Текст книги "Прощай, страна чудес"

Группа шла по вымощенной гладким булыжником тенистой улице. По обе стороны от неё скрывались в садах одноэтажные дома, рядом с которыми виднелись круглые глиняные печи. Кроны деревьев срослись над проезжей частью, образуя арку.

Эта зелёная арка была перевита гроздьями спелого винограда. Солдатам, никогда не видевшим такой роскоши, казалось, что они входят в райские ворота.

За крайними домами открылся пустырь, а за ним – сложенные из серого камня казармы войсковой части. Военный городок был огорожен деревянными кольями с редкой колючей проволокой. Ограда выглядела несолидно, разве что от пасущейся неподалёку скотины.

Солдат остановили перед штабом части. Они сняли с плеч вещмешки и сбросили бушлаты. Теперь можно было отдохнуть, сидя на сухой траве.

– Куда это нас привели? – заинтересовался Казюков. Мы снова оказались рядом. Словно невидимая рука судьбы держала нас в одной связке.

– Это танкосамоходный полк, – объяснил нам один солдат из числа здешних.

– Отлично! – обрадовались мы. – Значит, станем танкистами!

– Чему вы радуетесь? Вы попали в край, где один смеётся, а девяносто девять плачут.

– Ну зачем же так мрачно, дорогой товарищ? Как-нибудь проживём, не пропадём.

Новоприбывшим было объявлено, что сегодня они получат всё новое, от сапог до головного убора. А сначала их заново остригут и помоют в бане.

Узнав эту новость, к новичкам со своим интересом начали подходить солдаты полка. Один из них обратился ко мне:

– Давай обменяемся сапогами. У тебя они ещё крепкие, а мои разваливаются. Вам всё равно выдадут новое обмундирование.

Действительно, у наших сапог за почти пять месяцев даже каблуки не стесались. Мы ходили всё по траве и по грунтовым дорогам. А у этого солдата подошвы сапог были вздуты, как ломти колбасы, когда её сварят в кипятке. Это от масла и горючего, с которыми имеют дело танкисты. И бетонный плац съедает резиновые подметки, как крупнозернистый наждак. Сапогам трудно выдержать положенный срок.

Я снял свои кирзачи и отдал солдату, а сам обулся в его разболтанные. И многие наши поступили так же. Зачем пропадать добру?

Нас одели во всё новое. Пилотки у нас отобрали и выдали зимние шапки, хотя днём в них было ещё жарковато.

Над болотами предгорья низко летали самолёты и посыпали кустарник белым порошком. Так велась борьба с малярийными комарами.

Нам сделали уколы, от которых мы два дня ходили понурые, как после сильного похмелья. Потом это прошло.

Назначенный командиром роты карантина капитан Басов, высокий и подтянутый, обходя строй, заметил:

– У некоторых из вас я вижу на гимнастёрках значки с белым голубем. Голубков снимите! Это символ мира, а мы с вами собраны здесь не для мира, а для войны. И значки, которые с целины, тоже снимите.

Носители целинных значков зароптали:

– Как же так? Это наши наградные. Почётная награда за труд.

– Ладно, – уступил капитан. – Эти можете носить.

В полуденный час перед казармой, на посыпанной мелкой морской ракушкой площадке собрались подразделения, вернувшиеся из машинного парка и из других мест.

Стоял ослепительно яркий и по-летнему тёплый день. Заходить в казарму никому не хотелось. Солдаты теснились кучками, ожидая сигнала на обед.

Кто-то вынес на улицу две пары боксёрских перчаток. Два «старичка» надели их и вступили в поединок.

Они наносили друг другу удары вполне профессионально. Скоро один из них стал сдавать и отступать. Публика начала скандировать в его поддержку:

– Малазония! Малазония!

Малазония взбодрился и в свою очередь стал теснить своего соперника.

Теперь зрители стали подбадривать того, кто оказался слабее:

– Киласония! Киласония!

Раунд окончился вничью. Боксёры сняли перчатки и пожали друг другу руку. Иначе не могло и быть. Они оба были членами одного танкового экипажа, азартные кавказские парни.

Нет, неправ был солдат, утверждавший, что здесь царит сплошной дух уныния. Наоборот, здешний народ был настроен очень бодро.

Щедрое иранское солнце высоко стояло над миром, насылая волны света и тепла и на нашу землю. Оно осязаемо льнуло к людям, согревая тело сквозь гимнастёрку.

Горнист протрубил сигнал на обед. Роты построились и зашагали к полковой столовой.

Чтобы обучить молодое пополнение военным наукам, к нам в карантин назначали командирами взводов сержантов из числа старослужащих, вступивших в свой последний, третий год службы. Но почему-то эти сержанты у нас долго не заживались. Их быстро отзывали и заменяли другими. В этом отношении почему-то особенно не везло первому взводу.

Был у нас сначала сержант Шапкин, а вскоре его сменил сержант Хмелевский. Но и его быстро отозвали обратно.

Дня через два солдаты первого взвода подошли к Хмелевскому и тоном обиженных детей заговорили:

– Как жалко, товарищ сержант, что вы от нас так скоро ушли! Тот ответил:

– Эх, ребята! Потому-то меня от вас и ушли, что я не умею кричать на людей!

Капитан Басов объявил перед строем:

– Внимание, первый взвод! Вот ваш новый командир – старший сержант Бежан!

Военная форма всех уравнивает и делает одинаковыми. Но это только на первый взгляд. Там, под военной формой, каждый остается человеком со своим лицом и характером. Со своей собственной судьбой, наконец.

Новый командир взвода был среднего роста, плотен и широкоплеч. Его голову, пожалуй, слишком большую для его туловища, украшали короткие тёмные волосы, зачёсанные назад. А его круглое лицо с устойчивым южным загаром оживляли выразительные карие глаза.

Вскоре все узнали, что родом Бежан из Молдавии.

Ровно в шесть часов утра по местному времени, когда московское радио ещё молчало, потому что в столице было только пять утра, дневальный громко крикнул:

– Рота, подъём!

По казарме пронесся шум, напоминающий громкий шелест. Солдаты вскакивали с коек и торопливо одевались. Любители поспать подольше, ещё не отвыкшие от дома, тянулись и портили общую картину. Бежан строгим голосом подгонял нерадивых:

– Ну что вы копаетесь как клуши? Вы должны вскакивать так, чтобы ваши одеяла летели к потолку!

Через четверть часа карантин, построенный повзводно, громыхая сапогами по булыжной мостовой, бежал боковой улицей, ведущей к морю. Без шапок, в нательных рубашках, заправленных в шаровары, солдаты в предрассветной темноте напоминали косяк спешащих гусей. Жители, привыкшие к грохоту сапог, мирно спали в своих домах, скрытых в густоте садов.

До моря солдаты не добежали. В нужном месте Бежан развернул взвод обратно, и бег продолжался. Солдаты уже тяжело дышали, и всё явственнее чувствовался запах молодых разгорячённых тел.

Время, отведённое на физзарядку, истекло. Но Бежану всё было мало. Он разворачивал взвод снова и снова, гоняя его по кругу и подбадривая отстающих грозными окриками.

После пробежки и комплекса физических упражнений настало время, отведённое для заправки коек и умывания. Затем следовал утренний осмотр и завтрак.

Из-за чрезмерного усердия Бежана взвод не уложился в положенный срок и опоздал на завтрак. В столовую полка он прибыл позже всех, когда там уже сдвигали столы для мытья полов. Дежурный по полку, старший лейтенант, сделал Бежану замечание:

– Почему вы с опозданием прибыли на завтрак? У вас не было серьёзных причин для задержки. Распорядок дня необходимо соблюдать. Кухня должна вовремя освободить котлы от пищи, чтобы начать варить новую к обеду. А из-за вас, товарищ старший сержант, вышло промедление почти на час!

После завтрака начиналась строевая подготовка. Бежан и тут старался изо всех сил. Он командовал:

– Взвод, поднять левую ногу! Вытягивать вперед! Держать, держать! Не опускать! Носок тянуть! Опустить! А теперь поднять правую ногу! Выше, выше! Носок тянуть! Опустить!

Занятия по строевой подготовке продолжались три часа, а иногда и четыре. Кроме усталости солдаты начинали чувствовать голод. Бежан замечал:

– Что это ремни у вас обвисли? Подтянуть!

Солдаты снимали пояса и подтягивали их. При этом шутили:

– Похоже, из нас тут хотят сделать балерин!

Бежан понимал причину провисания ремней. С весёлой угрозой в голосе он обещал:

– Подождите, я вас накóрмлю! Я вас всех накóрмлю!

После ужина, до отбоя, солдатам полагался свободный час, так называемое личное время. За этот час солдат был должен побриться, подшить свежий подворотничок и до блеска начистить пуговицы. Не забыть и сапоги. Ну и, конечно, написать письмо на родину. А то и целых два или три.

В один из таких вечеров Бежан сказал:

– Мы должны избрать комсорга взвода. Так положено. Тем более что у нас тут все поголовно комсомольцы. Кого выберем? Рядовой Анатолий Небожак как будто ждал этого вопроса.

Он вскочил с места, указывая на Казюкова:

– Вот его! Он у нас самый идейно закалённый. Мы все проголосуем за него!

И все дружно проголосовали за Казюкова. Так он стал комсоргом во взводе. Бежан полушутливо сказал ему:

– Ты теперь комсомольский вожак и мой личный секретарь! А Фёдор наедине со мной подосадовал:

– Бисов сын этот Небожак! Выскочил впереди всех, перебежал дорогу. Боялся, что этот хомут наденут на него. И все земляки его поддержали. Что поделаешь, у нас тут половина взвода – украинцы. А мы оказались в меньшинстве.

Хомут, доставшийся Казюкову, был не так уж и тяжёл. Нужно было раз в месяц собрать членские взносы. Он и собирал их по списку, по десять копеек с каждого комсомольца, а собранную сумму передавал комсоргу полка.

После умывания и заправки коек оставалось свободных полчаса до завтрака. В широком проёме казармы рота выстроилась на утренний осмотр.

Бежан медленно шёл между двумя шеренгами своего взвода, придирчиво осматривая каждого солдата. Сразу выявлялись мелкие недостатки: кто-то с вечера не побрился, кто-то поленился начистить сапоги или подшить свежий подворотничок. Бежан записывал фамилии нерадивцев в записную книжку и грозил нарядом вне очереди. И тут же заставлял исправить недостатки.

Окончив осмотр, Бежан становился во главе взвода и командовал:

– Рядовой Вулик, ко мне!

Именно так старший сержант произносил фамилию одного из молодых солдат – рядового Иосифа Вулиха.

От левого фланга отделяется аккуратный солдатик, черноглазый, с тёмным ежиком волос на остриженной голове. Чётким шагом он подходит к командиру, прикладывает руку к шапке и звонким голосом докладывает.

– Рядовой Вулих по вашему приказанию прибыл!

Бежан придирчиво оглядывает солдата. Всё у него в порядке, он чисто выбрит и начищен. Командир начинает неслужебный разговор:

– Как вам сегодня спалось, товарищ Вулик? Тот вежливо отвечает:

– Спасибо, хорошо, товарищ старший сержант!

– Так, так, – произносит Бежан. – А как сегодня ваше самочувствие?

Вулик рапортует без запинки:

– Спасибо. Всё отлично, товарищ старший сержант! Наливаясь беспричинной злобой, Бежан командует:

– Рядовой Вулик! Как вы стоите? Смирно! А тот и так стоит смирно. Куда уж смирнее! Бежан приказывает:

– Кругом! Пройдите мимо вон того столба десять раз и каждый раз отдавайте ему честь!

Чётким строевым шагом Вулик марширует мимо одной из колонн, подпирающих потолок, и старательно козыряет ей. Взвод, да и вся рота, молча, наблюдает за происходящим.

Поначалу это развлекало и забавляло. Но когда этот аттракцион стал повторяться каждое утро, солдаты стали тихо роптать между собой:

– И чего он привязался к этому малому? За что его шпыняет? Только за то, что он еврей? А сам-то… Как уставит свои румынские очи, и прижигает ими человека, и давит, как будто хочет придавить к земле. Бонапартишка несчастный!

Солдаты третьего года службы, сослуживцы Бежана, проходя мимо, говорили:

– Ну и Бéжин! Ай да Бéжин! Бывало, в батальоне его и слышно не было. А тут заматерел, вошёл во вкус, даже голос потерял от крика!

Никто из молодых солдат не жаловался на самодурство Бежана. По уставу каждый при необходимости мог пожаловаться за себя лично. Коллективные жалобы не допускались. Да и сами молодые были зациклены на обязательности приказов и устава, в котором сказано: «Солдат обязан стойко переносить все тяготы военной службы».

И Вулик никуда не шёл жаловаться, видимо, решив молча сносить дурацкие выходки Бежана.

Да и к кому было идти? К замполиту полка? Это был толстый седеющий подполковник из местных жителей, плохо говорящий по-русски. Пожалуй, и не поймёт, не вникнет в деликатность возникшего конфликта, не заступится за несправедливо притесняемого солдата.

Только всего и радости в жизни у солдата – это получить письмецо из дома. Да ещё, милое дело, посмотреть воскресным вечером кино в полковом клубе.

Кто-нибудь скажет: значит, по выходным. Но у солдата срочной службы выходных не бывает.

Итак, вечером в конце недели, после занятий и работ, подразделения полка после ужина организованно направлялись в клуб. Но такая удача выпадала не всем. Часть личного состава несла службу в обязательных нарядах, нарушители порядка сидели на гарнизонной гауптвахте, а заболевшие содержались в полковой больничке. Эти оставались без кино.

Нелишним будет описать, как выглядел полковой клуб. Это был длинный навес, состоящий из шиферной крыши, покоящейся на сварном металлическом каркасе. Опорой этой конструкции служили стальные трубы двухсотмиллиметрового диаметра.

Стен у этого помещения, если его можно так назвать, как таковых не было. Замыкала это пространство кинобудка, или кинорубка, как её называли здесь. Она служила некоторой защитой от северного ветра. А впереди был натянут на раму экран. Внутри зрительного зала стояли два ряда деревянных скамеек на столбиках из обрезков труб. Полом служил толстый слой серого морского песка.

Роты и взводы входили в клуб и рассаживались на скамьях. В предвкушении удовольствия зрители расслаблялись и настраивались на лирический лад. Дневные хлопоты и волнения остались позади, и постоянное напряжение мускулов отступало. Усталость из солдатских тел уходила в песок под ногами, истолчённый в пыль множеством сапог.

Роту карантина тоже привели на просмотр киносеанса. До начала фильма оставались считаные минуты. Дежурный по полку с помощниками ещё вылавливал и выпроваживал городских мальчишек, без труда проникавших на территорию полка через хлипкую колючую проволоку, отделявшую клуб от соседнего пустыря. Но это неугомонное племя тут же лезло обратно.

Свет погас, и на экране замелькали первые кадры чёрно-белого фильма. И в этот момент со стороны раздался зычный голос Бежана:

– Первое отделение первого взвода карантина, выходи строиться!

Первое отделение первого взвода было составлено из самых высокорослых. Остальные шли по убывающей по ранжиру.

Вставать и куда-то идти никому не хотелось. Такая досада! Но делать нечего. Притвориться глухим и отсидеться было никак нельзя.

Казюков шепнул мне:

– Вызвали самых длинных. Предстоит какое-то грандиозное дело.

Отделение вышло на площадку и построилось. Бежан проверил явку по списку. Все были налицо. Ничего не объясняя, солдатам приказали грузиться в кузов грузовика.

Никаких скамеек в кузове не было. Те, кто стояли впереди, держались за обрешетку у кабины. Задние держались за передних. Все были здесь: Небожак и Долгополый, Дорошенко и Гетманенко. А ещё Довбня, Шквыря, Китайгора и Гладиголова. Диковинные были фамилии у этих хлопцев!

Погода стояла тёплая и пасмурная, непривычная для начала декабря. Вокруг было черно, дул влажный ветер. Хорошо ещё, что дождя не было.

Грузовик понёсся к северу от города. Примерно через полчаса он свернул с твёрдой дороги влево и остановился на ровном сыром лугу.

Там солдаты увидели военный газик с брезентовым верхом, возле которого стояли офицер в плаще и солдат, водитель этой машины. Лица офицера солдаты разглядеть не могли, тем более что они ещё мало кого знали в полку. Они и друг с другом-то только недавно пообвыклись.

Оказалось, что этот чин, погоны которого были не видны под плащом, приехал сюда поохотиться и застрял на болотистой равнине. Вот и вызвал себе подмогу.

– А ну, солдаты, давай, навались! – скомандовал горе-охотник, включив первую передачу и сильно нажимая на газ. Десять молодых здоровых парней дружно налегли сзади и с боков на корпус машины. Охотник отчаянно газовал, едкий бензиновый чад точил глаза и забивал дыхание. Колёса бешено крутились, обдавая грязью ещё не обношенные шинели солдат. Но машина не сдвинулась вперёд ни на один миллиметр.

Тогда охотник решил вытащить свой газик тросом с помощью прибывшего грузовика. Трос прицепили и потянули, но тяжёлый «ЗИС» тоже застрял в болотистой почве.

После долгих бесполезных попыток моторы заглушили, и охотник разрешил солдатам отдохнуть. Своего шофёра он снова послал в полк за танковым тягачом. А сам засел в газике, где на заднем сиденье лежал его охотничий трофей – пара каких-то задрипанных пичуг.

Солдаты встали в стороне от машин, достали кисеты с махоркой и закурили. Кругом стояла непроглядная темнота. Ни вблизи, ни вдали не светился ни один огонёк.

Я не скрыл своей досады:

– И когда же этот шофёр дойдёт до полка и когда приведёт тягач? И когда мы попадём домой? Весь полк уже спит. И кино посмотреть не дали…

Казюков меня успокоил:

– Кино – это ерунда. Фильмец так себе. Я успел его посмотреть ещё дома. Это из заграничной жизни. Там один молодой красавец, искатель приключений, выдавал себя за представителя знатного рода и богача. Кружил он голову женщинам, обманом завладевал их деньгами и драгоценностями. Потом его разоблачили и лишили буйной головушки. Угодил он под нож гильотины.

– И поделом ему! – вставил своё слово Небожак. – Не рядись в чужую шкуру, не охмуряй доверчивых дур. Пришлым летом был у нас на Волыни случай. Поздно вечером возвращались мы компанией из соседней деревни. Дорога наша проходила мимо кладбища. Место глухое и жутковатое. И вдруг перед нами вырастает что-то белое и огромное. Не скрою, мы сильно испугались. А один наш дружок. Тарасик, хлопец отчаянный. То ли от храбрости, то ли со страху ткнул он это чудовище ножом. Оно вскрикнуло и упало. Подошли мы, приподняли его белый балахон, и что же? Это же наш односельчанин, большой выдумщику и шутник. Видно, вздумал нас напугать. Накинул на себя простыню и стал на ходули. Вот и напугал. Скончался он у нас на руках. Потом его, как положено, похоронили. А Тарасику ничего за это не было. Даже судить не стали.

Слушатели помолчали. Довгополый усмехнулся:

– Мы тут как на Бежином лугу. Там тоже было много рассказано страшных историй…

Гладиголова ему возразил:

– Так, да не так! У ребят там горел костёр, и они полёживали себе на мягкой траве, на тёплой земле. А тут…

А тут, действительно, было гораздо хуже. Сапоги у солдат отсырели, шинели были грязные и мокрые. Становилось зябко, да и хотелось уже спать.

Дорощенко вбил окурок каблуком в землю и предложил:

– А теперь я расскажу вам одну историю. Но не страшную, а скорее забавную. Я её от своего дядьки слышал, брата отца.

«На фронте мой дядька жил одно время в землянке вдвоём с товарищем, тоже офицером. И вот к этому товарищу приладилась ходить ночами одна женщина. То ли санитарка она была, то ли телефонистка – дело не в этом. Отгородятся они в уголке плащ-палаткой и занимаются своим делом. А ведь всё хорошо слышно.

Однажды этого товарища куда-то услали на всю ночь. А дядька взял и лёг на его койку. Так… на всякий случай.

Ночью пришла эта подруга, разделась и нырнула к нему под одеяло. Ну, дядька не растерялся и своё не упустил. Она ему шепчет что-то, а он ей через губу всё «угу» да «угу». Ладно, уснули они.

Утром в оконце просочился свет. Женщина взглянула в лицо дядьки и охнула. С гневом вскочила: «Как тебе не стыдно!» А дядька ей: «Почему мне должно быть стыдно? Ты сама ко мне подлегла».

А тот товарищ, когда вернулся, перестал с дядькой разговаривать. Видно, нажаловалась ему подруга».

Слушатели одобрительно посмеялись. Рассказ всем понравился.

Ожидание, однако, затянулось. Охотник сидел в своём газике и, наверное, спал. И шофёр грузовика спал, положив руки на руль и склонив голову.

– А теперь, – сказал Довбня, – пусть нам что-нибудь расскажет Шквыря из своей шахтёрской жизни.

Остальные поддержали:

– Давай, расскажи, Виктор! Ты много знаешь всяких историй!

– Ну так что ж! – начал Шквыря. – Был у нас занятный случай. Бабы в шахте изнасиловали мужика. В ночной смене было дело. Перевязали они ему шнурком яйца у самого основания, и получился так называемый сухостой. Это когда мужик уже не может, а у него всё не опадает. Вот бабы подходили по одной самообслуживались. Мужика потом отвезли в больницу и лечили, а баб судили и посадили.

– Вот это да! – заговорили солдаты. – У вас там, Шквыря, работа не просто опасная, а вдвойне опасная. Этак приловят…

– Не приловят, – успокоил всех Шквыря. – Женщин с подземных работ давно убрали. Одни мужики работают. Так что приезжайте к нам в Донбасс. У нас на угледобыче заработки большие!

– Нет, я бы не поехал, – раздумчиво произнёс Гетманенко. – У нас на Гуцульщине лучше. Одна природа чего стоит! Красотища! Эх, братцы, какая хорошая стала жизнь в украинском колхозе! Я сегодня письмо из дома получил. Пока я убирал урожай на целине, у нас его тоже убрали. Богатый получился намолот, и все хорошо получили на трудодни. Скорее бы проходила служба да вернуться бы домой живым-здоровым!

– Вернёшься, – успокоили его земляки. – Все мы вернёмся.

Войны в ближайшие годы не будет.

Вдалеке, со стороны шоссе, замелькал фарный свет. Солдаты оживились:

– Едут! Наконец-то!

Сотрясая воздух рёвом мотора, подъехал гусеничный тягач.

Он лихо развернулся, ещё раз обдав солдат грязью.

Остальное было делом техники. За какие-то минуты тягач выдернул буксиром из трясины обе машины. Солдаты разместились в кузове, и колонна из трёх машин двинулась в обратный путь.

В полк вернулись далеко за полночь, когда все уже спали.

Все, кроме часовых и дежурных.

Я проворчал с досадой:

– Из-за двух ощипанных птичьих хвостов нас проморочили всю ночь!

– Это ещё что! – возразил Казюков. – Это пока цветочки. А будут ещё и ягодки!

Вот и напророчил он на нашу голову! Утром нас ожидало новое приключение.

Никаких скидок на усталость нам никто не сделал. Был общий подъём вместе со всеми. Бежан, правда, вошёл в положение. Он освободил нашу команду от физзарядки, чтобы мы успели почиститься и привести себя в порядок к утреннему осмотру.

После завтрака, во время развода, пришёл незнакомый капитан из штаба дивизии. Он показал какую-то бумагу и сказал:

– Мне приказано взять у вас десять человек на погрузку металлолома.

А кого же туда послать? Ну, конечно, первое отделение первого взвода карантина!

Капитан построил нас и повёл в центр города, к железнодорожному вокзалу. У этого офицера было энергичное лицо с квадратной нижней челюстью, что выдавало в нём человека твёрдого и решительного.

Возле путей, на погрузочной площадке, был свален кучей отживший свой век железный хлам. Это была старая бронетехника, ещё сохранившая на себе зелёную краску. Мы увидели шестигранные башни броневиков, знакомые нам по фильмам о Гражданской войне. Броневые корпуса были порезаны большими кусками. Лежали разбитые двигатели и коробки передач. Вооружение с этих машин было снято заранее. Всё это добро нужно было погрузить на стоявшую рядом платформу.

– Ну что, братцы, справимся? – обратился ко всем Дорошенко.

– Справимся! – ответил за всех Гетманенко.

И работа пошла. Как муравьи облепляют мертвую козявку, так и мы окружали какую-нибудь стальную махину, вцеплялись в неё руками и тащили на платформу. Капитан покрикивал свирепым голосом:

– Солдаты, дружней! Солдаты, туда! Солдаты, сюда! Похоже, что никаких других слов он и не знал.

К середине дня платформа была заполнена наполовину. В обед капитан отвёл нас в полк. А после обеда он опять пришёл за нами, и работа продолжилась.

Мы уже сильно устали. Ломило поясницу, ныли руки и подкашивались ноги. И пуще того раздражали капитанские окрики и его бульдожья челюсть.

Погрузку успели закончить только к вечеру. Мы вернулись в полк и едва успели умыться перед ужином.

Рота вернулась из столовой в казарму. Наступило время короткого послеобеденного отдыха. Весёлым голосом Бежан возгласил:

– Где мой личный секретарь?

– Я здесь, – громыхнул сапогами Казюков.

– Молодец, – похвалил старший сержант. – Сейчас пойдём с тобой в город. Тут кое-кому из солдат пришли из дома денежные переводы и посылки. Квитанции у меня в кармане. Одному мне всё не донести. Я беру тебя с собой, и ты мне поможешь.

Вдвоём они пришли в центр, в главное почтовое отделение города.

Получение денег и посылок заняло несколько минут. Бежан и Казюков вышли на улицу, держа под мышкой по одной посылке. Полученные деньги Бежан аккуратно спрятал в нагрудный карман гимнастёрки.

Несмотря на середину декабря, погода стояла отличная. Солнце ярко светило и грело сквозь шинель. Море сверкало и переливалось цветными бликами. Сновали озабоченные люди, проезжали машины. Из репродуктора на всю площадь звучали народные песни, исполняемые женским голосом. Слышались в голосе певицы трагические интонации и душевный надрыв, похожий на рыдания.

Горожане говорили:

– Если бы вы понимали, о чём она поёт, вы бы плакали.

Но нашим бравым воинам плакать не хотелось, а хотелось выпить. Казюков предложил:

– У меня есть немного денег. Не зайти ли нам в чайхану, не попить ли чего-нибудь?

– Зайдём, – согласился Бежан.

В помещении чайханы народу было не очень много. Посетители, всё больше мужчины средних лет, стояли у столиков и пили чай, прикусывая его кусочками мелко наколотого сахара.

На новых гостей никто не обратил особого внимания. Казюков заказал у чайханщика две порции водки по сто пятьдесят граммов. Командир и его подчинённый выпили и чем-то слегка закусили. Этого показалось мало. Казюков взял по второй порции, снова выпили.

С третьей порцией вышло недоразумение. Казюков залпом осушил свой стакан и только тут сообразил: в стакане была вода! Но она выпита, и ничего уже не докажешь. Он сказал Бежану:

– Да ведь он вместо водки налил мне воды! Бежан строго взглянул на чайханщика:

– Товарищ папаша! Это что вы делаете? Почему мухлюете, подменяете вино водой?

Пожилой чайханщик, усатый и с проседью в волосах, даже бровью не повёл. Как будто не к нему обращались. Он невозмутимо наполнял чашки чаем для новых посетителей.

Захмелевшие военнослужащие вышли на окраину улицы города, на так называемый Форштат. Потом их зачем-то понесло к морю, на рыболовецкую базу. Там наши герои слонялись под каким-то мостом и вдыхали острый запах водорослей и гниющего дерева. Они трогали сваи, обросшие мелкими ракушками, такими корявыми, что ими можно было порезать руки. Бежан спросил:

– Так, значит, ты тульский?

– Тульский, – ответил Казюков. – Потомственный казюк.

Нас, туляков, в старину так прозвали.

– А я родом из Рыбницы, – сказал Бежан. – Может, слышал?

– Слышал, – соврал Казюков, хотя ничего такого он не слышал. Он завёл длинный разговор о том, как ему нравятся народные молдавские песни и танцы. И что Молдавию он видел только в кино и было бы здорово побывать там самому.

И тут произошло неожиданное. Бежан вдруг горько заплакал.

– В чём дело, товарищ старший сержант? – всполошился Казюков. – Что случилось?

– Моего брата убили! – сквозь слёзы выдавил из себя Бежан. Казюков заинтересовался:

– Как убили? Где и когда?

Но Бежан не произнёс больше ни слова.

В полк они вернулись поздно и крепко навеселе. На контрольно-пропускном пункте их сразу заметили и задержали.

Бежан честно раздал получателям их деньги и посылки. Ему тут же было объявлено, что завтра он будет отправлен на гарнизонную гауптвахту сроком на десять суток.

А Казюкова и на гауптвахту посадить было нельзя. Не принявший военную присягу, он был как бы неполноценным солдатом.

Но избежать неприятностей не удалось и ему. Наутро, на разводе, капитан Басов скомандовал:

– Рядовой Казюков, выйти из строя!

Тот вышел вперёд и повернулся лицом к строю.

– Вот, – сказал капитан, – посмотрите на этого героя. – Это ваш товарищ, рядовой Казюков. Он вчера самовольно ушёл в город и там напился. И неизвестно, на какие деньги он пил. У вас в роте участились случаи кражи из тумбочек денег, бритвенных приборов, мыльниц с туалетным мылом и даже зубных щёток. Вот такие люди, как Казюков, способны на такое гнусное дело – воровство у своих товарищей! Объявляю вам, Казюков, два наряда вне очереди. Становитесь в строй!

Фёдор по дружбе мне признался:

– Это даже к лучшему, что чайханщик разбавил нам водку водой. А то мы пришли бы в полк ещё пьянее. А ты смотри не проболтайся про мои подвиги в письме к Эльмире. Ведь узнает вся улица, и до родителей дойдёт. Стыдно! А капитан Басов меня сильно обидел. Совершенно несправедливо объявил меня вором. Ну, я выпил, но на свои же деньги! А чтобы красть у товарищей – это не в моём обычае. Будь сейчас девятнадцатый век, я за оскорбление вызвал бы капитана на дуэль. А сейчас середина двадцатого, и дуэли запрещены. Ладно, я не кровожадный, пусть себе живёт.

Свои два наряда Казюков отработал добросовестно. Два вечера, когда в клубе шло кино, он драил мокрой тряпкой цементный пол в казарме. Но на этом его неприятности не кончились.

Новый командир взвода, сержант Гущин, предупредил Казюкова:

– Сегодня в восемнадцать ноль-ноль ты должен прибыть в кабинет командира полка. «Батя» будет проводить беседу с комсоргами подразделений. И ты обязан быть там.

Казюков начал было отнекиваться:

– Ну какой я комсорг после всего случившегося?

– Иди-иди! – подтолкнул его сержант. – Твои комсомольские обязанности с тебя никто не снимал.

В назначенный час у командира полка собрались комсорги рот и взводов. Сам «батя», подполковник Крюков, крупный пожилой мужчина, повёл речь о необходимости улучшать боевую и политическую подготовку среди личного состава, об укреплении воинской дисциплины. Мимоходом он заметил:

– Вот недавно в карантине один молодой солдат напился.

Казюков внутренне похолодел. Наверное, он даже побледнел в эту минуту. Он ожидал, что комполка обратится к нему с вопросом: «Кто это там у вас такой удалец?»

Фёдор рассказывал мне:

– Я уже напружинил ноги, готовый встать и честно ответить:

«Это я, товарищ подполковник!» Вот это был бы фокус! Это пострашнее, чем мытьё полов по ночам. Но вопросов не последовало.

– Не расстраивайся, – успокоил я друга. – Наш «батя» сам нарушитель устава. Все мы видели, что он иногда приходит на службу в папахе. Папаха по уставу полагается полковникам и выше, а он подполковник. Ладно, простим ему эту маленькую человеческую слабость!

Сержант Гущин оказался золотым парнем. В послеобеденный час он, в отличие от Бежана, не придумывал солдатам всякие заморочки вроде бесконечных и ненужных построений. Наоборот, приведя взвод из столовой, он спешил прилечь на свою койку и вздремнуть. Дослуживал он последний год, родом был из Казахстана, по национальности русский.