Текст книги "Солдаты армии Трэш"

– Готово! – слышу, как воодушевленным голосом подзывает Напалм.

Я оборачиваюсь и вижу Напалма, заглядывающего под приборную панель машины. Он слегка матерится, но через несколько секунд машина вздрагивает, отходя от сна. Садимся так: я – на место водителя, Напалм – на пассажирское сиденье справа, остальные трое кое-как размещаются сзади. Все объясняется обычной рациональностью – я лучше всех вожу. Пробую гашетку, педаль тормоза. Отрегулированы неплохо для помойки! Единственное, что заставляет призадуматься, так это ручной тормоз – он не зафиксирован. Но эта мысль быстро выветривается из головы, ведь здесь речь идет не столько о моей судьбе, сколь о дальнейшей (изгаженной/неизгаженной) жизни моих пассажиров. Резкий взвизг колес свидетельствует о легком гололеде на дороге. Будь внимателен, будь внимателен! – бесконечно твержу сам себе, вцепившись в баранку. Машина хреновенько ведет себя, особенно на поворотах. Один раз мы вылетаем на тротуар с резким ударом о поребрик. Весь салон матерится.

Не стоит рисковать и высовываться за пределы района. Проехав чуть по Жака Дюкло, я сворачиваю на Светлановский проспект, а уже с него – на пятачок с полузаброшенной трамвайной веткой. Останавливаюсь прямо под окнами пятиэтажек. Надо сказать, я надеялся на то, что ушел от погони. Сбросил наверняка прицепившихся шавок со своего хвоста и теперь, по моему плану, мы просто должны были отсидеться по-тихому здесь часика два. В салоне висела тишина, мертвая тишина. Никто не рисковал нарушать такую тревожную тишину.

Все произошло, как в долбаных голливудских комедиях, только намного замедленнее. Сначала мы все впятером видим ментовскую «шестеру». Она сворачивает с Тихорецкого проспекта и явно направляется к нам. Меня пробивает холодный пот с ног до головы: как я мог забыть погасить фары, бьющие еще к тому же дальним светом! БЛЯДЬ, проклятье!!! Параллельно основному действию на мизансцене разыгрывается свое. В салоне от задних сидений доходит легкий ропот. Он начинается со слов «Что за хрень?», а заканчивается сплошными ругательствами, формирующими предложение вроде: «Да здесь на полу кто-то распластался?» Я чувствую, ситуация становится неуправляемой: менты уже остановились и, очевидно, один из них подойдет к нам, в наших кругах по неизъяснимой пока причине начинается паника. Я шиплю: «Всем заткнуться, иначе мы пропали!» Как заклинание питона Каа на мартышек, мои слова чудодейственным образом приводят ситуацию в состояние хрупкого равновесия. Я чуть облокачиваюсь на рулевое колесо. Я закрываю от ментов свободный от ключей замок зажигания и обвисшую электропроводку. Одновременно с этим отключаю фары, от которых вышедший из «шестерки» мент отгораживается рукой. Этот толстяк медленно подходит к водительскому окошку, по пути проведя рукой по капоту. Я все понимаю – он не тупой, он все понял, он все знает, но он просто хочет получить денежку.

– Говорят, около ИМОП’а опять пятеро китайцев напали на негра. Война наций, понимаешь, блин, – чуть задыхаясь от своей полноты, говорит милиционер. Я протягиваю извлеченную из кармана сотню, и он продолжает: – Я смотрю, ребята, вы давно тут стоите. Может, заметили что-нибудь странное, подозрительное? Может, пятерых китайцев в национальных одеждах и с кухонными тесаками в руках, а? – он улыбается, и я сую ему вторую сотню, уже от врубившегося Рубаки. От милиционера (он сейчас на нашей стороне) слегка пованивает кирзой и репчатым луком. Он снова улыбается и договаривает: – Ну, в общем, я смотрю, вы ничего не видели. Но если все-таки что-нибудь заметите, просто замочите этих китайцев, а то понаехали ебаные узкоглазые с черномазыми – и ты должен разбираться в их внутренних разногласиях! Бардак, а не страна!

Он распрямляется и собирается уходить. C задних сидений раздается облегченный выдох сдержанного дыхания. Я бью назад в темноту кулаком понизу, и в тот же момент мент снова у моего окошка и лыбится:

– Все-таки, ребята, вам лучше бы убраться из этого района в какой-нибудь соседний. А то, сами знаете, китайцы совсем без мозгов, под горячую руку попадетесь – отметелят до смерти!

Я протягиваю (23:56) очередную сотню и включаю задний ход – пора по-быстрому съябывать! Каким бы мент ни был добрым, он отвечает перед вышестоящим руководством, и мы ему нужны постольку поскольку. Мы едем на Гражданку, сворачивая со Светлановского на проспект Луначарского. Я тупо рассчитываю встать посреди квартала в каком-нибудь малозаметном дворике и прямо в тачке отоспаться. Но случается вообще непредвиденное…

Салон оживился, и все начали высказываться по поводу поведения мента. Мол, какой хитрющий гад, так ненавязчиво про китайцев, а сам – хап! – своей жирной ручонкой сотенные себе в карман. Я лично считаю, что он хоть и сука, а все-таки на нашей стороне.

– Эй, а чего это вы голосили как проклятые там сзади? А?!

Я наблюдаю в зеркало заднего обзора, как рожи Тесака, Серого и Рубаки поочередно вытягиваются в недоумении. Как будто мой вопрос прямо с неба взят! Вот какие оказываются глаза у страха – как два бездонных озера! Наконец до Тесака доходит, и он радостно произносит:

– Да здесь на полу что-то мягкое лежит!

НЕЗНАКОМКА

24.11.02, где-то в каменных джунглях Гражданки, 0:30

– Мы просто ебанутые везунчики! Уходить от милиции на украденной тачке с телом в салоне! Нам ОХРЕНЕННО повезло, что на нашу долю выпал столь лояльный мент, ненавидящий преимущественно китайцев, правда негров тоже, и ставящий хрустящие бумажки выше буквы закона!.. Мы охуенно везучие, мать вашу!!!

Я говорю это, отливая ненадолго задержавшиеся в организме остатки от пива на переднее колесо стыбренной таратайки. Хронометр показывает половину первого ночи. Благословенное облегчение снисходит на мой в жопу выдохшийся организм, но я чертовски рад. Да, друзья, я чертовски рад! Побывать бы вам в передряге подобной этой, и вы сразу поймете, о чем я говорю. Да, я чертовски рад особенно тому, что все это уже позади и говорить о происшедшем можно даже с легкой иронией над собой. Так бывает всегда, когда ты выходишь сухим из озера дерьма. Да, друзья, я действительно чертовски рад и благодарю Господа, что все закончилось так, как должно было закончиться.

Друзья воспринимают мои слова как некий упрек – я вижу это по их рожам. Вот они здесь все, и все как один – моя братия. Отзвуки радостных воплей из Девятой Бетховена до сих пор бродят в моей больной голове. Вот машина – наша спасительница сегодня; вот Серый с всклокоченными волосами, штаны его в дерьме и грязи; вот Напалм – тоже своего рода спаситель наш на сегодня, он сидит в отупении, вперив взгляд в пол; вот Тесак, мой верный и преданный друг, наверное, сейчас думает о Кате; наконец это Рубака – немного грустный, немного веселый, немного задиристый… Подождите минутку, а где же незнакомка?

– А где незнакомка? – спрашиваю я у своих корешей.

– Я здесь, – раздается чуть хрипловатый голос из глубины машины.

– Расступись, – говорю я и присаживаюсь рядом с ней на заднее сиденье.

Мы в небольшом садике, затерянном между идентичных панельных многоэтажек. Мои кореша расположились на детских скамейках и отдыхают в полузабытьи. Я сижу на сиденье Opel’я рядом с нашей новой знакомой поневоле. Мне досталась самая трудная миссия – разговорить эту девушку. Она довольно красива, но красива исключительно какой-то своей, только ей присущей красотой, неуловимой, как запах раннего утра. Маленькие пухленькие губки, чуть больше, чем необходимо для совершенства, зеленые глаза, мягкие волосы непонятного коричнево-соломенного цвета лежат на плечах драпового пальто. Она курит, отсюда такой, не очень приятный, с едва заметной хрипотцой, голос. Я понимаю, что она начинает мне нравиться. Руки с зажатой в них сигаретой трясутся, все тело подрагивает от испуга, будто от холода. Может, потому я хочу ее, потому что она кажется такой беззащитной и забитой в угол, словно загнанный зверек. Выдавленный ковриком на дне авто после сна шрам на правой щеке еще отливает краснотой. Она заспанная, испуганная и докуривающая свою сигарету. Это она – незнакомка, которая стала против своей воли нашим сообщником. И ее, заспанную, испуганную и докуривающую свою сигарету, мне надо разговорить.

– Привет, – говорю я и сразу понимаю глупость своей фразы. – Меня зовут… Нет, пожалуй, я знал слишком много девушек, которым я говорил свое имя, а их так и не узнавал!

Опять дерьмовая фраза. Ложь и дерьмо – это все, на что ты способен?!

– Давай, сначала ты представишься.

Я делаю очень дипломатичную рожу с легким намеком на улыбку.

– Слушай, парень! – я вижу, как вместе с голосом у нее дрожит и окурок в руке. – Ты меня похищаешь, увозишь непонятно куда, а теперь требуешь, чтобы я рассказала, кого вы похитили, так, да?! – Ее голос все больше напрягается, и от этого она часто просто сипит.

– Во-первых, мы тебя не похищали…

– Стоп, стоп, стоп! – незнакомка останавливает мою оправдательную речь и рукой, и голосом, затягивается и говорит: – Не напомнишь ли мне, кто это с вами так мило беседовал, не мент ли?

– Я…

– А кто меня ударил своим громадным кулачищем в живот, дабы я помалкивала?

– Да я не…

– Ну-ну, да, ты!

– Послушай немного, хорошо? – собираю свое последнее терпение на эту дамочку. – Я бил в темноту, чтобы сзади все позатыкались, когда мент еще был рядом…

– Да, кстати, а кто меня это так приштамповал к полу, что я аж вздохнуть не могла? Не твои ли дружки, а?!

Мое терпение кончилось.

– Слушай, кобыла, если ты не заткнешься, я тебя сам заткну, поняла?!

Она уткнулась в руки и беззвучно заплакала. Блядь, подумал я, как же трудно быть виновным и еще оправдываться. Наверное, фрицам на Нюрнбергском процессе было потяжелее. Когда тебе в лицо тычут документами, по которым ты казнил не одну дюжину людей, бывает трудно найти разумное оправдание своим действиям!

– Напалм, – зову я. – Водить умеешь?

Тот кивает.

– Отвезешь ее завтра на то же место, с которого мы ее взяли вместе с этой тарантайкой.

Он кивает. Послушно кивает.

– Эй, а не слишком ли ты наглеть стал? – по голосу – Рубака. – Чего же сам не поедешь или своего приятеля не пошлешь?! Хочешь одного из моих в ментуру сдать, сука?!! Почему бы ее не шлепнуть прямо здесь?

– Мы не убийцы! – я встаю и раздвигаю сгрудившихся перед дверью друганов. За их спинами видна нагло улыбающаяся рожа Рубильника. Удар в несколько раз становится сильнее, если только в кулаке зажать достаточно твердый предмет. Конечно, не настолько твердый, чтобы при ударе сломать вам все пальцы. Это не правило солдата армии ТРЭШ. Так, жизненное наблюдение.

Рубильник упал ничком, обвиснув в воздухе бездыханной куклой. К нему сразу подскочили двое его лизоблюдов – Серый и Напалм. Последний явно затаил какую-то обиду и бросился первым от Рубильника ко мне с кулаками.

Один удар пришелся в висок, второй – в брюхо. У меня потемнело в глазах. Удары сыпались градом, и неизвестно, чем все это закончилось, если бы не встрял Тесак. У-у, Тесачище, молодчинка! Я отходил в руках у незнакомки, прислонившись головой к холодной стали автомобильной двери. Нос был разбит, чуть сбито дыхание, но я чувствовал себя счастливым. Не знаю, почему – то ли потому, что отдыхал в руках этой девушки, то ли потому, что осуществилось мое тайное желание хорошо залепить Рубильнику. Я разжал пальцы правой руки, и на асфальт упали два можжевеловых шарика для медитации. Пока Тесак сдерживал натиск этих двух упырей, я, ведомый под руку девушкой, поплелся прочь. Тесак догнал нас чуть позже, и хотя я проиграл в схватке, на душе было радостно, и звучали фанфары в честь выигранной битвы за незнакомку.

24.11.02, где-то, середина ночи

– Эй, там поаккуратнее! – дергаюсь от резкой боли в районе виска. – Я себя для более возвышенных путей готовил, ясно? Не хочу откинуть коньки прямо здесь!

– Помолчи, пожалуйста, пока я сама не отправила тебя по достойнейшей из всех дорог! – она прикладывает ватку, смоченную перекисью водорода, к кровоподтеку и при этом делает рукой знак, не требующий дополнительных разъяснений – большой палец направлен вниз, все остальные собраны в кулак.

Мы сидим у нее дома. Где это и как мы сюда добрались, я не знаю. Единственное, что я сейчас знаю наверняка, так это то, что (1) Тесак нешуточно подгружен и изучает побелку потолка на дохе напротив меня, (2) сидя на корточках рядом со мной, примостилась она – незнакомка, (3) я пытаюсь все-таки понять, что произошло.

– Ты зря так с Рубакой! Можно было и по-мирному, – Тесак старается не смотреть мне в глаза. – Он ведь, если захочет, заложит ментуре нас с потрохами…

Я не даю ему закончить:

– Послушай! Не еби мне мозг!!! У нас и без этого делов хватает.

Тесак прикусывает нижнюю губу, как будто отсекая ненужную фразу, встает и уходит в соседнюю комнату. Я слышу, как включается телевизор.

– Ты всегда такой злой?! Или только сегодня? – она отодвигается сантиметров на двадцать и теперь осуждающе смотрит.

– Только мне тебя как живого укора не хватало! Ладно Тесак, он в последнее время стал слишком часто распускать нюни, но ты-то что? Рубака убить тебя хотел, а ты… Ладно, забудь.

Она обиделась. Смотрит в сторону. Молчит. Блядь, как мне все это надоело! Неженки хреновы, а кто меня пожалеет? Я ведь для них свою жопу в клочья рву.

Я беру ее за руку. Она теплая. Даже слегка горячая. Я перебираю в ладони ее пальчики.

Один за одним. Все вместе и каждый поодиночке. Очень горячие пальцы. Она, наверное, слишком много всего пережила сегодня. Но как она оказалась там, на днище машины? Вот растяпа, об этом-то и не спросил. Да-а-а, приятель, ты, оказывается, полный лох!

В соседней комнате Тесак смотрит телевизор. Я перебираю и начинаю облизывать ее пальчики. Мой язык скользит по горячей коже рук. Я напоминаю себе преданного пса, который лижет руки своей хозяйке в порыве преданности. Я перехожу чуть выше, закатываю кофточку. Там ее кожа больше походит на нежный шелк. От нее приятно пахнет, вроде как лавандой. Незнакомка уже не сопротивляется, я чувствую – ей это нравится. Ей? О-о, да ты полный уродец, ты ее имени и то не узнал! Сейчас хочешь спросить? Ну, давай, рискни! Когда она почти расслабилась, давай, действуй, и сразу потеряешь ее навсегда, раззява!

В телевизоре разыгрывается сценарий скоротечной Третьей мировой войны, или же просто в комнату к Тесаку ворвался робот в исполнении Роберта Патрика и крушит все направо и налево.

Я почувствовал ее пухленькие губки: они слегка увлажнились и дышали желанием. Она обняла меня, и я перенял от нее весь жар. Я отдался страсти. Я распростер руки, готовый ее принять. И когда она села на меня, широко расставив ноги, я ощутил желание и страсть изнутри – не только тело, но и душа ее рвалась ко мне. С каждой секундой она была все ближе и ближе. И, наконец, перед тем как по телу разлилась волна удовольствия, я услышал самую высокую ноту, которую только и способны взять несколько тысяч громадных церковных органов одновременно.

24.11.02, в соседней комнате, спустя минут двадцать

Тесак смотрит в экран абсолютно отсутствующим взглядом. Я, счастливый, пристраиваюсь рядом на деревянную кресло-качалку. Мой друган не подает никаких признаков жизнедеятельности организма, на секунду кажется, что даже диафрагма у него замерла.

– Эй, – говорю, – хватит корчить из себя обиженную королеву! Пора простить старого мудака.

Молчание. На экране очередная порция пронафталиненной попсы. Каждый день одно и то же. Мне иногда видится, будто наша любимая Родина навсегда застряла в прошлом и никак не может перелезть в настоящее. Особенное ощущение прошлого оставляют вот такие вот «утренники».

– Ну что, пошли? – Тесак собирается уходить и приподнимается на руках в кресле, покрытом махровым полотенцем.

– Ну, пошли… – другой ответ звучал бы намного глупее.

СОШЕСТВИЕ В АД №1

24.11.02, сон

Мне снился сон… Вернее, я теперь понимаю, что это был сон, а тогда думал – все случилось на самом деле. В общем-то я и сейчас не очень уверен, произошло ли все в действительности или только в моей голове. Ладно, неважно! Вам же наплевать, чем вам ебут мозги – реальностью или выдумкой!

Я стоял на автобусной остановке. Из тумана приходила и в туман же уходила асфальтовая дорога, разделенная посередке земляной полосой. Вы наверняка знаете все эти петербургские утренние туманы. Если нет, то для справки вам скажу, что этот туман – такая вязкая масса, облегающая постройки, землю и людей. Мелкие раздробленные капельки воды заполняют не только все видимое пространство, но и внутренние органы. Кажется, если вдыхаешь этот воздух, на стенках легких образуется тоненькая пленочка, с каждым вздохом дышать становится все труднее, пленочка поднимается из легких к гортани, она уже на гландах, дышать невозможно, человек судорожно хватает воздух, но все бесполезно – как герметичная полиэтиленовая термоупаковка облегает выпускаемую предприятием продукцию, так и город наполняет ваши легкие сублимационной формой, герметично запаковывающей все ваши внутренние органы. Вы перестаете чувствовать, становитесь глухим к внешнему миру и своим же чувствам. Вы уже почти мертвец, но еще живете. Город сам решает, как и в каких количествах подать вам те или иные жизненно необходимые ресурсы – начиная с кислорода, заканчивая информацией.

Я стоял на автобусной остановке. Мне была видна лишь пятидесятиметровая полоса влажного асфальта. Вокруг ни души. Я один. Я думаю: «Не зря же я здесь стою, надо оглядеться». На столбе уличного освещения висит желтое, как желток сваренного вкрутую яйца, расписание движения автобуса по маршруту сто двадцать восемь. Часов на руке нет… Они в кармане! Ощупываю задний карман джинсов. Извлекаю свою Festin’у. Без четырех минут шесть семьдесят. Автобус через две минуты.

На остановке только я. Я и туман. За спиной глухой бетонный забор из блоков с колючей проволокой. Внизу блоков сделаны декоративные отверстия, закрытые решеткой. Я думаю, где-то этот забор мне уже встречался. Мои размышления прерывает резкий поток ветра в мою сторону с территории за забором. Я слышу жуткий треск и падающее дерево, кажется, тополь. Огромный тополь. Он летит прямо на меня. Я ретируюсь, медленно отступая назад, но слишком поздно. Одна из громадных веток начинает накрывать меня, как рука невидимого из-за тумана великана. От страха я бегу не оглядываясь. Спотыкаюсь и падаю. Вижу сучок от ветки, он целится прямо в глаз. Понимаю, что лежу не на асфальте. И тут автобус трогается, и я еле-еле успеваю засунуть ноги в салон перед захлопывающимися с металлическим дребезжанием дверьми. Я лежу на нижней ступеньке задней площадки автобуса сто двадцать восьмого маршрута, весь сжавшийся от страха в комок.

В салоне довольно оживленно: вокруг беседуют всякие старушки, дедки и не первой свежести женщины. На меня никто не обращает внимание. Сажусь на одно из свободных мест. За окном простираются миллионы кубометров тумана. Отирая лоб, ненароком вслушиваюсь в разговоры. Отчетливо распознаю лишь три диалога. Первый – женщина не первой свежести другой женщине не первой свежести – идет в русле сплетен о том о сем (муж, проблемы с сексуальной жизнью, работа, дети, современные нравы). Неинтересно. Переключаюсь. Во втором – старик со своей бабкой – переплетаются и политические, и экономические, и спортивные темы (все наши политики-педрилы, все отечественные экономисты – онанисты, все российские футболисты – просто козлы). Хотя отчасти я и солидарен, переключаюсь на последнюю пару. Третья – маленький мальчик с бабушкой. Парочка сидит впереди меня, и пожилая занимается воспитанием молодого – бабка задает ребусы, пацан их отгадывает.

Проходит время. Кажется, будто я еду уже вечность. В автобусе врубили на полную катушку печки. Пот градинами валит с моего лба. Я полулежу в изнеможении на сиденье. Меня заебали шарады впередисидящей парочки. Мне мерещатся бесконечные гуси, летящие косяком, козел на одном берегу реки, жрущий кочан капусты, а на другом – волк, доедающий остатки человечины, и т. д. Я начинаю закипать. К горлу подступают волны блевоты, кисловатый запах во рту… Я кричу водителю, чтобы он сделал печки потише. Меня никто не слышит. Я ору сильнее. Бабка оборачивается и шикает:

– Тише, молодой человек! Водителя все равно нет!

Оборачивается ребенок – и заместо улыбки из белоснежных зубов я вижу зияющие дупла в черных зубах, гнилой запах поднимается у этого паренька из самых легких. Я в ужасе оглядываюсь, теперь уже весь салон смотрит на меня, и у каждого что-то не в порядке с лицом – где широкий кровоточащий нарыв, где порванная кожа щеки, а кое у кого и вовсе нет нижней челюсти. Меня тошнит на пацана. И весь салон наполняется зловещим смехом, при этом головы у смеющихся дергаются так, будто к ним подключили двести двадцать. Я в ужасе встаю и нажимаю на кнопку звонка над задней дверью. Холодный пот пробивает все тело сверху донизу. Как ни странно, автобус останавливается, двери открываются. Выходя, я замечаю мертвую тишину и безмятежные лица пассажиров.

Я стою на остановке. Мне видна лишь пятидесятиметровая полоса влажного асфальта. Я гляжу на часы. Так и есть – 6:66. Через две минуты по расписанию автобус…

24.11.02, квартира Прыща на Фурштатской, 15 часов

Я проснулся от ужасной боли. Но если учесть, что я и не спал, можно сказать так – я пришел в себя из-за ужасной боли. Сначала было непонятно, откуда она могла взяться, но постепенно в сознании вырисовывалась не только картина сегодняшнего утра, но и события, предшествовавшие этому. Я постепенно вспомнил упавшего посреди белого круга света негра, погоню за нами, плутание по дворам и садам, старенький Opel, вспомнил и продажного мента, и незнакомку, и драку с Рубильником… Затем я попытался определить свое местонахождение. Это, очевидно, не мой дом: двум раздолбаям в пять часов ночи до Гатчины доехать достаточно сложно; совершенно ясно, мы не у Тесака – слишком рисково; получается, что мы спим опять у Прыща. Я аккуратно поднимаю голову и понимаю, что меня сверху кто-то сильно придавил. Пытаюсь аккуратно отпихнуть тело в сторону, но все бесполезно – слишком здоровый этот кто-то. Тогда я просто резко поворачиваюсь – и предмет скатывается в промежуток между моей спиной и спинкой дивана. Это Тесак. Мы у Прыща.

Я аккуратно, дабы никого не разбудить, встаю, одеваюсь и подхожу к окну. От центнера живого веса Тесака затекла шея и кисти рук – видать, ночью пытался отжать и спихнуть его. Болела прижатая к подушке рассеченная у виска бровь. Я потрогал ее – крови вроде нет. Значит все в норме. За окном серое небо согнулось над Петербургом, мертвецкая тишина и белый покой. Во рту царит хаос, и я бреду знакомой дорожкой до ванны.

Умывшись и насухо обтеревшись, я всмотрелся в свое отражение в зеркале – заспанное лицо с постепенно исчезающими следами сна, синий фингал под глазом, запекшаяся кровь на волосиках левой брови. Я потрогал нос и ощутил пронзающую все тело боль. В зеркале отражался человек, которому было что теперь терять. Незнакомку. Господи, я даже не знаю, как ее зовут! И где она живет… Я попытался вытащить свои воспоминания о прошлом вечере и ночи. Как и откуда мы ехали сюда к Прыщу? Все бесполезно, память молчит. А как она оказалась в машине? Как она оказалась в этой долбаной машине? Вот о чем я спрошу, подумалось мне, когда увижу ее пухленькие губки и услышу этот слегка надтреснутый голосок…

Захлопнулась входная дверь. Я вышел из ванной и сразу увидел стоящего на пороге Прыща.

– Ты чего так шумишь, люди спят!

– Какое там шумишь! – недовольно ответил Прыщ. – Три часа дня – пора бы и проснуться! Меня и так бабка чуть не убила из-за вашего прихода под утро.

– Подожди-ка, подожди-ка, – я хотел сразу все понять, но в голове слишком настойчиво гудело. – Как мы к тебе попали?

– Притащились ко мне вдупель пьяные, начали орать на всю площадку, мол, сами мы не местные…

– Вот, блядь! Ведь я даже этого не помню, – не скрывая своего удивления признался я.

– Это и неудивительно. Меньше пить надо в шесть часов утра!

Прыщ поплелся на кухню, я – за ним. Как гром среди ясного неба поразило это признание Прыща. Ведь последнее, что я помнил за истекший день, так это горячие руки незнакомки и отсутствующий взгляд Тесака. Все! Что же еще? И тут неожиданно, как секретные надписи на папирусе лимонным соком, начали проявляться в моем больном мозгу редкие воспоминания – закрытая станция метро «Садовая», драка с ментами из метрополитена, пиво, еще пиво, колодцы, колодцы, парадняки, лестницы, крыши, коридоры… Голова стала неприятно ныть, а пол – плыть под ногами.

– Вот и я! – качался из стороны в сторону, от одной стены кухни к другой Тесак.

Его лицо было белым, как бумага. Но при этом он слабо улыбался и выглядел, как выжитая после мытья полов тряпка. Удручающее зрелище.

– Тесак, посмотри на меня, – я своей фразой таки собрал его расплывающиеся по разным сторонам глаза в кучу. – Скажи мне, что произошло вчера ночью после того, как мы ушли от… Ну ты понял откуда!

Он почмокал губами и с расплывающимися в разные стороны глазами проговорил:

– Все, что я помню, так это взломанную дверь в вестибюле закрытой станции метро «Садовая», какую-то свалку-драку с пьяными ментами, пиво, колодцы, лестницы, крыши, коридоры…

24.11.02, деревня Николаевская (пригород Петербурга), вторая половина дня

Было часа четыре дня. Мы с бабушкиного рассольчика немного отошли, но земля все равно плыла у меня под ногами, будто я хренов моряк и в десятибалльный шторм вышел на палубу рыболовецкой шхуны. Мы взяли с собой Прыща – чтобы он контролировал нас. Мы ехали в деревню Николаевская. Мы ехали по просьбе Кати. Тесак позвонил ей от Прыща, когда более или менее отошел от похмельного состояния вместе с рассолом. После разговора со своей девицей он попросил и меня поехать с ним, просто так, за компанию. Якобы у Кати есть двоюродный брат, содержащий больную мать, и нам надо отвезти крупную сумму денег на операцию. Одна она не могла решиться на такой рисковый шаг. В моей больной голове возникали кое-какие вопросы (вроде: а почему бы брату самому не приехать за деньгами?), но я промолчал. Я понимал, я должен согласиться. Все же я должник Тесака с прошлого вечера. И мы поехали.

Всю дорогу я безуспешно пробовал задремать. Ни в метро, ни в электричке ничего подобного у меня, естественно, не вышло. Сильно ныли виски, сушь во рту и качка в голове должны были по идее доконать мое тело. Но странное дело, как только мы вывалились на перрон станции Николаевская, я сразу почувствовал себя намного лучше, голова прояснилась, а боль утихла. «Неисповедимы пути Господни», – помню, подумал тогда я. Я задаюсь вопросом: «Был ли отведенный мне путь расписан с самого начала и до самого конца, или я сам его сотворил? Был ли заложен в самом первом моем шаге и самый последний?» Вопрос повисает в спертом воздухе квартиры. Ответа нет.

Мы вывалились на железобетонный перрон станции, и из-за туч выглянуло солнце. Оно залило всю долину, увиденную после ухода поезда. Картина на самом деле не самая радостная. Только свет с небес смог несколько разбавить грузные краски поздней осени. Черноты было минимум – слишком сухая осень. Зато пожухлая от ранних морозов трава выдавалась на общем фоне пятнами непонятного зеленовато-блевотного цвета. Высокие тополя, обрамлявшие шоссе, выглядели, как овдовевшие жены на общем собрании в честь погибших подводников. Такие же безутешные, но одновременно четко осознающие, что если не сейчас, то рано или поздно им бы пришлось расстаться со своими мужьями. Когда каждый день думаешь о скорой кончине мужа, быстро привыкаешь к факту его реальной смерти. Реальное и виртуальное запросто соединяются в нашем сознании, когда виртуальное кажется неизбежным концом всего, что мы называем реальным. Т. е, нашу жизнь.

Мы вышли на асфальтовую дорожку, ведущую прямиком от станции к деревне. Катя с Тесаком шли чуть впереди, мы с Прыщом отставали буквально на полшага. С тех пор как мы выехали из города, особой охоты разговаривать с кем бы то ни было не наблюдалось. И я занялся рассматриванием унылых пейзажей. Распаханные на зиму поля («чтобы земля подышала» – говорят в деревне) тянулись бесконечными грядами взрыхленной земли до самого горизонта. На горизонте они встречались с обрывками быстро пробегающих по небу лохмотьев облаков и туч. Иногда в просветы синего неба удавалось заглянуть и солнцу. Тогда становилось немного легче на душе. Честно скажу, у меня сразу появилось нехорошее ощущение, а это обычно означает, что нехорошее рано или поздно настигнет нас. Предчувствие появилось одновременно со звонком Кате, и оно до сих пор не покидало меня ни разу. Может, все худшее еще только грядет? Не знаю, слишком много сразу вопросов лезет в голову… А тем временем мы уже подошли к пригорку, с которого, по словам Кати, открывается чудесный вид на Николаевскую. И вот что я увидел.

Поначалу я пытался привыкнуть к внешней дисгармонии. Но потом понял и смирился. Как будто добро и зло сошлись в этой долине… Проще говоря, асфальтовая дорожка делила всю деревушку на две части – бедную и богатую. Это было заметно даже издалека, все выдавали цветовые сочетания. Красный с коричневым говорили о кирпичном доме с металлочерепичной крышей, нечто серое с грязновато-белым выдавало времянки, составленные только что не из воздуха, местами с полиэтиленом вместо выбитых оконных стекол. Я сразу понял, куда лежал наш путь, слова Кати лишь подтвердили все худшие мои предвидения:

– Нам налево.

То есть в бедную часть деревни. Тесак, как дурак, будто и не замечал всего происходящего и любовно обжимал со всех сторон свою девушку. Мозгов Прыща явно не хватало даже для нахождения простейшего предельчика, не то что на решение сложной жизненной задачи. И я, как очередной дурак, поплелся вслед за всеми. Стадное чувство – вечный атавизм человечества, переходящий из поколения в поколение от самых древнейших предков несмотря даже на высокоразвитость общества как культурно, так и технологически. Я больше не хотел рассматривать цель путешествия, я упер взгляд в потрескавшийся асфальт на дороге и пожалел, что посеял можжевеловые шарики. Все очень просто (в жизни вообще всегда так – просто и безжалостно) – Кате было страшно тащиться в такую среду, как эта, и она использовала нас заместо своей личной охраны.

Перед входом на бедняцкую территорию деревни Николаевская находился шлагбаум с кирпичом и дозорной будкой. Я оглянулся, и на другой, богатой, стороне деревухи увидел точную копию шлагбаума и знака. Симметрия показалась весьма символичной. Я попытался разгадать этот феномен, но, как выяснилось позже, сначала отгородились богатые, и бедные первой же ночью стырили и продали пропускную систему на металлолом. Так могло продолжаться до бесконечности: богатые ставят, бедные воруют. Но нашелся один умный из богатых, который поставил шлагбаум не только при въезде на свою территорию деревни, но и на бедняцкую. Наверное, левая сторона чувствовала себя победителем в этой по-настоящему неравноправной войне. По их мнению, справедливость восторжествовала. Я на секунду представил, какие же методы могли применять богачи, дабы изжить бедняков с их половины. Начиная с уговоров и заканчивая «коктейлями Молотова»?..