Текст книги "Прощай, страна чудес"

Михаил Лубянский
Прощай, страна чудес

Проза

Стихотворения

Рассказы

Марька-тысячница

Из соседней деревни Скрутово я вернулся, как обычно, очень быстро. Всей ходьбы туда и обратно полчаса, и народу в магазине было немного. И покупки мои были небольшие.

Мать спросила:

– Ну что там, в скрутовском магазине, новенького?

– Ничего новенького, – ответствовал я. – Всё такое же старенькое.

– А как продавщица?

– Марька-то? А что ей? Торгует!

– Значит, ничего ты не заметил, – с затаённой усмешкой сказала мать. – А вот тебя там, в магазине, заметили. Марьке ты приглянулся. Авдеиха, её мать, на прошлой неделе мне сказала:

«Это ваш сынок приходит к нам в магазин? Хороший парень. Высокий такой и стеснительный. Вот познакомить бы его с моей Марьянкой. Может, вышло бы у них что-нибудь хорошее. Глядишь, и поженились бы…»

– Вот это да! – воскликнул я, поражённый этой новостью. – Она же старая, эта Марька! Старуха!

– Ну, не такая уж старуха, – возразила мать. – Всего-то постарше тебя на какие-нибудь… Ну и что? Девка она ловкая и собой недурная. Жаль только, ославили её в деревне ни за что. А она ни в чём не виновата. За чужую вину страдает, за чужую жадность…

И мать начала пересказывать уже известную мне историю скрутовской продавщицы, историю не совсем обычную и до глупости нелепую.

Я сказал:

– Мне нет дела до всего этого. И если у вас пошли тайные переговоры обо мне, то в скрутовский магазин я больше не пойду!

Но пойти туда мне всё-таки пришлось. Голод-то не тётка… Не идти же за хлебом за семь километров в посёлок Рудничный, если можно его купить в одном километре от дома!

Марька, облачённая в белый халат, обслуживала немногих в этот час покупателей. Я присмотрелся к ней. В самом деле, не такая она уж и старая. И внешность у неё вполне приличная. Конечно, она не из числа ярких красавиц. Просто у неё хорошее русское лицо.

Мне она улыбнулась как давнему знакомому. Скрытое значение её улыбки мне было теперь понятно. Донельзя смущённый, я уложил продукты в сумку, расплатился и быстро вышел из магазина.

Приходить туда мне больше не пришлось. В первых числах июля я был призван на военную службу. Обычно призыв в армию проходил в октябре-ноябре. А тут подоспел богатый урожай третьего целинного года, и для его уборки потребовалось много молодых рабочих рук.

Антонида Авдеева, или попросту Авдеиха, жила в самом центре деревни Скрутово, в кирпичном доме старой постройки. Несмотря на свою старость, дом был добротен и тёпел. Три его окна выходили на улицу, а четвёртое смотрело в проулок. К дому, как полагается, были пристроены бревенчатые сени, и всю эту постройку покрывала железная крыша. А на задах, за домами, тянулись деревенские сады и огороды.

Хозяйка по привычке продолжала работать в колхозе. Кроме Марьки у неё была младшая дочь Лида, слабоумная от рождения. Хмурым и метельным утром, уходя на работу, Авдеиха давала поручения старшей дочери:

– Задай поросёнку еду, она сварена с вечера. Ну и сама позавтракай, и Лидочку накорми. А потом сходи в Рудничный за хлебом. Да купи кило сахару, а то кончается у нас.

Хлопоча по хозяйству, Марька мысленно повторяла слова матери: «Лидочку накорми… Вот тоже! Не с ложечки же её кормить! Взрослая уже, совсем невеста. Впору замуж её выдавать. Да кто её возьмёт, убогую!»

С домашними делами Марька покончила быстро. Осталась самая трудная часть задания – сходить в посёлок Рудничный.

Она вышла на улицу. В природе было снежно и мутно, мела слабая метель. До Рудничного надо было идти шесть километров.

Первая треть пути была самой трудной. Здесь, в открытом поле, натоптанную людьми стёжку почти замело. Теряя её, Марька оступалась и проваливалась, чуть не черкая снег валенками.

Дальше дорога углублялась в лес. Здесь ветер был не так силён, и стёжку почти не замело. Идти стало легче. Безлиственный и осыпанный снегом лес был не таким пугающе дремучим, как летом.

Да и чего было пугаться? Волков в этой местности никто не видел давным-давно. А вот люди… Теперь некоторые люди стали страшнее волков. Прошлым летом, после большой амнистии, в этих лесах стало шататься много всяких бродяг. Встречали они деревенских женщин, отбирали у них хлеб и другую еду. А так больше ничего, особо не озоровали. Ближе к осенним холодам эти вольные стрелки постепенно исчезли. Многие из них вернулись, вернее, их вернули, на насиженные ими места, на нагретые их боками нары.

Подбадривая себя этими мыслями, приближалась Марька к Рудничному. Встретились ей на всём пути двое или трое прохожих. Но это были совершенно мирные, деревенские люди.

В посёлке Марька купила всё, что ей было нужно. Не удержалась она и от того, чтобы не заглянуть в промтоварные магазины. Много там было одежды и обуви, и всякого другого добра. Полюбовавшись этим изобилием, Марька отправилась в обратный путь.

Четыре лесных километра она одолела ускоренным шагом. И вот леса остались позади, и с высоты холма уже были видны окрестности родной деревни. Ей оставалось перейти через огромный безлесный овраг с долгими пологими склонами. Марька спустилась в низину, перешла мостки и стала подниматься в гору.

Далеко позади она увидела идущего вслед за ней человека. Его чёрная одежда резко выделялась на фоне заснеженного поля. Человек шёл быстро и постепенно догонял Марьку. Присмотревшись, она различила чёрную шинель с блестящими пуговицами, чёрную шапку с эмблемой и ремень с латунной бляхой. Она догадалась, что это её односельчанин Костя Овчаров, матрос Тихоокеанского флота. Марька уже знала от матери, что Костя вчера приехал в отпуск.

Услышав за спиной шаги и дыхание парня, Марька полуобернулась и сошла с тропинки, уступая ему дорогу.

– А, Марьяна! – весело приветствовал её Костя. – Вот какая ты выросла большая, не узнать! А я вот прибыл в краткосрочный отпуск. Ходил сейчас в районный военкомат, отметился, как полагается.

– Я слышала, что ты приехал, – ответила Марька. – На сколько тебя отпустили?

– На десять суток, – доложил Костя. – Больше нам не положено.

Он старался идти плечо в плечо с девушкой, что на узкой стёжке было очень неудобно. Разговаривая, он заглядывал в лицо своей попутчицы и даже попробовал взять её за руку. Но она решительно отдёрнула руку.

Костя засмеялся:

– Какая ты строгая, Марьянка! Расскажи, как ты живёшь, чем занимаешься. Скажи, у тебя есть парень? Ну, как бы сказать, жених?

– Нет у меня никого, – отрезала она. – И никто мне не нужен!

– Ну, так уж совсем и не нужен? – не поверил Костя.

Он смело взглянул в румяное от мороза лицо своей попутчицы. Он залюбовался юной свежестью её лица, её строгими серыми глазами под крутыми изгибами тёмных бровей. Ему неодолимо захотелось обнять девушку и даже, может быть, поцеловать её. Он сказал:

– Зря отчуждаешься, Марьянка! Мы же с тобой с детства знаем друг друга. Почти соседи. Вот я скоро отслужусь и приеду, и тогда, может быть, мы с тобой станем самыми близкими друзьями. А, Марьянка?

Он взял девушку за плечи и повернул к себе лицом. Она свободной рукой упёрлась ему в грудь.

– Пусти, чёрт! Я вижу, ты в Рудничном успел выпить. Осмелел! Убери руки!

Костины флотские ботинки ёрзнули на скользком месте, и он упал в сугроб, увлекая с собой и Марьку.

Барахтаясь в рыхлом снегу, они поднялись на ноги. Марька подхватила свою сумку и скорым шагом пустилась к деревне, которая была уже совсем близко. Поспевая за ней, Костя говорил извиняющимся тоном:

– Ну не сердись, Марьяна! Я же не нарочно. Так получилось… Он сделал попытку отряхнуть от снега Марькино пальто и помочь ей нести сумку. Ему хотелось о многом рассказать ей: о службе на боевом корабле, о дальних странах, в которых ему пришлось побывать.

Разговора не получилось. Марька торопливо повернула к своему дому. И Костя пошёл к себе домой.

Антонида, увидев дочь, всплеснула руками:

– Марьянка! Что это с тобой?

Марькино пальто было вывалено в снегу, тёплый платок сбился набок, волосы растрёпаны. Верхняя пуговица пальто была оторвана и потеряна.

– Это всё Костя Овчаров, – досадливо ответила она. – Упали мы с ним. Пуговицу вот потеряла из-за него… оторвалась!

– Как так упали? – ужаснулась Антонида. – Что значит упали? Что он хотел с тобой сделать? И пуговицу оторвал!

– Да ничего он не хотел. Как-то так получилось, – Марька уже пожалела, что нечаянно выдала Костю.

– Не-ет, ты молчи! – притопнула Антонида. – Я эти шутки знаю! Это ему даром не пройдёт. Он что думает, если у девушки нет отца, то можно над ней охальничать? Я сейчас же пойду и всыплю ему как следует!

Такого поворота дела Марька не ожидала.

– Не ходи, мама. Не срамись из-за пустяков и меня не позорь. Но старая Авдеиха расходилась не на шутку. Костину мать она увидела около её дома и налетела на неё рассерженной гусыней.

– Ты знаешь, что твой Костька сейчас хотел снасильничать мою Марьянку? Где он там прячется? А ну, давай его, шкодника, сюда на расправу!

– Как снасильничать? – Овчариха от растерянности выронила лопату, которой отгребала снег от калитки.

– А так! Очень даже просто! Значит, так: завтра с утра вчетвером идём в Рудничный. Я со своей дочерью, и ты со своим сыном. Вот там, в районной милиции, пусть он расскажет, чего он домогался от моей Марьянки!

– Как в милицию! Зачем в милицию? – помертвела Овчариха. – Может, пошутил он. А ведь посадят парня. Ему ещё дослуживать надо!

– Будет дослуживать в другом месте, – мстительно усмехнулась Авдеиха. – А ты будешь десять лет носить ему передачи!

– Тоня! – взмолилась Овчариха. – Ну зачем же так сразу? Может, мой сын и виноват. Но не настолько, чтобы с этих лет портить ему жизнь. Ну, поиграл он. Молодая кровь… Разве мы с тобой не были молодыми? Неужели мы не можем уладить это дело по-хорошему?

– Ладно, – смягчилась Авдеиха. – Так и быть. Дашь мне тысячу рублей, и замнём эту неприятность.

– Дам, дам тебе тысячу рублей! – заторопилась Овчариха. – Но не сразу. У меня сейчас нету.

– Ну что ж, – снизошла Авдеиха. – Я подожду. Но смотри, никому об этом ни слова!

На этом и разошлись. Войдя в дом, Овчариха ничего не сказала сыну. Не хотела портить ему отпуск.

Денег у неё действительно не было. Овчариха взяла в долг у другой соседки, но не сказала, зачем её срочно понадобились деньги. А чтобы поскорее вернуть долг, решила продать корову. Об этом она объявила по соседним деревням.

При всей секретности этой сделки, жители деревни непостижимым образом узнали о ней. По Скрутову поползли нехорошие слухи. Вечерами в клубе Костя ловил на себе многозначительные взгляды, замечал скрытые усмешки и перешёптывания. Повышенный интерес к своей персоне он объяснял тем, что не часто на здешнем сухопутье увидишь бравого морякатихоокеанца.

Однако деревенские товарищи открыли Косте глаза на то, о чём он сам до поры не догадывался. Рассказали ему, в какую нехорошую историю он влип, сам того не желая. А когда к ним во двор пришли покупатели и увели корову, он ясно осознал всю глубину своего падения.

Ходить вечерами в клуб ему уже не хотелось. С Марькой он больше не виделся. Обоим было стыдно друг перед другом, и они старательно избегали встреч.

Мать ничего не говорила ему и только тяжело вздыхала. Костю угнетало чувство вины перед ней. Едва досидев до окончания отпуска, он с чувством облегчения уехал к месту своей службы.

– Вот и отгостил сынок, – вздохнула Овчариха. – Отгостил и корову со двора свёл. Ладно, пусть служит спокойно. А корову я себе ещё наживу.

В зимний субботний вечер в скрутовский клуб пришли парни из соседнего села Запрудного.

Всё было как обычно: привозное кино, а потом танцы под радиолу. Один из гостей подошёл к Марьке.

– Потанцуем?

Они вышли на круг. Гость поинтересовался, как зовут его партнёршу, и назвал своё имя. Потом почему-то спросил:

– А ты это чего пришла в клуб в валенках?

– Что же тут такого? – возразила Марька. – У нас тут все в валенках.

– Ладно, не обижайся, – примирительно сказал гость. – Это я так. Какое мне дело до твоих валенок! – И добавил:

– А вообще ты мне нравишься.

Он танцевал с Марькой и во второй, и в третий раз. И вызвался проводить её до дома после танцев. Она не возражала.

Выждав момент, к нему подошли скрутовские ребята.

– Ну что, земляк, нравится тебе наша Марька?

«Ага, начинается, – смекнул запрудненский гость, заранее сжимая кулаки в карманах. – Сейчас будет дело!»

И его дружки встали у него за спиной.

– Ну, допустим, нравится, – ответил он с вызовом. – А что?

– А то! – сказали ему. – Может, у твоей матери есть лишняя корова?

– Какая ещё корова? При чём тут корова?

– А вот при том! – объяснили ему. – Остерегайся!

С Марькой этот парень больше не танцевал. И провожать её не пошёл.

«Валенки мои ему не понравились, – обидчиво подумала она. – А сам-то, пижон этакий, пришёл в кирзовых сапогах!»

На неделе она купила себе в городе туфли и капроновые чулки. В этих обновках она выглядела не хуже всякой городской модницы.

Вечером под выходной в скрутовский клуб пришли те же ребята. Но Марькин запрудненский знакомый ни разу даже не взглянул на неё. И его товарищи её сторонились.

Марька всё явственнее ощущала вокруг себя напряжённое поле отчуждения и неприязни. Она вполне осознавала причину такого отношения к ней. «Разве я в чём-нибудь виновата? – тайком утирая невольные слёзы, спрашивала она себя. – Нет на мне никакой вины. А ведь ничего никому не докажешь. За что мне такая кара? Нет, не дадут мне здесь житья!»

Так прошёл год… и второй, и третий.

Многие Марькины ровесницы и даже девушки помоложе успели выйти замуж. А Марьку кавалеры всё так же обходили стороной.

Костя Овчаров отслужился и вернулся домой. В родной деревне он пробыл недолго. Вскоре он поступил на работу в городе и жил там, иногда по выходным приезжал к матери.

Однажды скрутовские жители услышали хорошую для них новость: районное начальство решило открыть у них в деревне продовольственный магазин.

Специального помещения для этого в деревне не было, и строить его никто не собирался. Обратились всем миром к Антониде Авдеевой: не согласится ли она разместить магазин в своём доме? Дом у неё по деревенским меркам просторный, и семья добропорядочная. А обязанности продавца вяла бы на себя Марька. Всё-таки грамотная, окончила семь классов.

Антонида на это предложение согласилась, а Марька взялась работать у себя на дому продавщицей.

Над входной дверью авдеевского дома укрепили вывеску с надписью: «Магазин». И ниже буквами помельче: «Рудничненский райпищеторг».

Просторную горницу разгородили на две части прилавком. Бóльшая часть, при входе, стала торговым залом для покупателей, а в меньшей, у задней стены, соорудили полки для товаров.

Марька в свежем белом халате проворно обслуживала публику. С народом она была вежлива, с гирями и весами не мухлевала и сдачу отсчитывала аккуратно. А слабоумная Лида, принаряженная, сидела в уголке рядом с сестрой и таращила глаза на посетителей.

Обитатели Скрутова и соседних деревень быстро оценили посланный им подарок судьбы. Теперь они были избавлены от необходимости ходить за покупками в районный центр. Дважды в неделю в магазин завозили всё необходимое.

Так Марька стала видным человеком в деревне: и продавцом, и завмагом одновременно. Её сразу зауважали.

Народ в магазине толпился с утра до вечера. Покупатели активно опустошали магазинные полки. Они раскупали хлеб и макароны, крупу и муку, сахар и соль. Бутылки со спиртным тоже не застаивались. Тут же, у столика в углу, мужики разливали по стаканам водку, торопливо выпивали и закусывали. Кроме местных в магазин заезжали и дальние люди. У коновязи перед домом постоянно можно было видеть две-три подводы.

Летом в Скрутово приехала партия геологов, чтобы бурить скважины в поисках чистой воды. Бурильщики поселились в вагончике на краю деревни. Воду для питья они брали из колодца, а за продуктами приходили в магазин.

Старший группы, молодой техник Жора, зашёл в магазин и разговорился с Марькой.

– Не скучно тебе жить здесь, в деревне? – спросил он её.

– Скучно, – призналась она, – но я привыкла.

– А со мной в город ты поехала бы? Поженимся и будем жить как все добрые люди.

– А почему бы и не поехать? – ответила она. – Если всё всерьёз и по-хорошему, то поеду.

Сговор состоялся. Но деревенские жители, узнав об этом, встревожились.

– Это что же получается? – забеспокоились они. – Увезёт он нашу Марьку к себе в город, а в магазине-то кто будет работать? Не так-то легко найти нового продавца. Мало кто на это согласится. Заглохнет наш магазинчик!

Нужно было что-то делать. Деревенские парни начали подзуживать Жору:

– А известно ли тебе, мил человек, что наша Марька – тысячница?

– Это как? – заинтересовался Жора. – Она что, надоила тысячу литров молока? Или намолотила тысячу пудов зерна?

– Да нет, – объяснили ему. – Тут дело совсем другое!

– Вот оно что, – заметно огорчился Жора. – Действительно, мама у неё шельма. Да ведь не с мамой мне жить, а с дочерью. А она ни в чём не виновата.

– Конечно, не виновата, – не унимались острословы. Особенно усердствовали друзья Кости Овчарова, не забывшие нанесённую ему обиду.

– А ты заметил, что правый глаз у неё косит? Она же им ничего не видит. И на одно ухо она глухая. И операцию она ещё в детстве перенесла такую, деликатного свойства. Ей детей рожать нельзя. Из-за этого её и замуж никто не взял!

Скрутовские сплетники сделали своё чёрное дело. Ходить в магазин геолог Жора перестал.

Авдеиху с годами всё сильнее мучили угрызения совести.

«Что я наделала! – горько каялась она. – Польстилась на чужие деньги, заработала себе дурную славу и испортила дочери жизнь. У её ровесниц дети уже пошли в школу, а она засиделась в девках!»

Марьке она сказала:

– Я вот что придумала. Давай купим себе дом в городе. Денег у нас теперь достаточно. А свой продадим».

– Давай, мама, – охотно согласилась Марька.

Всё у них так и получилось. Они переехали в город. На новом месте Марька устроилась на работу по своей специальности. И если в деревне она старалась работать честно, то здесь научилась ловчить. Пупки с остатками шпагата с колбасных батонов она не срезала, а пожелтевший наружный слой с брикетов масла не удаляла, а умело перемешивала его с основной массой и пускала в продажу. Покупатели, не избалованные изобилием продуктов, непорядок видели, но помалкивали.

Авдеиха стала часто болеть и осенью слегла окончательно.

Перед смертью она винилась перед дочерью:

– Виновата я перед тобой, Марьянка, очень виновата! Словно умом я повредилась, позарилась на чужое. И тебе всю судьбу искалечила!

После похорон матери Марька пристрастилась попивать горькую. С мечтами о замужестве она распростилась окончательно. Подъезжали тут к ней женихи, да всё не те: один – изгнанный из семьи пропойца, а другой – вдовец с кучей детей. Зачем ей такой хомут на шею? Лучше уж доживать свой век одной. Вернее, вдвоём с придурковатой сестрой, которая ест без меры и жиреет от безделья. Целые дни она просиживает на мягком диване, тупо уставившись в телевизор.

– Лид! – окликает её Марька. – Ты бы хоть пол подмела!

– Щас, подмету, – с брезгливым выражением лица отвечает та, нехотя поднимаясь с дивана.

Перед сном Марька закрывается в своей комнате и полуголая сидит перед огромным зеркалом. Любуясь собственным отражением, она нанизывает на пальцы дорогие кольца и перстни. Шею её приятно холодит золотая цепочка тонкого плетения, с красивой брошью в виде сердечка. А в ушах у неё блестят красивые серьги с бриллиантами. Долго сидит она, красуясь сама перед собой, вознаграждая себя таким образом за бедную жизнь в юности.

Осенними вечерами, лёжа на кровати, думает она бесконечную думу о капризах судьбы, о том, как досадная случайность способна повлиять на всю жизнь человека.

Она смотрит на голые тополя за окном, один вид которых нагоняет на неё неизъяснимую тоску.

«А ведь эти деревья я посадила, когда мы только поселились здесь, – вспоминает она. – Тонкими прутиками я привезла их из родной деревни и посадила в память о ней. И вот они выросли выше двухэтажного дома. И когда они успели так вымахать? Сколько же лет прошло – неужели двадцать пять? Да, четверть века! Что ж, они ещё молодые. Им ещё расти и расти. А мне теперь осталось только одно – стареть и доживать свои годы в соседстве с ними».

В карантине

Занесла же меня судьба в эту Чулковскую слободу! Вот уж не думал, что мне придётся ездить туда в такую даль с другого конца города! А причиной тому оказалась черноглазая и стройная Эльмира, недотрога и гордячка, с которой я недавно познакомился на танцах.

В начале лета мы шли с Эльмирой по улице Гармонной, на которой она живёт. Улицу эту составляли два рода одноэтажных деревянных и кирпичных домиков. Проезжая часть была недавно засыпана дробленым шлаком, который ещё не успели прикатать. Я-то был привычен к ухабистым дорогам, а белые туфельки моей подруги страдали от неудобства. Шлак, ещё не успевший остыть, ударял в ноздри кислым и смрадным угаром.

Смеркалось. В окнах домов зажглись первые электрические огни.

Около одного из домов на скамейке сидели парень и девушка. Эльмира по-приятельски поздоровалась с ними. И я тоже сдержанно кивнул.

– Это Федя Казюков, – сказал мне Эльмира, когда мы отошли. – А с ним рядом Тоня, его подруга. Можно сказать, невеста. Они живут рядом. Это близко от нашего дома, только на другой стороне улицы. Мы все тут соседи. С детства вместе росли и дружили.

В продолжение лета, проходя по Гармонной с Эльмирой или без неё, я не раз видел Федю и Тоню. При свете дня я хорошо рассмотрел и запомнил их обоих. Я уже здоровался с ними, как с давними знакомыми.

Федя был крупен телом, белобрыс и лобаст. Чувствовалась в его фигуре немалая физическая сила, угадывался и характер. А Тоня казалась лёгкой на взгляд, миниатюрная и белокурая.

Только в третью встречу я осмелился и спросил у Эльмиры:

– Откуда у тебя такое необычное имя? Она усмехнулась:

– Известно откуда. От папы и мамы.

– А мне было подумалось, – признался я, – что ты нерусская.

Это имя встречается где-то у Пушкина… Эльмира меня поправила:

– У Пушкина встречается Земфира, цыганка. Надо знать классику. А я чисто русская. И родители у меня русские.

Федя всегда отвечал на мои приветствия, в отличие от его дружков, которые часто кучковались возле него и весьма подозрительно поглядывали на меня, как на чужака на своей улице.

Тогда я ещё не подозревал, что судьба скоро сведёт меня с Фёдором Казюковым очень близко.

В первых числах июля меня призвали на военную службу. На областном сборном пункте, среди многолюдной толпы новобранцев, я увидел Фёдора Казюкова.

– Ба! – бодро воскликнул он, пожимая мне руку. – Вот кому не пропасть! Хоть и призвали нас в разных районах города, а судьба свела нас здесь!

Сдерживая вздох сожаления, я сказал:

– И чего это нас так рано забрали? Куда такая спешка? Казюков взглянул на меня снисходительно:

– А ты разве не знаешь? Все это знают. У меня есть человек в нашем военкомате. Он мне шепнул по секрету: «Поедете на целину, на уборку урожая». А куда нас определят после щелины, она промолчала, уборщица! Военная тайна! Не положено!

– Выходит, будем служить вместе? – предположил я.

– Выходит, что вместе, – кивнул Казюков.

Описывать наш путь на целину было бы долго и скучно. Мы лишь повторяли судьбу миллионов людей, живших задолго до нас. Тогда огромные массы людей ехали в товарных вагонах навстречу неизвестности, под обстрелами и бомбёжками. А мы ехали с запада на восток, по мирной земле, почти как туристы. И были мы молоды, одинаково острижены и помыты, и одеты в солдатское обмундирование.

Колонна, в которой я оказался вместе с Казюковым, состояла из ста новобранцев, пяти старослужащих сержантов и двух офицеров.

Из Атбасара нас привезли на грузовых машинах в новообразованный зерносовхоз имени Николая Гастелло. Его центральная усадьба состояла из двух рядов типовых одноэтажных домов. На улице было голо, нигде ни дерева, ни куста. И людей почти не было видно.

Дирекцию нашли сразу по красному флагу над входом. После недолгой остановки колонну повезли дальше в степь. Ещё целых полчаса ехали по гладкой и накатанной грунтовой дороге. С обеих сторон на неё нависали колосьями сплошные посевы ещё не созревшей пшеницы. А высоко в небе горело и плавилось степное солнце, особенно жаркое в этот послеполуденный час. Восходящие от нагретой земли потоки воздуха дробили и размывали далёкий горизонт.

Наконец колонна остановилась в месте, указанном представителем совхоза. Солдатам приказали сойти с машин. Часть их занялась выгрузкой военного имущества, а другие начали устанавливать палатки.

Перед вечером начальник колонны приказал своей сотне построиться. Он сказал:

– Напоминаю всем, кто ещё не усвоил. Я капитан Гришаев. Мне тридцать восемь лет. Я участник войны, фронтовой десантник. А это мой помощник, старший лейтенант Рябков.

Старший лейтенант никаких речей не произнёс.

Роту солдат, выстроенных по ранжиру, разделили на четыре взвода. К каждому взводу приставили по одному сержанту.

Фёдор Казюков был подороднее меня телом и помощнее. Но рост у нас был одинаковый. Так мы оба оказались в первом отделении первого взвода.

Место, где остановилась колонна, заметно выделялось среди ровной степи, сплошь засеянной яровой пшеницей.

Это была неглубокая округлая низинка, словно вдавленная в землю упавшим с неба тяжёлым предметом. На дне этой низинки кудрявился молодой ивняк, в окружении которого блестел небольшой прудик. Вода в нём удерживалась чуть заметной насыпью вроде плотинки. Ниже пруда на откосе стоял единственный дом, сложенный из камня и покрытый шифером. В ложбинке перед домом был устроен колодец. Позади дома, в отдалении, стоял сарай, построенный из таких же материалов.

В доме жила семья совхозных механиков или две семьи. Иногда там мелькала женская фигура. Офицеры пошли представляться своим соседям. Солдатам ходить туда было незачем.

Походную кухню установили чуть в стороне от палаток. Ближе к вечеру капитан сказал:

– Сегодня придётся обойтись сухим пайком. Старшина, выдай личному составу консервы и сухари. А завтра к утру должен быть сварен полноценный завтрак. Командир первого взвода, выдели двух человек в наряд на кухню.

Отрищенко, наш взводный, выкликнул Казюкова и меня. И при этом уточнил:

– Старшим наряда назначается Казюков!

Казюков, как ответственный, обратился напрямую к начальнику колонны:

– Товарищ капитан, а чем же топить кухню? Дров-то нет! Капитан ответил:

– А вон, видите, в ложбинке растёт ивняк? Рубите и топите. Старшина выдаст вам инструмент. Смоляков, дай им топор и пилу.

Старшина Смоляков, вручая Казюкову топор, провёл пальцем по его лезвию.

– Туповат маненько, – вздохнул он. – Но ничего, рубить можно. Передавая мне ножовку, довольно старую, он добавил:

– Тоже маненечко туповата. Ну ничего, как-нибудь управитесь. Капитан напутствовал нас:

– Действуйте, проявляйте солдатскую инициативу. Туляки нигде не теряются. Как только куда-нибудь приедут, сразу начинают обживаться по-хозяйски. А дрова мне в дирекции обещали, завтра привезут.

Сначала было нужно наполнить котел водой. Мы с Казюковым взяли четырёхведёрный алюминиевый бачок и отправились к колодцу. Ходить пришлось несколько раз. И хоть мы оба были привычны к физическому труду, носить воду было далековато и тяжеловато. Приходилось делать остановки и меняться местами, давая по очереди отдых уставшей руке.

Вода в котле прибывала, а в колодце быстро убывала. Мы уже цепляли ведром за дно. Вряд ли это могло обрадовать обитателей дома. Но мы об этом не думали. Мы думали о том, как подостойнее выполнить порученное нам дело.

Наполнив котлы, мы пошли к зарослям кустарника. Странно, что там не оказалось ни одного взрослого дерева. И не было обычного в таких местах сухостоя и валежника. Похоже было, что этот ивняк вырос здесь не очень давно и ещё не успел набрать силы. Самые взрослые кусты были не толще черенка лопаты.

Мы рубили кустарник и таскали его к кухне. Казюков чертыхался:

– Разве это дрова? Разве заставишь их гореть?

Нужно было ещё разделать эти дрова на короткие полешки, чтобы входили в топку. Рубить приходилось прямо на земле. Вот если бы подложить под них какой-нибудь чурбачок! Да где же его возьмёшь?

Повар, назначенный из солдат второго взвода, глядя на наши усилия, разочарованно покачивал головой.

Когда стало смеркаться, Казюков кивком головы поманил меня за собой. Не выпуская из рук свои рабочие инструменты, мы окольным путём направились к стоявшему на отшибе сараю. На массивной, обитой железом двери сарая висел ржавый замок.

С помощью заранее припасённого обломка стальной проволоки Казюков быстро отомкнул его. Наверное, имел опыт в этих делах.

Внутри сарая было почти темно.

Попривыкнув к темноте, мы увидели сваленные там ржавые бороны, железные бочки и прочий хлам.

Соорудив из бочек некую пирамиду, Казюков поднялся под крышу и с помощью топора начал выламывать стропильную балку.

– Что ты делаешь? – попытался остановить я его. – Это же совхозное имущество!

Он возразил:

– Да ничьё это не имущество. Этот сарай и дом строили саратовские немцы. Потом их куда-то угнали.

Я хотел уточнить у своего просвещённого друга, откуда он всё это знает, кто такие саратовские немцы. Но разговаривать было некогда.

– Не разевай рот, помогай! – прикрикнул Казюков.

Я стал помогать. С глухим стуком балка стукнулась о землю. Мы подхватили это сухое и пыльное бревно и вынесли наружу, Казюков повесил на место замок и закрыл его. Мы взвалили на плечи свой трофей и пошли обратно к кухне. Кажется, нас никто не заметил.

Сухое сосновое бревно мы разделалили быстро. Повар, глядя на нашу работу, повеселел.

– Это совсем другое дело, – одобрил он. – Затопим в четыре часа, с запасом. Ещё неизвестно, как пойдёт дело. Сейчас я отпускаю вас отдыхать. Покажите мне ваши места в палатке, чтобы я мог разбудить вас без лишнего шума.

Как и было условлено, в четыре часа мы затопили. Когда нагорел жар от сухих дров, сверху положили сырые. Они пузырились соком на срезах, подсыхали и тоже начинали гореть. Нужный градус в топке мы нагнали, и вот уже вода в котле начала закипать. Это для каши. В другом котле кипяток предназначался для чая.

Небо над степью посветлело. Палаточный городок был объят сном. Не было видно и караульных, назначенных всю ночь обходить стоянку.

Кругом, во все четыре стороны, колыхалась под утренним ветерком созревающая пшеница. И начинало казаться, что эта пшеница выросла здесь сама, без участия человека. Будто она веками так и росла, и отмирала осенью, и возрождалась весной.

И странно думалось в этот час, что где-то там, в невозможном далеке, живут и дышат большие и малые города с миллионами жителей. Как далёкая сказка, как полузабытое сновидение, вспоминалась прежняя жизнь в родных местах.