Текст книги "Прощай, страна чудес"

Робко зазвучали голоса птиц, названия которых нам были неизвестны. Из степи повеяло дурманящим запахом полыни.

– А знаешь, – вдруг сказал Казюков, – ребята на нашей улице хотели тебя подметелить. Дескать, что это за чужак ходит здесь так смело, как у себя дома? Надо его проучить! Но я им сказал:

«Не трогайте этого малого!» Они и отхлынули. Они меня слушаются. Я их вот так держу!

И он для убедительности крепко сжал кулак.

«Конечно, – подумал я, – они бы отметелили. Их было вон сколько, а я один. А Фёдор молодец, уберёг».

Повар отмерял по норме перловую крупу, готовясь засыпать её в котёл.

В шесть часов по сигналу подъёма солдаты начали выбегать из палаток. Каждый из сержантов построил свой взвод и повёл на пробежку. За этим следовали физические упражнения и умывание у прудика.

Завтрак прошёл чётко и организованно. Солдаты подкрепились горячей кашей с каспийской килькой из жестяных банок и запили сладким чаем с чёрными сухарями.

Начался обычный трудовой день. Нам ещё предстояло сварить обед. А это первое и второе и компот из сухофруктов. Больше работы, и больше потребуется дров. Хватит ли? Да ещё надо было начать варку ужина под новую смену.

Обед был сварен нами без задержки. А ужин мы доваривали последними дровами.

Сменить нас пришли два парня из «низкорослого» четвёртого взвода. С одним из них Казюков был знаком давно – это был Владимир Захаров, сын окультурившейся цыганской семьи. Ребята жили на соседних улицах и учились в одной школе.

– А чем же топить кухню? – спросил Захаров.

– А вон, видите? – кивнули мы. – Видите, растут кусты? Вот вам и дрова. А вот вам пила и топор.

– Ну, это не разговор, – обиделся Захаров. – Я видел, что у вас были хорошие дрова, где вы их раздобыли, Федя?

– Ну ладно, – смягчился Казюков. – Тебе, Вовка, как старому другу, приоткрою тайну. Только вы не берите там всё подряд, а выбирайте через одну. А то ведь получится обвал. И смотри, мора, если ты там попадёшься, на меня не кивай!

Колонна жила по армейскому распорядку. Хлеб ещё не созрели, и настоящей работы пока не было. Солдаты занимались благоустройством своего городка и самообслуживанием. А в остальное время сержанты обучали их строевой ходьбе.

Сержант Григорий Отрищенко показал себя мужиком въедливым и занудным. При своей украинской фамилии, родом он был из Челябинска.

Вот по сухой степной траве взвод идёт строем в колонну по три. Сержант командует:

– Пичугин, запевай!

И запевала, обладатель самого зычного голоса во взводе, начинает недавно выученную нами песню:

 
Мы идём дорогой полевою
На ученье с песней полковою.
Хорошо, хорошо в стране советской жить.
С боевою славой, славою дружить!
 

Потом сержант требует песню, которая ему самому въелась в поры за три года службы:

 
Крылатый флот, воздушная пехота,
Страны родной десантные войска!
 

Отрадный час наступал для солдат, когда можно было искупаться в прудике. Они входили в мутноватую тёплую воду, и над прудиком слышался плеск и гогот сотни здоровых солдатских глоток. Прудик был мелок и тесноват для такого количества купающихся, и вода была порядочно взбаламучена. Но всё же там можно было найти уголок, чтобы помыться и прополоскать свою пыльную робу и успеть высушить её до захода солнца.

До вечера ещё оставалось время, и солдаты заполняли его чем могли. Никаких культурных мероприятий им никто не обещал. Ни о каком радио не приходилось и мечтать, и газет им никто не присылал.

Старшему лейтенанту Рябкову было поручено провести политическое занятие с личным составом. Солдаты сидели кружком на земле, а лектор шпарил по книге:

– Гитлер сказал: «Советский Союз – это кóлос на глиняных ногах». Дескать, стоит дать ему хорошенько, и он развалится.

– Помилуйте, товарищ старший лейтенант! Там было названо слово «колóсс», а не «кóлос»! Огромная разница!

Никто не вызвался поправить лектора, никто не задал никаких вопросов. Так и осталось неясным – понимал ли он сам то, что читал?

По вечерам во втором взводе играла гармошка, и оттуда неслись разухабистые песни.

 
Рыбу я ловила.
Уху я, уху я, уху я варила.
Сваху я, сваху я, сваху я кормила.
Рубаху я, рубаху я, рубаху я шила.
Жениху я, жениху я, жениху дарила.
 

Это разливался там некий Жарков.

А в первом взводе были свои таланты. Василий Красулин обладал несомненным даром комического актёра. Вдвинув пилотку в одну сторону, ремень с бляхой в другую, он изображал разговор пьяных.

– Нет, ты меня уважаешь? Нет, ты меня понял, да?

Очень живо у него это получалось. Публика воспринимала эти сценки с большим одобрением.

Красулин вообще говорил афоризмами. Например: «Болезней всяких много, а здоровье только одно!» Эта общеизвестная истина произносилась с таким уморительным выражением, что невозможно было удержаться от смеха. А если между кем-нибудь возникала ссора, Василий спрашивал: «Ну что вы ругаетесь? Разве у вас рук нету?».

И ссора прекращалась.

Иногда солдат небольшими группами посылали на центральную усадьбу и в другие места. Они расчищали ток и убирали всякий хлам.

Из одной такой поездки Красулин вернулся с новостями.

– Вы ещё не слышали? – начал он. – Тут в соседней колонне, у москвичей, один салага нажрался мыла. Хотел таким образом отмотаться от военной службы.

– Это ещё что! – подхватил Виктор Бабушкин, парень тоже чулковский. – В другой колонне один ловкач прыгнул с копны, держа вилы зубьями к себе. Циркач этакий! Не рассчитал и напоролся грудью на зубцы. Отвезли его в город в больницу, и ещё неизвестно…

Наши тоже отличились. Хорошо ещё, что не из нашего взвода, а из третьего. Возвращалось это отделение, человек восемь, с работы на обед. Встретилась им бахча с недозревшими арбузами. Разломили одни на пробу, а внутри оказалась безвкусная белая мякоть. Тогда наши удальцы начали наподдавать эти арбузы сапогами. Десятка два побили и потоптали. Об этом хозяева бахчи немедленно пожаловались начальнику колонны.

– «Арбузники», выходи! – крикнул капитан. – Как же вы до этого додумались? Опозорили армию и меня посадили задницей в лужу. Ну, погодите у меня!..

И ещё долго, как только где-нибудь намечалась тяжёлая и грязная работа, капитан вызывал провинившихся:

– «Арбузники», выходи!..

Когда затихал шум и гам у соседних палаток и устанавливалась относительная тишина, запевал Фёдор Казюков. Оказалось, что у него красивый и сильный голос, настоящий баритон. Чаще всего он исполнял свою любимую песню «Что так сердце растревожено».

Но не силой голоса и не громкостью очаровывал певец своих слушателей. Такая задушевная песня не предназначена для громкого исполнения. Звучали в неё нотки грусти по родным местам и затаённая любовь к далёкой подруге.

 
Все преграды я смогу пройти без робости.
В спор вступлю с незвгодою любой,
Укажи мне только лишь на глобусе
Место скорого свидания с тобой.
 

Песня крепла и ширилась, и летела над степью, над колючим ворсом поспевающих колосьев, и колебала тончайшие нити паутины, протянутые в воздухе, – первые предвестники осени. Она уносилась за горизонт, словно стремилась достичь слуха той девушки, которой была посвящена. И может быть, там, вдалеке, девушка не слухом, а сердцем слышала её в эти минуты.

Песня смолкла, и публика, будучи под впечатлением от неё, молчала. Аплодисменты здесь были не приняты. Как бы в благодарность за песню я положил руку Фёдору на плечо.

– Как-то они там сейчас без нас?..

Фёдор понял меня с полуслова и с напускной небрежностью ответил:

– Что же им не жить? Лето, тепло, бегают на танцульки в городской парк.

Я-то видел, что за показной грубоватостью он хочет скрыть нежные чувства к своей далёкой невесте.

Ещё не отвыкшие от дома солдаты поначалу писали помногу писем на родину. Вот и им стали приходить отчетные письма из дома, а иногда и посылки.

Так совпало, что в один и тот же день пришли посылки из дома мне и Казюкову. Наш взводный, привезя их с почты, велел вскрыть их в его присутствии. В посылках, среди прочего, оказалось по бутылочке.

– Так, – сказал Отрищенко, – две бутылка на двоих – это вам многовато. Одну я оставляю вам, а вторую забираю себе. Если вы не согласны, я сейчас же расколю обе. Сами знаете, что не положено.

Пришлось согласиться.

Со своей бутылкой мы ушли с Фёдором на прудик и укрылись от жары в тени под кустами.

Выпили по первому глотку. Меня потянуло на лирические размышления:

– Эх, хорошо сейчас дома! Счастливчики наши ровесники, которых ещё не призвали. Пойдут в армию в октябреноябре…

Выпили ещё. Я продолжал:

– Капитан утешает: «Работу на целине вам зачтут в общий срок службы и отпустят вас на пять месяцев раньше».

Фёдор усмехнулся:

– Не будь наивным. Не зачтут. Забудут! И что ты всё заладил про службу да про службу! Давай поговорим о чём-нибудь более приятном. Эльмира тебе пишет?

– Пишет. Я уже два письма от неё получил.

– Это хорошо, – одобрил Фёдор. – Она, Эльмира, одна из первых красавиц на нашей улице. Подваливали к ней разные ухажёры, но так же быстро и отваливали. Быстро она их отшила. А ты продружил с ней с весны до середины лета, и она тебя не прогнала. Значит, что-то в тебе нашла, что-то увидела. Цени! Серьёзная она деваха, Элька, вся в мать. Её мать, прежде чем выйти замуж, не поленилась сходить на ту улицу, где жил её жених, и не постеснялась расспросить у тёток: «Кто тут у вас Олег Алифанов, что он за человек?». Тётки её уверили: «Отличный парень! Вежливый и культурный, всегда опрятно одет, и пьяным мы его никогда не видели. Смело выходи за него замуж, девушка, не прогадаешь!» Ну, поженились они. Вот так и образовалась Эльмира. Родители её живут дружно, оба инженеры на оружейном заводе. И дочь пошла по их пути, учится в институте.

Офицерам было скучно сидеть с солдатами на степной точке, и они почти целые дни проводили на центральной усадьбе. Следует заметить, что директорами совхозов и их заместителями тогда назначались сплошь полковники и подполковники, недавно уволенные в отставку по недавнему сокращению вооружённых сил. Закалённые военной службой и войной действующие офицеры быстро нашли общий язык и подружились с отставными.

Пользуясь отсутствием офицеров, однажды в конце дня все пять наших сержантов отлучились из колонны. Вернулись они на закате изрядно пьяными. Они вообразили, что без них солдаты окончательно распустились, и с удвоенной энергией взялись наводить порядок. Особенное усердие проявил старшина роты, саратовский мужик Мишка Смоляков. Он придрался к Казюкову, который первым попался ему на глаза.

– Почему ты расстёгнут до пупа, Казюков? Почему подворотничок у тебя грязный?

– Брось, старшина, – примирительно сказал Казюков, застёгиваясь. – Мы тут не на параде. Подворотничок успею подшить до отбоя.

Смоляков не унимался:

– Распустились! Совсем забыли дисциплину, говнюки! Казюков не выдержал:

– Да ты на себя посмотри! Залил глаза и стоишь как шут гороховый!

Лицо Смолякова стало наливаться краснотой.

– Да ты знаешь, кто я такой? Меня вся армия знает. Ты знаешь, сколько я совершил прыжков? А ты… Ты бы там сразу умер со страху. Не казюк ты, а кизяк. Тульский самоварник!

Казюков взорвался:

– Ах ты маненечка! – и коротким взмахом влепил плюху в пьяную физиономию Смолякова.

Тот покачнулся, но не упал. Потом растерянно похлопал глазами и молча удалился.

Наутро о случившемся никто не вспоминал. Не могли сержанты жаловаться капитану! Сами затеяли этот пьяный базар, сами были и виноваты.

В последних числах августа жарким солнечным утром колонне приказали сниматься с места и следовать в другой совхоз, в соседний район.

Пришли машины. Солдаты начали снимать палатки и грузить военное имущество. Трудясь, они переговаривались между собой:

– Слишком много нас сюда нагнали. Так много, что не знают, куда приткнуть и чем занять.

К полудню погрузка была закончена. Можно было отправляться в путь.

Прощай, захолустный, забытый богом уголок! Скоро отдохнешь от нас и вернёшься в своё естественное состояние. Порубленный лозняк снова вырастет, и вода в прудике осветлится. Влага из него будет проникать в колодец низины, отфильтрованная пластами глины и песка. Место, где стояли палатки, зарастёт травой.

Солдаты заняли места в кузовах грузовых машин. Капитан пошёл прощаться с жителями дома. Они с утра до позднего вечера пропадали на работе, на центральной усадьбе. Но в этот час в доме кто-то был.

Капитан вернулся, заведённые моторы машин работали на малом ходу. До отправления оставались секунды.

Вдруг со стороны сарая донёсся какой-то треск. Все головы повернулись туда. На глазах у всех крыша сарая начала проседать и, ускоряя падение, с шумом рухнула. Полетели осколки шифера, и над стенами сарая поднялась туча белёсой пыли.

Все изумлённо молчали. Наверное, капитану эта картина напомнила купол парашюта, оседающий на землю в момент приземления десантника.

Первым очнулся парторг совхоза, приехавший провожать колонну. Он, старый вояка, лишь недавно снявший военную форму, всё понял сразу.

Он сказал капитану:

– Твои ребята, Сергей Лукьяныч, время тут зря не теряли!

Капитан промолчал. Он мог бы возразить: «Дрова-то вы мне обещали, да так и не привезли!» Но препираться теперь было поздно и бесполезно.

Колонна двинулась в путь.

Когда скрылось из глаз покинутое обжитое место, солдаты, кто с досадой, а кто с усмешкой, заговорили:

– Какой коварный сарай! Не мог потерпеть несколько минут, рухнул в самый неподходящий момент!

А и то сказать, всё дело шло к этому. Дни шли за днями, завтраки-обеды-ужины выдавались вовремя. Никто не задумывался, какой ценой это достаётся. Кухонные наряды, выломав стропильные балки через одну, начали выламывать их подряд. Крах сарая был неизбежен.

По накатанным грунтовым, а кое-где по каменистым дорогам колонна долго ехала в северном направлении. Местность, в которую она приехала, разительно отличалась от прежней. Здесь было обилие лиственных лесов, перемежаемых хвойными. Леса покрывали равнину и взбирались на склоны сопок, состоящих из глыб дряхлого от старости гранита.

Даже небо здесь казалось другим. В отличие от степного, блеклого и бесцветного от зноя, оно сияло здесь чистой голубизной.

Зерносовхоз «Белгородский», основанный два года тому назад, расположил свою центральную усадьбу на краю поля по соседству с лесом. Посёлок состоял из таких же однотипных одноэтажных деревянных домов. Однако на его улицах можно было увидеть деревья, совсем как в какой-нибудь среднерусской деревне.

Жители посёлка говорили солдатам:

– Считайте, что вам на редкость повезло. Вы попали в исключительные по красоте места. Здесь недалеко находится всемирно известный курорт Боровое и озеро с таким же названием.

– Спасибо! – отвечали солдаты. – Но нам от этого не легче.

Мы не курортничать сюда приехали!

Место для стоянки им определили в трёхстах метрах от посёлка, на краю поля, рядом с лесным оврагом. Здесь было много старых берёз и других деревьев. А на две оврага журчал по камням чистый и холодный ручей, воду из которого можно было пить без всяких опасений.

– Отличная вода! – восхищались солдаты. – Это там мы цедили питьё через платок. А здесь!..

Натянули и закрепили палатки, установили кухню. Капитан, осматривая своё хозяйство, заметил:

– Здесь дрова у вас под ногами и вода перед носом. Далеко ходить не надо.

Наверное, в его словах был затаённый намёк, напоминание о загубленном солдатами сарае. Капитан сначала грозился наказать виновных в этой диверсии. Но кого же было наказывать? Поголовно всю сотню человек? Не имеет смысла. Он и «арбузников» перестал шпынять. Видно, надоело уже.

Как только колонна обустроилась на новом месте, солдат повели на ток, расположенный в некотором отдалении от центральной усадьбы.

Перед ними открылась обширная площадь, сплошь заставленная буртами пшеницы. Все бурты были вытянуты в одном направлении и напоминали гигантские гряды, насыпанные в четырёх-пяти метрах одна от другой. А машины всё шли из степи с грузом зерна и ссыпали его, наращивая эти гряды.

Откуда же взялась такая силища зерна? Здесь, в лесостепной зоне, помимо лесов было достаточно места и для огромных полей. Распаханный два года назад чернозём ещё не успел истощиться, и третий целинный урожай выдался на редкость обильным.

Неоглядная степь начиналась сразу за током, в южном направлении. А с севера ток был прикрыт от холодных ветров берёзовым лесом.

Было на току несколько временных служебных построек, какие-то вагончики. А вплотную к буртам шумели моторами зернопогрузчики и зернопульты, отгружавшие подсушенное и провеянное зерно на элеватор и на станцию.

Солдатам поручили окучивать расползающееся зерно. Встав цепочкой вдоль бурта, они деревянными лопатами брали пшеницу из-под ног и забрасывали наверх. Откосы бурта приобретали крутизну. Это делалось на случай дождя, чтобы вода по возможности не проникала в глубины бурта, а скатывалась с него.

Время шло, и всё явственнее проступали приметы осени. Ночи стали холодными, и по утрам на траве блестел иней. Солдатам было зябко вылезать из нагретых постелей и бежать на зарядку, а потом умываться в запрудке, устроенной ниже по ручью.

Солдаты в последний раз позавтракали в своём живописном лесном уголке. Этот завтрак запомнился им надолго.

Должно быть, подошла к концу в запасах у Смолякова каспийская килька и свиная тушёнка. Колонна стала получать по разнарядке мясо из окрестных хозяйств. На рассвете, ещё впотьмах, кухонный наряд разрубал эту говядину на сосновой плашке. За завтраком солдаты обнаружили в каше древесную крошку, а сама каша сильно пахла хвойной смолой. Ну ничего, поворчали и съели. Ничего худого ни с кем не случилось.

Дирекция совхоза переселила колонну в более надёжное жильё.

На границе леса и поля, у просёлочной дороги, одиноко стоял одноэтажный кирпичный дом, неизвестно кем и когда построенный. Был он вытянут в длину, разгорожен внутри и имел несколько входных дверей. В правом крыле жили немцы из Поволжья, люди семейные и пожилые. В левом квартировали командированные откуда-то механизаторы. В срединную часть поселили солдат.

В просторном этом помещении по обе стороны вдоль стен были устроены деревянные нары. Солдаты застелили их своими матрацами и одеялами. Это было надёжнее, чем на голой земле в палатках. Места для ста человек было достаточно. Несмотря на отсутствие отопления, в доме было тепло.

Окна фасада смотрели на молодой сосновый бор. Задняя стена выходила на дорогу и поле. Там, за полем, в одном километре, темнели леса. Среди лесов возвышались сопки из оскольчатого гранита. В сопках ещё сохранились одиночные трёхсотлетние сосны. Их высоко вознесённые вершины цеплялись за низко летящие белёсые облака.

Напряжение уборочных работ возрастало. Сколько ни увозили с тока зерна, его завалы не убывали, а возмещались подъезжающими из степи машинами. Солдаты надвигали пшеницу под лопасти зернопогрузчиков – эти не знающие усталость механические загребущие руки. Толстая струя зерна заливалась в кузов, и машина оседала на рессорах. За нагруженной подъезжала следующая. Работать в бушлате становилось жарко, и отдыхать было некогда.

Кроме рабочих совхоза и солдат на току трудился отряд студентов.

По утрам бывали лёгкие заморозки. Дороги были сухи и накатаны до блеска. Шофёры, опьянённые простором, гоняли на бешеных скоростях. Зерно из кузовов выдувало ветром, и оно дождём сыпалось на дорогу. Дороги были покрыты слоем пшеницы толщиной в два пальца. И так на десятки и на сотни километров.

В помощь совхозу прибыли моряки Северного флота. Они приехали на студебекерах, полученных ещё в войну от союзников. Целая колонна отличных мощных вездеходов! Но все послевоенные годы эта техника не использовалась, а хранилась на консервации. И вот теперь, во имя спасения огромного урожая, эти машины сняли с консервации и пригнали на целину.

Морякам поручили отвозить зерно на элеватор.

Дни заметно убавились, и солдатам для экономии времени стали привозить обед прямо на ток. Одна из студенток не постеснялась подойти и заглянуть в солдатский термос. Она увидела там слежавшуюся пластом и посиневшую гречневую кашу.

– Да, – сказала эта любознательная девушка, – неважная у вас кормёжка. У нас, студентов, она всё же получше.

С некоторых пор моряки стали возвращаться из рейсов с побитыми лицами. Один из них, с синяком под глазом и с разбитой губой, рассказывал:

– Проезжал я через селение, в котором живут чеченцы. Там меня остановили какие-то люди и потребовали, чтобы я осыпал у них зерно. Я, конечно, послал их куда подальше. Они попытались силой вытолкнуть меня из кабины и завладеть рулём. Пришлось с ними подраться. А всё же я не отдал им груз, доставил его по назначению.

Услышанное возмутило солдат. Казюков бросил клич:

– Мы сейчас же поедем и проучим этих безобразников. Я беру с собой добровольцев. Кто пойдёт со мной? Раз и навсегда отобьём у чеченцев охоту грабить проезжающие машины. Поддержим североморцев!

– Отставить! – строго сказал капитан. – Не наше это дело. Там без нас уже навели порядок. Зачинщиков безобразий забрали и увезли. – Кстати, – добавил он, – у чеченцев сегодня великая радость. Вышло постановление, разрешающее им и их соседям ингушам после двенадцати лет ссылки вернуться в родные места, на Кавказ. На радостях они не станут больше безобразничать. И запасаться зерном им теперь ни к чему. Зимовать в Казахстане они не останутся.

В жизни капитана Гришаева в эти дни произошло значительное событие. Ему присвоили звание майора. Он знал об этом заранее и только ждал приказа. И вот приказ пришёл. Капитан сразу надел майорские погоны, которые были давно припасены в его личных вещах.

В эти дни разнесся слух о тревожных и драматических событиях, произошедших в Венгрии. Там недобитые фашисты организовали вооруженный мятеж, чтобы свергнуть существующий государственный строй.

Эти новости озабоченно обсуждали рабочие совхозы, которые имели возможность дома слушать радио. От них обо всём узнавали и солдаты. Они рассуждали:

– Не зашевелились ли там какие-то недобитки? Не пошлют ли нас туда?

– Не пошлют, – успокоил Гришаев, теперь уже майор. – Отсюда вы поедете в Ленкорань.

Наконец-то начальник колонны открыл солдатам страшную военную тайну! Он-то знал всё с самого начала. Все документы хранились у него в чемодане.

У кого-то нашлась карта. Стали искать – где она находится, эта самая Ленкорань? Вот она где: далеко в Закавказье, за Каспийским морем, у самой иранской границы.

Чтобы не простаивали трактора и комбайны, начальство распорядилось вести работы в три смены, круглосуточно. Потребовались дополнительные рабочие руки, специалисты, знакомые с этой техникой. Таких в колонне нашлось человек пять или шесть. Те, у кого были шофёрские права, уже работали водителями.

Казюков вызвался работать на комбайне, утверждая, что знает эту технику.

Я спросил:

– Фёдор, где же это ты, городской человек, успел изучить зерноуборочный комбайн?

Он ответил:

– Я тебе как-то рассказывал, что я работал помощником машиниста мотовоза на шлаковом карьере. Я там специальные курсы прошёл. Так что в дизельных моторах разбираюсь. И с комбайном управлюсь.

– Ну, в час добрый! – напутствовал я его. – Смелость, как говорится, города берёт!

Наши комбайнёры и помощники комбайнёров работали ночами, возвращались под утро и ложились спать. Едва позавтракав, они опять уезжали в поле. Тут и поговорить было некогда, а не то что петь песни. Нам, большинству «безлошадных», было полегче. Днём мы работали, а ночью спокойно спали.

А механизаторы, наши соседи, жили напряжённой трудовой жизнью. Они работали день и ночь и отсыпались в своём помещении, даже не снимая комбинезонов.

Долгим трудом и терпением люди наконец-то победили сказочного богатыря, имя которому – Урожай.

Постепенно исчезли, истаяли горы зерна на обширной площади тока. Смолк гул моторов, и уже не звучали голоса работниц, говорящих почему-то по-украински. Только солдаты по привычке ещё приходили на ток, хотя работы уже не было. Они сидели в вагончике и от скуки жарили пшеницу на горячей железной печке. Зерна вздувались от жара и приобретали коричневый цвет. Крепкими молодыми зубами солдаты перемалывали эти зёрна, которые напоминали вкус печёного хлеба.

Гонимые ветром, по степи катились, прихрамывая, шары перекати-поля. Ветер прибивал их к стенке вагончика – эти неправильной формы шары, как бы сплетённые из тонкого хвороста.

Сержанты удалились от дел и уже не водили своих подчинённых строем на работу и с работы. В последние дни солдаты уходили на ток самостоятельно, лишь бы только не сидеть в надоевшем доме.

Их путь пролегал вдоль соснового бора. Василий Красулин обратился к своему другу Виктору Бабушкину:

– Если там без нас сгорит наш дом, чего тебе будет жалко? Бабушкин ответил без запинки:

– Жалко будет вещмешка!

Но никакого пожара в их доме не случилось. Должно быть, казахские боги оберегали скромные солдатские пожитки. Но без разрушительного огня дело все-таки не обошлось.

Майор Гришаев, ещё будучи капитаном, приказал установить перед домом палатку, до поры хранившуюся в запасниках Смолякова. Это была большая армейская палатка – выцветшая добела от старости, с двускатной крышей и слюдяными оконцами, прямо как деревенский домик среднего размера. В одном углу топилась для обогрева железная печурка. Внутри был установлен ряд умывальников.

Умывались и брились в палатке и солдаты, и их соседи – механизаторы. Один из них, желая нагнать тепло, щедрой рукой плеснул в печурку солярки. Пламя полыхнуло, и всё остальное произошло само собой. В одну минуту палатка превратилась в пепел.

Совхоз подводил итоги уборочных работ. Передовики производства получили премии и награды. Майор Гришаев получил в дар от дирекции швейную машинку и тут же отослал её домой.

Те из солдат, которые работали на технике, удостоились почётного значка за освоение целинных и залежных земель. Казюков тоже получил такой значок.

Тогда-то и появилась в солдатском обиходе неизвестно кем сочинённая песенка, исполняемая на мотив индийского «Бродяги».

 
Людей не бил, не лез в карман…
За что ж попал я в Казахстан?
Салага я! Салага я!
 
 
Не ел, не пил, не спал с тоски,
А получил одни носки
В награду я!
 

Это было преувеличением. Не полагалось солдату иметь носки!

Вечером 7 ноября в клубе совхоза был устроен праздничный концерт и танцы под радиолу. Народ веселился от души. Солдат туда не отпустили. А к утру клуб сгорел.

Вот так погуляли герои-целинники! Так погуляли, что за полночь клуб у них запылал, и тушить его оказалось некому. Совсем новое деревянное здание сгорело дотла.

Прощай, совхоз «Белгородский»! Вряд ли ты запомнишь нас, а мы будем помнить тебя долго!

Майор выдал личному составу солдатское жалованье за весь срок службы на целине. За пять месяцев каждый получил сто пятьдесят тогдашних сталинских рублей. Сумма по тем временам заметная.

Наступил день отъезда. На грузовых машинах солдат отвезли на какую-то захолустную станцию. Снег, выпавший накануне, был загрязнён чернозёмной пылью. В природе было серо и пасмурно.

В окрестностях этой станции пойти было некуда и делать было нечего. Солдаты отсыпались в землянках, на устроенных там нарах. В этих временных убежищах, построенных неизвестно кем, было теплее, чем снаружи.

Нужно было дожидаться, когда к станции съедутся другие колонны со всей обширной округи. Наконец все съехались, и подо всё это пропылённое и обветренное воинство подали эшелон, составленный из современных пассажирских загонов.

Перед отъездом в здании вокзала солдаты увидели чеченцев и ингушей, возвращающихся из многолетней ссылки к себе на родину. Степенные аксакалы в черкесках и в круглых папахах ожидали поезда посреди своих семейств и багажа.

Морозным и снежным, сверкающим солнцем Поволжьем воинский эшелон быстро двигался на юг. В Астрахань он прибыл на рассвете. Пассажиры так и не увидели ни самого города, ни Волги, всё было окутано плотным сырым туманом.

Настоящий юг они увидели, когда поезд вышел к Махачкале. В ярком солнечном блеске начинающегося дня солдатам показалось, что они перенеслись на неизвестную сказочную планету. Горы расступились и остались позади, и на приморской равнине открылся нарядный и пёстрый южный город. За городом, до самого горизонта, ослепительно сверкало Каспийское море.

И дальше, дальше на юг! К полотну железной дороги подступили широколиственные леса, ещё сохраняющие свой летний, чуть тронутый увяданием убор. Мимо мелькали станции и посёлки. Безоблачное небо сияло глубокой синевой, и солнце грело всё сильнее.

На остановках местные торговки предлагали проезжающим фрукты и жареную морскую рыбу. Иногда солдатам удавалось купить в станционных киосках пару-другую бутылок водки. Майор перехватывал эти бутылки и вышвыривал на гравий железнодорожного полотна. Так он отобрал и разбил бутылку у солдата первого взвода Шемякина. А когда показались торговки с рыбой, майор позволил себе пошутить:

– Скажите Шемякину, пусть купит себе рыбки на закуску!

Никто не заметил, когда и как колонну покинули сержанты и старшина Смоляков с доверенным ему казённым имуществом. Их как-то сразу забыли. Мысли солдат были устремлены вперёд, в неизвестное будущее.

В Баку майор Гришаев передал колонну выехавшим навстречу представителям дивизии.

Из Баку солдаты под руководством новых командиров ехали на обычном пассажирском поезде. Этот отрезок пути был ещё живописнее. Интересно было наблюдать тип здешнего народа. А впрочем, все люди как люди.

С ленкоранского вокзала солдат повели в центр города, в войсковую часть, расположенную при штабе дивизии.

Сезон дождей, обязательный в этих местах в октябре, давно прошёл, и в город словно опять вернулось лето. Воздух был пронизан солнцем и густо настоян на запахах фруктов. По радио над площадью звучала национальная музыка. Мужчины были одеты в обычную, привычную взгляду одежду, а женщины носили длинные, до пяток, цветастые платья. Были эти восточные красавицы загорелы и чернокосы.

– Они как цыганки, – заметил Казюков. Мы опять шли с ним локоть к локтю.

Однако местные женщины, в отличие от цыганок, имели обычай носить поклажу на голове, придерживая её рукой. Это был или кувшин с каким-нибудь содержимым, или небольшая корзинка с кладью.

На широком дворе, на плацу дивизии, собралось несколь– ко сотен человек прибывшего пополнения. Отдельной кучкой стояли так называемые покупатели – офицеры из полков и батальонов дивизии. Они деловито листали личные дела солдат. Солдаты томились ожиданием. К середине дня стало жарко.

Старший лейтенант с эмблемами танкиста в петлицах старался отобрать себе парней, которые успели поработать до призыва в армию, имея дело с металлом и машинами. Ему удалось набрать около сотни человек. Сложив в портфель личные дела этих солдат, офицер повёл их к окраине города.