИТ? – неожиданно взял я на себя роль внештатного психотерапевта.

Паровоз задышал ровнее. Из его трубы вылетело несколько невнятных существ и с нервно-сердитыми бормотаниями «Пошто ГОНИШЬ?» улетели прочь. Человече вздохнул, ровно Джанго Освобожденный.

– Уух, – сообщил человече, – а бесов ГОНЮ: как весна – так бесы. Лет по шестнадцати – с буферами с футбольный мяч, – сдергивают с меня штаны и начинают мои шары ГОНЯТЬ, а как им наскучит шары ГОНЯТЬ, – сообщил, – они вовсю по очереди моего лысого ГОНЯЮТ. ГОНЯЮТ и ГОНЯЮТ, ГОНЯЮТ и ГОНЯЮТ…

И стал округ ширинки руками размахивать, ОТГОНЯЯ бесов. Больной, одним словом, потому что никаких тебе шестнадцати лет, никаких тебе буферов, а так себе, стайка прогуливающихся психически ослабевших старух. Ну больной! Что с него взять… Но ГОН, конечно, ощущается явственный. Типичная ЗАГНАННАЯ лошадь. Хоть пристреливай.

– Ладно, мужик, кончай балду ГНАТЬ, бесов этих ты придумал. Возьми колесико, болезный, ОТГОНИ тоску-печаль, – и протянул ЗАГНАННОМУ иллюзиями больному таблеточку заветную, от вечернего приема утаенную. Принял болезный ее, а я ОТОГНАЛ старух в неведомую даль и НАГНАЛ на человече мягкий сон. ИЗГНАВ предварительно дьявола. А затем глотнул другое заветное колесико, подхватил под руку бесовку из медсестер и ПОГНАЛ с ней на тройке с бубенцами…

И я замолк. Чрезвычайно многозначительно замолк. И посмотрел на Марусеньку, на изножье ее заветное, а потом ОТОГНАЛ взгляд и сказал:

– А у места сего Марусенькиного значениев немерено. А за синонимы я уж и не говорю. Другим языкам и не снилось. Вот почему поэзию русскую на другие языки перевести немыслимо.

И вот, значит, плывет корвет себе дальше по великой реке Харонь. На восход солнца. Разнообразная природа им навстречу наезжает с обоих берегов, и всякий населенный пункт остается позади по обоим берегам и убегает в сторону захода солнца. А по самой реке различный речной флот в обе стороны Харони по своим делам мельтешит. И красивым пароходным гудком наш корвет приветствует. Счастливого пути желает. Ну, и корвет ему соответствует. Тож гудит. Разнообразную мелодию. А мелодией этой управляет Нупидор, человек тонкой музыкальной консистенции. Это у него работа такая и параллельно хобби. Гудеть – и никаких гвоздей. Я вам рассказал немного слов за экипаж корвета «Вещий Олег», за исключением капитана, он же шкипер, Аглая Трофимыча Циперовича, его старшего помощника Сидорова Козла и Нупидора и на всякий случай. А об других членах – ни слова, ни словечка. А чего попусту слова-словечки тратить? Потому как больше, собственно говоря, и не было. А почему? – спросите вы. А потому, отвечу я вам, что корвет был автоматический. А дальше вам Аглай Трофимыч поведает. Он это дело с самого начала начал. Ему и рассказ вести.

История сотворения корвета «Вещий Олег», рассказанная его капитаном (шкипером, пиратом) Аглаем Трофимычем Циперовичем

– И что я могу вам сказать? Князь Олег, бывая в Диком поле по служебным делам, а именно: око за око, зуб за зуб неразумным хазарам, что не соответствует правде-матке, ибо где вы видели неразумных хазар?.. – обратился он к народонаселению корвета.

Народонаселение, задумавшись на краткий миг между прошлым и будущим, ушло в глухую отрицаловку. Ясен пень, не видело, ибо вообще никаких хазар не видело. А как их увидишь, ежели хазар этот князь Олег наглухо истребил. По причине око за око, зуб за зуб. За полторы тыщи лет до настоящих событий и рождений героев.

– И так вот, – продолжил Аглай, – судя по вашему болтанию головой справа налево и слева направо, а не сверху вниз, вы неразумных хазар не видели. Отсюда можем сделать вывод, что хазары были исключительно разумны. И Олег, ничего не могу сказать за антихазаретизм, такого слова в те далекие летописные времена не было, уничтожил их разумную цивилизацию. А то набегают и набегают, набегают и набегают. Разумные-то разумные, а набеги уж очень буйные. Вот Олег их и поуничтожал. И оставил лишь одного. И как вы думаете, кого? И как вы думаете, зачем? – Аглай Трофимыч хитро глянул на общество из-за роскошного носа…

(Ах, эти хазарские носы!.. Ни словом сказать, ни пером описать… Взгорбки и провалы, долины и горы, огненные прыщи тут и там сверкают, темные угри недобро поглядывают, а в ноздрях – рощи дремучие. То рыжие, то шатеновые, то брюнетистые. В зависимости от окраса всего телесного тела. Красиво, черт меня побери!)

…А потом Аглай Трофимыч так чихнул во все неровности носовой почвы, что «Вещий Олег» рванул то ли от испуга, то ли от порыва носового ветра…

– Так вот, вещий Олег из всего хазарского рода оставил меня – а зачем?.. – и Аглай Трофимыч повторно хитро глянул на общество из-за роскошного носа… и опять замолчал.

И все молчали.

– Ну, я вам спрашиваю?

Лишь Нупидор, глядя в прекрасную даль, проговорил с некоей долей печали:

– Я так думаю, красава, как тогда человечеству прожить без хазарских погромов?..

– Умница! – воскликнул Аглай Трофимыч. – Хотя на хазарина не тянешь. – И продолжил: – Долго ли, коротко Олег надумал организовать круиз до Царьграда. И что вы себе думаете – зачем? – И, окинув пытливым взором общество и обнаружив, что общество на эту тему не заморачивалось, объяснил: – А для того, чтобы прибить к его воротам щит! А зачем, я вам спрашиваю?.. А затем… откуда мне знать…

И общество это объяснение удовлетворило.

– И вот для этого дела нужен был корабль, чтобы и по реке, и по морю. И наладил князь меня в Ангелогородскую верфь – учудить там такую плавательную хитрь, чтобы люд цареградский сам ворота под щит подставил. Ну как это можно придумать?.. – спросил – и сам ответил: – И это вторая причина, по которой князь Олег, чтобы его на том свете хорошо встретили по языческому и по хазарскому закону, оставил меня на развод. Потому что нет другой такой штуки, как умная хазарская голова. Только другая хазарская голова. Или ангелогородская русская голова. И я прибыл в город Ангелогородск.

И вот эти две умные головы (хазарская и ангелогородская русская), испившие по чарке зелена вина, осенило, что было бы неплохо испить еще по чарке зелена вина. И так далее, и тому подобное. Потом что-то учудили – и заснули. А когда поутру они проснулись от какого-то стука-перестука, то, выпив еще по чарке зелена вина, увидели, вы не поверите, корвет с надписью «Вещий Олег». И этот корвет медленно полз по земле в сторону реки, чтобы, значит, что?! А чтобы, значит, из варяг в греки, сарынь на кичку, щит на ворота и прочие, чтоб я так жил!

И местный ангелогородский народишко нам сообщил, что, значит, это сделали две наши головы. Умная хазарская и умная ангелогородская русская. И я вам скажу: нет такой блохи на земле, которую не смогли бы подковать хазарская и русская головы. И если русская голова, не мне вам говорить, может подковать блоху, то хазарская голова придумает, как ей плавать! Ну, и без чарки зелена вина в этом деле не обойтись!

И Аглай Трофимыч умолк. Глаза его прикрылись, нос издал подготовительный всхрап, голова медленно застремилась к груди. Люди молчали. Стояла тишина. Лишь за бортом шелестела потрясенная речная волна.

– А как же, Аглай Трофимыч, – очнулся Калика, – этот корвет двигается?

Аглай оторвал голову от груди, отодвинул нос ото рта и сказал:

– И что здесь такого? Обыкновенный вечный двигатель. – И заснул.

А за окном стояла (лежала?) среднерусская ночь с ее странными всхлипами, всплесками русалочьих хвостов, всхрапами дремавших юных ветров. Обитатели корвета ушли в сон, отдав себя на волю течению реки Харонь и вечного двигателя. Ох уж эта русская беспечность! Уйти в сладкий сон, не думая ни о чем, как будто на земле сам собой состоялся мир и благорастворение в небесах. И не спал один лишь Клоп. Он пребывал в своей софе ни в одном глазу и подумывал об кого-нибудь куснуть, кровушки попить, благо на корвете этой кровушки было в избытке: густой и темной, как старые меды Олеговых времен, – Аглая Трофимыча, истоптанной (исплаванной) жилистой – Калики Переплывного, ревнивой – Сидорова Козла, странной – Нупидора и исполненной женской совершенности крови Марусеньки. И выбор у Клопа был громадный. Но как это часто случается, излишне богатый выбор как раз и не позволяет русскому клопу этот выбор сделать. Идут душевные метания, потрясения, тоже душевные, взвешивания «за» и «против» и в конечном итоге – гибель от обескровливания. Типичный случай буриданова Клопа. Иль случай с одной моей знакомой клопихой Феклой Тихоновной, которая… Которая так и умерла от голодной смерти.

Вот так и наш Клоп вел себя – на разрыв. То туда полз, то сюда, желая враз отведать вышеперечисленных кровей. И честно говоря, я бы на его месте тоже менжевался с выбором. Ибо каждому человеку завсегда желательно и рыбку съесть, и на хрен сесть. А Клоп тоже человек, и ничто человеческое ему не чуждо. И пока он метался таким образом от рыбки к хрену, от виртуального капилляра до другого, на водную гладь реки Харонь пал рассвет, заставший Клопа несолоно хлебавши (вкус такой у крови) на его родной софе. И в этом рассвете справа по борту корвета «Вещий Олег» встал городок Средний Новгород. И на этом справа по борту корабельщиков поджидала дружина армянского конунга Вилли Григоряна Сухощавого, державшего в городе Среднем Новгороде филиал «Бигшиномонтажа». И занимался этот филиал веселым делом, а именно – насильственным ремонтом проходящих судов. А в данном случае занимался желанием насильственно изъять у Калики Переплывного золотой пердонец и физически потрепать экипаж «Вещего Олега». А узнал о проплытии Вилли Григорян Сухощавый от посыльного воробья Никодима, нанятого знакомым нам армянином Ашотом Григоряном и ставшим на долгие времена воробьем для посыльных дел. И вот дружина уже расчехлила пищали, багинеты, моторизованные катапульты и арбалеты огненного боя. А наши себе плывут в рассветной туманной хляби и не ведают, что вот-вот им как раз и настанет этот самый вот-вот. Ну, а пока они плывут к своей неминучей гибели, я вам поведаю историю городка Средний Новгород.

История Среднего Новгорода, рассказанная мне каликой Переплывным в пивняке на Селезневской

– Стало быть, мил человек Федорыч, дело было так. Ты пивком-то угощайся, а то на сухую рассказы уши дерут. Тем более такие ужасные, как история Среднего Новгорода. Так вот, однова сидели как-то в своем замке на северах варяжские конунги Кий, Трувор и Рюрик и папаня их старый Сведенборг. Ты, Федорыч, не удивляйся, что конунги сам-трех сидели в одном замке. Во-первых, у варягов что ни варяг – то конунг, а его дитятки – конунжата. А сидели они за пивком, потому как сидение на сухую задницу дерет. И значит, пьют себе они пиво в своем замке и страдают. И чем больше страдают, тем больше пива пьют. Потому как страдать на сухую – душу дерет. Так вот сидели они по двум поводам. Первый повод – пива попить, а второй – что трое младших конунгов в возраст вошли и им надобно место для конунгования самостоятельного подыскать. А где ж место-то свободное отыскать? Чать, век-то, Федорыч, не какой-нибудь там до нашей эры, а самый что ни на есть всамделишный VII по Рождеству Христову. И вся как есть землица уже густо народцем проросла. Ну, и инородцем тож. Как без инородца? Кого шпынять-пенять прикажешь? Тока инородца. Они для этого дела специально сварганены. И стало быть, конунжатам для конунгования нужно землицу у кого-то отвоевывать.

И вот они сидят уже который день, а точнее – двенадцатый. Или двадцать четвертый. И все время страдают об сказанном выше. И дострадались до того, что пиво на северах – вплоть до земель эскимосских на восток и индейских на запад – было выпито. И сам понимаешь: хана страданию – пора дело делать. Ну, наварили они пива, – потому как на сухую дело делать руки дрожат, – испили его и, сев на коней, двинули на юг, где странной жизнью жили-были славянцы. С раскосыми и жадными очами. И в сей момент ихние мужчины только возвернулись из набегов-наездов на земли совсем южные. И привезли на земли свои богатые и обильные порядки чужие, варварские. Нет, до принятия христианства пока не дошло. Мирное многоженство и многомужество отменили, ввели одноженство и одномужество, чтоб знать, какой ребятенок чей по батюшке. А то непонятно, как его величать по батюшке, когда в возраст войдет. Оставили, правда, праздник Ивана Купалы, когда после прыганья через костер любая девица с любым парнем удалялись в лес, чтобы блуд-любовь хоть в какие-то рамки всобачить. А еще грамоту привезли, не кириллицу там, мефодицу, а так – латиницу чужеродную. И вот так вот вместо человеческих рун стали писать на латинский манер. Например, Vseslav, gornitca, тrakhati…

Ну и ширинки к порткам привезли, но не пуговичные – это уж при Петре Первом, – а на тесемках. В общем, ужас воцарился на древних славянских землях. Форменный бардак.

И стояло на славянской земле такое неустройство: мол, велика наша земля и обильна, а править ею некому, впору варягов звать. И уже намылились было звать – ан они и сами тут как тут. И здесь им настал полный облом. Вместо человеческой резни, грабежей и насилий их встретили хлебом с солью. Pravte nami kak pokhotchete.

Первым встретили Рувора, встретили его у безымянного городища. И оставили его там править. А нравы в городище были самые вольные, демократия, которую каким-то неведомым образом приволокли из набегов вместе с латиницей буйные славянцы. И никаким образом никакой вопрос решить не могли, потому что бюллетеней для голосования еще не было, а на голос брать… Тут опять голосованием надо было решать, кто кого переорал. И бардак, как я уже говорил, был страшный. Это лишний раз доказывает, что до демократии Русь в те поры не доросла. Вот и оставили Рувора на конунгование. И порядок появился. Старый городище разрушили, чтобы сама память о демократии сгинула. А новый город назвали Средним Новгородом.

– А почему Средним? – спросил я у Калики.

– А потому, мил человек Федорыч, что мудрый Рувор подумал, что когда-нибудь кто-нибудь построит города Новгород и Нижний Новгород, так что посередке аккурат и будет Средний Новгород. В просто Новгород мы не попадем – не по пути, а вот в Нижний, возможно, и приплывем.

– А почему «возможно»?

– А потому, что Харонь река своенравная, так и норовит налево-направо-вверх-вниз махнуть.

И вот в этом Среднем Новгороде и ждала корвет армянская бигшиномонтажная шобла конунга Вилли Григоряна. Чтоб корвет перехватить и проблемы с золотым пердонцем решить. У наших была идея корвет волоком как-то мимо Среднего Новгорода протащить посуху, но тягловой силы для исполнения таких маневров не достало. И пришлось, хором помолясь русскому Авось, плыть прямо в армянские объятия большого «Бигшиномонтажа».

Молитва русскому авось

 
Во первых строках нашей молитвы
Передают тебе поклон
Шкипер Аглай Трофимыч Цыперович,
Калика переплывный Калика Переплывный,
Старпом, он же рулевой, Козел Сидоров,
Ну и Нупидор,
Белые ноги Марусеньки,
Сама Марусенька,
Ну и Липскеров Михаил Федорович –
Куда от него денешься.
Ой ты великий и могучий русский Авось,
На гибели краю находясь,
Внедалече от берегов вражеских,
Берегов армянских,
Берегов шиномонтажных,
Просим тебя, великий Авось,
Сохрани и помилуй
Души наши грешные,
Чтобы долг свой сполнить,
Соль земли Русской найти –
В смысле
Не считая, конечно, тебя,
О великий и могучий русский Авось.
Иначе всем нам придет
Великий и могучий русский мандец
И народы Великой России так и умрут
Без соли земли Русской,
В смысле…
Короче говоря, без русской национальной идеи никак.
Аминь.
 

И, исполнив молитву, стали собираться на дно реки Харонь. К старым автомобилям, русалочьим хребтам, жестянкам, затонувшим судам и прочей человеческой хрени.

И вот они уже ввиду армянского войска и уже приготовились принять смерть, но русский Авось услышал их молитву и сказал откуда-то сверху:

– Ой вы, слуги мои верные, армяне, это я вам говорю, великий и могучий русский Авось, не стреляйте вы в корвет «Вещий Олег» и рекоплавателей на нем. Не губите души грешные и прочий миру – мир. Да пребудет вместе с ним великий русский Авось…

Но армяне уже закусили удила. В смысле, ара, во имя восстановления справедливости, ара, ни шагу назад, ара, армянские бабы еще нарожают. Ара, ара, ара!!!

И уже раздалась команда «Ара, заряжай!», и вот-вот раздадутся выстрелы огненного боя и пропадут все наши… И все, писать мне больше не о чем будет, и никто никогда не будет искать соль земли Русской, и ты, мой читатель, никогда не узнаешь, что почем и почему.

И тут встрял Нупидор. Ровным спокойным голосом он сказал, обращаясь к Марусеньке:

– Красава, выдь на нос корвета и покажи им свои белые ноги. Покажи, милая…

И Марусенька вышла на нос корвета и приподняла подол сарафана…

Что тут началось! Снаряды в пушках, пули в пищалях поперхнулись в стволах, колющие и рубящие предметы выпали из рук, потому что руки оказались вздыбленными к небу вместе с могучим ревом «Ара».

Мало того что армяне никогда не видели таких ног, так еще Марусенька оказалась блондинкой (по-моему, я вам не говорил об этом). Армяне бросились в воду и поплыли к корвету на предмет абордажа Марусенькиных белых ног. Но тут Нупидор включил на полную мощность вечный двигатель. А рулевой Сидоров Козел направил корвет на похотливцев. Волна на реке Харонь поднялась до двенадцати-тринадцати валов, и все армянское воинство средненовгородского «Бигшиномонтажа» пошло на дно реки Харонь к старым автомобилям, русалочьим хвостам, жестянкам, затонувшим судам и прочей человеческой хрени. Вот такой вот я кровожадный.

Таким образом корвет «Вещий Олег» спасся от погибели (Нупидору Аглай Трофимыч вынес благодарность по команде) и продолжил бороздить воду вниз по матушке по Харони в сторону туда, где за тучей белеет гора. Заветная гора русского народа по прозванию Кудыкина. У подножия коей копошится сельцо по кличке, вестимо, Кудыкино. И было это сельцо не просто сельцо, а моносельцо. Но допреж того хочу поведать историю сельца Кудыкино, откуда есть пошло у него такое прозвание.

История и сущность сельца Кудыкино

В стародавние отческие времена оно прозывалось Липовкой – по неимоверному количеству лип в нем и в окрестностях. И от липового цвета было не продохнуть. И что с ним делать, никто в сельце не знал. Конечно, можно было бы пустить его на липовый мед, но для этого ремесла надобны пчеловоды, а они в здешних местах не водились, а потому и пчел не было. Ну, и меда, соответственно, тоже без них не получалось. И вот в один прекрасный день в Липовке народился ребятеночек Артемчик. Так себе ребятеночек, как все, только уж больно рукастый умом. Уже в малолетстве он придумал коромысло, чтобы ведра на нем, а не в руках таскать. И тут же творчески спер у журавля привычку голову опускать и приспособил ее к колодцу. Так и стали эту херовину у колодцев журавлями кликать. Чуток попозже он придумал железный топор, которым дрова колоть было сподручнее, чем бронзовым. Ну и с тех пор Артемчик изобрел паровоз, но его скоро забыли, потому что некуда на нем ездить. А идею подхватил проезжий мужичок по имени Иван Ползунов. У которого ее в свою очередь скрал англичанин Стефенсон. И много чего еще изобрел Артемчик. Братьев Люмьер, велосипед на воздушной подушке, саму подушку вообще, свисток для чайника, диван-стакан. Но самое главное – Артемчик в уже сильно зрелом возрасте изобрел самогонный аппарат. Долгое время он не знал, для чего он его изобрел, пока однажды по весне, одурев от запаха липового цвета, не набил им самогонный аппарат, не натаскал при помощи журавля и коромысла воды, не подключил простаивающий паровоз и через день не получил совершенно потрясающий липовый лосьон. А поскольку он не знал, для чего нужен липовый лосьон, то он его попробовал на вкус. Благо диван-стакан был под рукой. И увидел, что это хорошо. И лег на диван-стакан, и запел старинный романс «Куды-куды вы удалились, весны моей златые дни…». И так он пил и пел, а сельцовский житель таскал ему закуску взамен липового лосьона и прозвал его по имени романса Кудыкой. А когда Артемчик, перебрав липового лосьона, отбросил копыта, то благодарные сельчане схоронили его в центре села, насыпали над ним курган, который и назвали его именем – Кудыкина гора. И само сельцо с тех пор стало именоваться Кудыкиным. А липовый лосьон в определенных кругах стал ходить в деликатесах.

Теперь о сущности самого моносельца Кудыкино. На данный момент в нем существовала только одна индустрия – пастушество, и был только один монопроизводственник – пастух. По имени Лель. И кудыкинский Лель выдающе херачил на свирели. И как только в окрестностях горы и сельца появлялся какой-никакой населенный плавающий объект, сельцовские людишки мигом подменяли Леля около вверенных ему коров, и Лель взбирался на Кудыкину гору и начинал херачить на свирели русские народные песни. И херачил с такой страшной силой, что проплывающий люд развешивал уши и внимал хераченью до степени полной забывчивости, куда и зачем плывет. И топтался около сельца, пока силов внимать уже не было, а плыть-то надо, и пока не платили деньгу Лелю, чтобы он, сучий потрох, исполнение свое прекратил и дал людям возможность проплыть дальше по великой реке Харонь, потому что они вышли на ее просторы не Лелево херачение русских народных песен слушать, а по делам, а некоторые и в командировку. И вот Лель кончал терзать свою свирель за соответствующую мзду, а местное население за еще какую-никакую мзду сбагривало проплывающему населению плоды пастушеского производства – типа молоко, масло, сметану и прочий творог, ну и липовый лосьон – и тем богатело.

И вот наше кодло подплывает к сельцу Кудыкино, где его уже вместе с музыкой ожидает пастух Лель. Который с самой вершины Кудыкиной горы доносит до них русскую народную песню композитора Аверкина «Оренбургский пуховый платок». И все обитатели корвета развешивают уши и бросают судно на произвол руля, около которого как раз и стоял Сидоров Козел. И он заслушивается и бросает рулевое управление. Которое тоже заслушивается и поворачивает прямо в берег. И помешать этому нет никакой возможности, потому что все остальные тоже заслушиваются. И вместе с корветом в этот берег и врезаются. Не заслушивается лишь Клоп, который по старости лет стал на ухо туговат и на прелести русской народной песни композитора Аверкина ему наплевать со своей софы. Тем не менее он тоже врезается в берег и слетает с софы на одну из белых ног Марусеньки, цапает ее, отчего Марусенька начинает ее чесать в ритме «Оренбургского пухового платка». И вся команда понимает, что дело идет как-то не так. А может, и так. Может, в этой свирели и заключается соль земли Русской. Только ее что-то многовато. И тут к ним выходит мэр сельца Кудыкино и предлагает заплатить пошлину за проплыв через суверенные воды сельца Кудыкино. Иначе Лель играть не прекратит, и они тут навечно застрянут. Эта свирель играет роль шлагбаума. Ну, делать нечего, пришлось Калике Переплывному доставать заветный золотой пердонец. И Лель, который и сам уже слегка охренел от своей игры (с утра он уже шпарил для круизного парохода «Иван Сусанин», а в полдень – для авианосца «Мичман Панин», который шел с дружеским визитом к берегам Турции), после уплаты пошлины играть прекратил, слез с горы и погнал коров на дойку, чтобы загнать приплывшим парное молоко, масло, сметану и какой-никакой творог. И это весьма и весьма кстати, потому что от шиномонтажной трапезы типа шести видов долмы душа горит и просит желудочно-кишечной диеты. Да и Клопу после ядреной Марусенькиной кровушки тоже диета требуется. Поэтому, как только Калика Переплывный расплатился за молоко, масло, сметану, какой-никакой творог, ну и за липовый лосьон, тем же золотым пердонцем, так Клоп Леля в губу, от свирели утомленную, и цапнул. И тут же спрыгнул к себе на софу. И заснул счастливый. И с тем все и уплыли. А Калика Переплывный сунул руку в карман, чтобы проверить, на месте ли золотой пердонец. А где ж ему, родимому, быть – здесь, красавчик, в кармане. И на какой-то самый малый момент в голове Калики Переплывного мелькнула мысль, а не в этом ли золотом пердонце и кроется соль земли Русской. Но он тут же прогнал ее прочь. Потому что негоже отечественному Калике Переплывному соль земли Русской на злато менять. Хотя бы и неразменное.

И тут-то на берегу великой реки Харонь у сельца Кудыкино и возникает ситуация. Мэр Кудыкина сует руку в карман – и не обнаруживает золотого пердонца. А губа у Леля от клопиного укуса распухла, а когда спухла, играть на свирели он уже не мог. А Марусенькина кровь, которую Клоп в губу пустил, в Леле всходы дала, и Лель стал в женские одежды наряжаться и вести себя стал как-то двусмысленно. И голос его сильно изменился в женскую сторону. И вот с тех самых пор партию Леля в операх стали исполнять женские люди.

А наша гоп-компания плывет по вольной реке Харонь на восток. Над ними плывут облака лебединые, тучки воронистые, небо бездонное, а точнее – все семь неб бездонных. А на палубе Марусенька вдаль смотрит на предмет счастья. А Нупидор в этом деле содействие оказывает. Как бы намекает, что счастье-то – оно может и общим быть. А Калика Переплывный с Аглаем Трофимычем разговоры разговаривают о житье-бытье. А точнее – в данный момент Аглай Трофимыч рассказывает, как во времена оны с князем Олегом ходил в Царьград щиты к его воротам приколачивать. По реке Днепру.