Текст книги "С бомбой в постели"

– Может, у него венерическая болезнь? – засомневалась совсем не романтическая Пэт. – Или он импотент? У меня этот красавчик не вызывает никаких эмоций. Иногда мне даже кажется, что это женщина, переодетая в мужчину.

– Тебе лишь бы сказать гадости, Пэт. Просто это неординарный, очень сложный человек. Наверное, поэтому я и люблю его. Через полгода меня собираются перевести в Вену, я не представляю, как буду жить без него…

Джон Уоррен жил совсем в других эмпиреях, дружба с Барановски изменила его, жизнь в Москве вдруг заиграла всеми цветами радуги, да и работа спорилась лучше, что не укрылось от глаз Барнса.

Изучали вместе Москву. Барановски показал Джону и переулки Арбата, где жили гении, и дворянские особнячки, где гостили великие, и причудливый дом архитектора Мельникова – ничего подобного не было даже в Лондоне! – сводил к сероватому особняку на Вспольном переулке, там жил сам шеф тайной полиции Лаврентий Берия, сравнительно недавно расстрелянный за сотрудничество с английской разведкой и необузданный разврат.

Однажды наслаждались «Гаянэ» в Большом, после спектакля пошли за кулисы, там их встретил Владлен, длинноногий красавец с точеной фигурой, звезда балета стирал пот и грим со счастливого лица большим цветным полотенцем, благосклонно выслушал комплименты визитеров и тут же пригласил домой на незатейливый фуршет, – ах, артисты любят ночь, нервы на спектакле разыгрываются и долго не утихают, подобно разбушевавшемуся морю…

У Барановски заболел отец, к которому он обещал заехать, Джону неудобно было идти одному, но Барановски убедил: отказ гению выглядел неприлично. К тому же с великими мира сего Уоррен почти не встречался, правда, однажды познакомился с поэтом Дайлоном Томасом, приехавшим из городишка Логхорн в Бристоль и тянувшим пиво в пабе, поэт был пьян, невнятен, ничего гениального не изрек и больше болтал с двумя рыжими шлюхами потасканного вида.

Владлен вез англичанина на своем «Бьюике».

Гравюры Бердслея, этрусские вазы, порочный полумрак, подсвеченный красным, бронзовые напольные подсвечники, хорошо одетые мужчины, лишь шампанское в бокалах венецианского стекла, красота и снова красота, и совсем не пахло серыми московскими улицами, по которым бродили озабоченные и такие же серые советские граждане.

В холле их встретил Леонид, жгучий брюнет с твердым подбородком и темными кругами под глазами, в профиль – вылитый кондотьер Бартоломео Коллеони, что на Сан-Дзанироло в Венеции, Уоррен обожал этот город и несколько раз выезжал туда во время отпуска. К тому же английский у брюнета был безупречен, даже читал наизусть Уайльда, целый кусок из «Баллады Редингской тюрьмы», куда заточили великого писателя после раскрытия его страстной любви к мальчику из хорошей семьи.

 
Ведь каждый, кто на свете жил,
Любимых убивал,
Один –  жестокостью, другой –
Отравою похвал,
Коварным поцелуем –  трус,
А смелый –  наповал.
 

Тут появился толстый скрипач во фраке, глаза его блестели, ямочки на щеках излучали добродушие, взмахнул смычком, и все притихли.

Музыка медленно вливалась в полутьму, взлетала все выше и выше. Выплыл обнаженный Владлен, лишь полоска черного шелка змейкой окручивала талию, ниспадая по животу, словно дрожащий на ветру листок. Соло великого артиста захватило всех, вдохновенный гимн любви, дерзкой и сметающей все преграды, любви чистой, прозрачной – скрипка стонала, появились еще двое и слились в одно нежное трио.

Праздник души.

Леонид обнял Джона за талию и, раздевая на ходу, утянул в спальню, где к ним присоединился длинноволосый блондин с мохнатыми бровями, пахнувший духами Диор, затем еще несколько благообразных мужчин (один поразил Джона своей волосатостью, словно он только что произошел от обезьяны).

Оргия получилась на славу, и Джон стал любимцем всей компании.

Наверху, потея и холодея от броских сцен, под руководством Громова трудилась команда оперативников, снимавших и отдельные кадры, и целый фильм.

Не совсем в новинку, но все равно интересно и забавно, особенно при участии известных стране персонажей. Посмеивались, беззлобно честили счастливых «голубых» последними словами, кто-то заметил, что лично расстрелял бы распутного скрипача, к тому же члена КПСС, покрывавшего, словно племенной баран, почти всю компанию, остальных выслал бы на необитаемый остров – пусть веселятся вдоволь!

Наблюдая за сценами Содома и Гоморры, Громов вдруг почувствовал, что брюки его оттопырились – это привело его в ужас: неужели он… ответственный сотрудник Комитета… секретарь парторганизации… неужели? Он с большим трудом оторвался от глазка, повернулся спиной к остальным, попытался снять возбуждение, но ничего не выходило, просто черт знает что! пришлось срочно побежать в туалет…

Новая жизнь Джона Уоррена оказалась необыкновенно радостной, о таком и во сне не снилось, Москва превратилась в восхитительнейшую столицу мира, и даже советский строй, который на себе он ощущал слабо, но все-таки не одобрял, вдруг приобрел привлекательные черты. И депрессию сняло как рукой (ах, как был прав папаша Фрейд, все болезни у нас от несвершившихся плотских желаний!), и настроение исправилось, и по работе все шло гладко.

– Вы просто молодец, Джон, я очень доволен вашей последней справкой, – говорил Барнс. – Я очень рад, что у вас прошел сплин, он, наверное, объяснялся этой ужасной русской зимой. Как вы проводите свободное время?

– Часто хожу на русский балет.

– Очень хорошо. Посетите исторический музей. Тогда вы поймете, что мы с русскими – исторические враги, ведь они всегда угрожали нашим колониям в Индии и Афганистане. Первые англичане появились в России во времена Ивана Третьего, они мудро подметили, что русские – весьма грязны, жуликоваты и ленивы. Правда, вывозили мы у них много рыбы, древесины, меда и воска.

– А мне русские нравятся! – искренне заметил Уоррен. – Они добры, великодушны, особенно когда выпьют, очень любят искусство. А вот одеты они ужасно!

– На этот счет есть хороший анекдот, – хохотнул Барнс. – Портной сшил заказчику костюм, в котором один рукав был в два раза длиннее другого. Приятель посоветовал заказчику изогнуться так, чтобы этого не было заметно. Идут они по улице и слышат реплику англичанина: «Наконец-то в России научились шить костюмы! Посмотри на этого горбуна, как чудесно сидит на нем пиджак!»

Ах, если бы все время быть в интеллектуальной компании русских, но своих!

Мешала колония, серое окружение, пустые дипломаты, мнившие себя богами, их жены, вечно озабоченные грядущими покупками, в сущности, никогда не испытавшие высот любви (даже лесбиянской!).

Однажды, возвращаясь со свидания, встретил Мэгги, бледную и грустную.

– Как рада вас видеть, Джон! Где это вы пропадаете по вечерам?

– Прогуливался…

– А я как раз сейчас думала о вас. – и смотрела на него, как кот на сало, хотелось повернуться и уйти. – Обнимите меня, мне холодно… подумалось: боже, какая омерзительная баба!

Он обнял Мэгги, вспомнил великолепный профиль Владлена и отдернул руку, словно дотронулся до скользкой змеи. Заставил себя вновь обнять ее, добрались до посольства, пришлось имитировать груду неотложных дел, иначе не отвертеться от чашки кофе у Мэгги… достаточно того жуткого ужина в «Метрополе» и грубых поползновений затянуть его к себе.

На Лубянке прорабатывали все варианты вербовочной беседы.

Громов изобрел новую тактику в отношениях с Чикиным: зная его дух противоречия, выдвигал чикинские идеи. На этот раз настаивал, чтобы не спешить с «голубым» Джоном. Петр Иванович уже не помнил своей последней диспозиции и настоял на форсированной вербовке, резонно заметив, что хватит тянуть кота за хвост. Заодно он заботился о своей репутации: дошли слухи, что подчиненные считают его тряпкой и партийным выскочкой, ничего не понимавшим в чекистских делах, – вот и проявил решительность.

– Зачем нам тянуть? Вывалить все компры сразу! – наступал он на хитрого Громова. – В вас говорит либерализм – именно вывалить все, шокировать, оглушить, деморализовать, не оставить ни одного спасительного выхода!

– Я не уверен, что он поведет себя правильно… – для вида возразил довольный Громов.

– А вам и не нужно быть уверенным, – отрезал Чикин, властно сверкая глазами. – Операцию буду проводить лично я.

Это был сюрпризик. Шеф неожиданно обыграл Громова, теперь и все лавры урвет, оставив его с носом, получит орден, а секретарю парторганизации выгорят лишь медалишка или почетная грамота, черт ее побери! С другой стороны, в случае крушения вербовки (тут Громов вспомнил, как дико хохотал один гомик, когда ему предъявили фотографии в постели с партнером, и не только хохотал, но и молил подарить их на память, чтобы показать жене), вся ответственность падала на шефа…

Конец мая, зелено и свежо, до приватной дачи, запрятанной близ писательского городка на Пахре, добирались на трех «волгах», покачивались патриархально на сиденьях, посматривая на разноцветные, словно сарафан русской красавицы, смешанные леса, за которыми мелькали обширные и запущенные поля.

Владлен сидел за рулем, рядом с ним откинулся на сиденье скрипач, а позади – Джон и Леонид.

– Посмотри на эти березки – символ России, на эти просторы, – говорил Леонид, нежно гладя руку Джона. – Наш последний царь считал, что обилие пространства – это несчастье России. Но избыточность природы рождает избыточность души…

А сам думал: боже, как осточертел мне этот английский идиот! Скорее бы от него отвязаться, выполнить свой долг, а то закроют, сволочи, выезд за границу или подложат другую свинью, это они умеют, вот когда помочь надо, сразу ретивость пропадает: сколько намучился в прошлом году из-за постройки бани на собственном дачном участке! Конечно, знал, что запрещено, но думал, что органы помогут… подумаете, преступление!

Вывернули на шоссе, зажатое зелеными заборами государственных дач, еще повиляли, проехали пару «кирпичей» и прибыли на точку. На даче к делу перешли не сразу, не спешили, создавали атмосферу, пили шампанское, слушали Баха, вели беседы о культуре и ее роли в истории цивилизации. Почему греческое искусство осталось самым великим в мире? Потому что красоту можно понять лишь из обладания мужчиной мужчины. Женщина, по сути дела, – это совсем другое существо, с ней нелегко найти общий язык. Женщины – это другое племя. Греки вообще предпочитали мальчиков, но у нас в стране даже подумать об этом страшно. А как все было красиво и благородно во время афинских ночей! Тогда вообще люди жили разнообразней, понимали, что любое усреднение ведет к смерти, больше радовались жизни, осознавая ее быстротечность, – чудесное качество, погибшее с появлением христианства и веры в жизнь загробную. И терпимости было больше: с одной стороны, бесконечные мальчики, с другой – процветающий остров Лесбос, с каждым веком на людей наваливались условности, а теперь и не продохнуть… Нет, античный мир был удивителен, и колонна с фаллосом в храме Дионисия – лучшая ода человечеству, и вообще фаллос – центральная тема античности, и никуда от этого не деться нынешним фарисеям. И пьяный Силен со своим безумно огромным – тоже гимн. А разве не великолепны камни с головами Гермеса или Приапа, обычно стоявшие в вишневых садах для отпугивания скворцов, из середины которых торчит напружиненная мощь? Разве ученик, придерживающий голову блюющего учителя, не человечнее всех гуманистов Просвещения? Мальчик, юноша – идеал греческой красоты, а у нас на родине лишь за одни эти мысли можно загреметь на Колыму.

Объятия Леонида, сильные и медлительные. Яростно, до потери сознания.

И вдруг.

Загремели двери, и на сцене уверенно появились хмурые милиционеры, вошли спокойно и без стука, застав всех участников в разгаре действа.

Общая паника, возгласы негодования.

Напрасно, товарищи, возмущаетесь. Чем вы тут занимались? не знаете Уголовного кодекса?

Функционировали четко – никто и пикнуть не успел, – в один момент полуодетых и растерянных затолкали в черный «воронок» и повезли в ближайшее отделение милиции, где рассовали в разные комнаты, выставив охрану, а через час развезли каждого в отдельности (конспирация!) по домам, отблагодарив и выдав за труды денежное вознаграждение.

Всех, кроме англичанина.

Как внезапно на смену счастью приходит беда!

Запахи гуталина, грубые окрики, сняли часы, очистили карманы. Он тихо молился Богу и обещал ему регулярно ходить в церковь и постоянно поминать родителей, он обещал ему делать все, что угодно, – лишь бы весь этот ужас прошел и не возвращался никогда.

Наконец втолкнули в кабинет, где каменно возвышался над столом товарищ Чикин, а товарищ Громов сидел сбоку на стуле, его физиономия отливала такой исключительной свирепостью, что у Джона от страха отнялся язык, а тут он еще обнаружил незастегнутость ширинки (удар в сердце джентльмена!), попытался привести себя в порядок, но руки дрожали, «молнию» заклинило, и все выглядело крайне нелепо.

– Садитесь, господин Уоррен, – приказал Чикин, одетый в форму полковника милиции, и Джон, оставив безнадежную возню с ширинкой, покорно сел и утер платком пот со лба. – Что ж, вы захвачены с поличным вместе со своими соучастниками. Все это пахнет судом и суровым приговором.

Стеснительный Петр Иванович, давя комплексы, сдвинул брови и сделал такую свинцовую паузу, что отяжелел весь кабинет, кстати, по паузам он был большой мастак еще на партийной работе, не раз опробовал их на собраниях: от внезапно наступившей тишины аудитория сразу напрягалась, разговорчики смолкали, взоры заострялись на ораторе, и любая банальность превращалась в монументальный афоризм.

– Я английский подданный, у меня иммунитет, – слабо пикнул Джон, с трудом вспомнив завет внутрипосольской инструкции на случай задержания властями, – я прошу вызвать английского консула.

– Английского консула? – нарочито развязно хохотнул Чикин, чувствуя себя не в своей тарелке. – Да он в обморок упадет, если узнает, чем вы тут занимались. Может, и посла сюда вызвать? Или королеву?

Хотя Чикин слабо представлял себе английскую монархию, но попал в точку: в семье Уорренов королевский дом боготворили, в детстве мальчика специально возили из Бристоля к Букингемскому дворцу полюбоваться сменой караула, да и потом чувства сохранились, и после последнего сеанса кино он торжественно вытягивался при звуках гимна вместе с колониальными полковниками. «Правь, Британия, правь…»

– Не отчаивайтесь! – вставил Громов, игравший роль добряка со злодейской физиономией (на этом настоял Чикин, вспомнив, что на допросах в тридцатые годы арестованных ломали именно таким дуэтом).

– У вас есть выход. Разумеется, если вы обладаете здравым смыслом… – чикинский тенорок звучал загадочно и грозно, направлял мятущийся ум в нужную колею.

Но в ней, в колее, было все настолько размыто, что не выбраться, мысли метались, ударяясь о стенки черепа, и оседали в безвыходности, горло перехватывали спазмы, и под левым глазом неожиданно задергалась, запульсировала кожица, разрушая почти Аполлонову красоту лица.

– Отпустите меня… я ни в чем не виноват… это мое личное дело… – мычал Джон.

Тут силы Добра добродушно поведали некоторые истории, описанные в британской прессе, не зря Громов провел целый вечер в служебной библиотеке, просматривал газеты, рылся долго и безуспешно в каталоге, пока вдруг счастливо не высветился некий безумный немецкий профессор Иван Блох, создавший «Сексуальную жизнь в Англии» с целой главой о педиках: о седовласом министре, засеченном в отеле с прыщавым подростком, о трех выдающихся членах парламента, погрязших в оргиях и бегавших по комнате с черными повязками на изнеможенных фаллосах.

Все это добряк и вывалил арестованному.

Изложенные факты свежестью не блистали, но впечатляли.

– Что же делать? что же делать? – мычал Джон, обращаясь в пространство.

Чикин согласно роли злодея нахмурился, как океан перед всемирным потопом, чуть похрустел челюстями (попутно ощутил, что новый «мост» шалит и дантистам в поликлинике КГБ еще далеко до цековских высот) и пальцами прошелся дробью по полировке стола.

– Нам придется пойти на нарушение советских законов, чтобы спустить на тормозах ваше дело. Это мы можем сделать лишь в том случае, если вы тоже пойдете нам навстречу. От вас потребуется немногое: честное сотрудничество, разумеется, тайное… – К концу этого невыразительного экспозе Чикин неимоверно устал от роли злодея и думал: чем же все это закончится?

Красивое лицо англичанина скривилось в дьявольской судороге, и он, словно Ворон у Эдгара По, неожиданно проорал:

– Никогда! Никогда!

Этот крик, словно плетью, хлестнул Чикина, к лицу прилила кровь, он набычился и покраснел, таким Громов никогда не видел своего бледного босса.

– Молчать! – Тенор сорвался на визг. – Молчать, сволочь! (Вспомнил какой-то военный фильм, кажется «Радугу», там гестаповец пытал партизанку.) – и Чикин, вне себя от праведного гнева, расстегнул портфель и вывалил из него на стол кипу фотографий, они рассыпались в разные стороны.

Джон и под, и над, и с двумя, и с тремя, и с полузакрытыми глазами в экстазе, и с широко раскрытым ртом, и с улыбкой блаженства, и в прочих видах.

Он и смотреть не стал – сразу понял, пот лил по лицу, заливал глаза.

– Никогда!

– Превосходные фотографии! – не терял темпа Чикин, выдержав малую паузу. – Если желаете, можем показать вам и кино. Если мы вам не нравимся, то разошлем фотографии вашим друзьям, на службу… (Пауза, пауза.) Особенно будет рада ваша мама, когда получит их по почте!

Чикин почувствовал себя совсем гадом, слава богу, что его не видела сейчас Капитолина, педагог и женщина твердых правил, она такого не перенесла бы, наверное, подала бы на развод.

Уоррен плакал, всхлипывал, как маленький, и вытирал глаза очень модным носовым платком, совсем не соответствующим драматичности ситуации.

Тут включились силы добра, извлекли из ящика стола скотч, налили немного, подбавили воды, пододвинули поближе к сидящему Уоррену и попытались обволокнуть.

– Вы подумайте, вот мой телефон, – вкрадчиво говорил Громов, – мы всегда вам поможем, и вы будете продолжать встречаться с вашими друзьями…

– Вы подлецы! – Джон обливался слезами. Он вскочил, но вдруг сдавило грудь, плеснуло в голову, и он рухнул на пол, вызвав суматоху.

Чикин, воспитанный в традициях коммунистической морали, попытался было сделать ему искусственное дыхание, но потом вспомнил, что не совсем приличествует передавать кислород из генеральского рта в педофильные уста, и вызвал подчиненных. Перенесли на диван, взбодрили нашатырным спиртом, вывели из дачи на дорогу, где, к счастью, попалось такси (естественно, дежурная оперативная машина).

Прямо у подъезда он столкнулся с Мэгги.

– Джон, привет! Вы не хотите ли… – она осеклась, увидев его смертельно бледное лицо и красные заплаканные глаза. – Что с вами, Джон?

Он слабо улыбнулся и прошел к себе. Что делать? Все кончено, финита ля комедиа, позорное увольнение, скандал, что делать, что делать? Прямо пойти к послу и исповедаться. Он все поймет, конечно, будут неприятности, его отошлют обратно в Англию и, наверное, уволят, но сделают это тихо. Только к послу! Решительно привел себя в порядок, позвонил в резиденцию посла и осведомился о местонахождении его превосходительства. Обнаружилось, что оно отдыхает на подмосковной даче (мелькнуло: вдруг в той же!) и осчастливит персонал своим появлением лишь в понедельник утром. Взглянул в окно, мрачная, тяжелая, как чугун, ночь, проклятая Москва, выхода не было, прилег на тахту и закрыл глаза. Все равно позор! Не посол, так его приближенные разболтают обо всем по посольству, все будут пялить на него глаза, хихикать между собой и шептать: «Вот идет выдающийся педераст, который спутался с такими же ублюдками из КГБ и чуть не продал Англию!» Достал из письменного стола пистолет, взвел курок, решительно приставил дуло к виску, но палец словно онемел. Бросил пистолет, упал на постель и зарыдал. Что делать? Может, признаться во всем Барнсу? Да разве поможет этот оксфордский хлыщ?! Шума и позора будет еще больше. Что делать? Нет, в доме находиться невозможно, нечем дышать, он тут сойдет с ума…

Вышел из дома, темень непролазная, проклятые русские, вечно у них плохо с освещением, доплелся до Софийской набережной, грязная Москва-река, под стать Темзе, поблескивала в огнях фонарей, мужик в ватнике (он же пост наружного наблюдения) ловил рыбу, отчаянно курил, плевал на тротуар, тут же передал по рации, что источник вышел на улицу. Служба не дремала, держала под контролем. Звонил в резиденцию посла, значит, хочет доложить? Или по другому вопросу? Явно в отчаянии, нервничает, бродит по набережной. Вернулся домой. Успокоить, сбить нервозность, ввести в обычный ритм. Громов тут же позвонил Барановски, которому приказали в этот вечер не отлучаться из дома.

– У него была неприятная встреча, и он переживает. Пригласите к себе, вы знаете что делать… даю вам полный карт-бланш!

Звонок раздался сразу же. «Как поживаешь, Джон? Давно не виделись, хотя и работаем в одном месте. Что-то пасмурно сегодня на душе, захотелось позвонить тебе, соскучился…» Уже через час Джон наслаждался сибирскими пельменями на квартире у Юджина. Плохое настроение проходило, выпили шампанского – и на одном дыхании Джон выложил все: и как его подвел дружок Юджина Владлен, и как всех захватили на даче, и нет сомнений, что все подстроено КГБ, и ясно, что милицейские чины – его сотрудники, и вообще все мерзко, и нет выхода!

– Не может быть! – Барановски перепугался не на шутку – ведь Громов не сказал ему, что в комбинации участвовал Владлен (значит, и он агент! елки-палки, куда ни сунешься – всюду агенты, просто ужас какой-то!). Если Уоррен расскажет обо всем начальству, то Юджина наверняка выпрут из посольства как агента КГБ, а место ведь хлебное. Ну и мерзкая организация, плевать ей на собственные преданные кадры, все уничтожит ради своих целей! Эх, надо поскорее выехать с ее помощью в турпоездку и дерануть там подальше от этих сукиных сынов! Но это эмоции… что делать?

– Они знают все, они предъявили мне фотографии, значит, за мной все время следили. Ты не представляешь, какие там позы!

Барановски занервничал, выпил рюмку водки.

– Там не было наших с тобой фотографий?

– Нет… Слава богу, что нет. Я не знаю, что делать…

– Главное – не делать из мухи слона. И вообще все это звучит, как анекдот. Ерунда!

– Ты что? – возмутился Джон. – Что тут смешного?

– Ситуация непростая, но ты слишком ее драматизируешь. В худшем случае тебе придется уехать в Лондон, разве это так уж ужасно?

– Если бы только это! Они обещали скомпрометировать меня! Я хочу доложить все послу…

– Самое глупое, что ты можешь сделать. Выгонят, сломают всю жизнь… А жизнь – главнее всего, главнее всех правительств и тем более какого-то КГБ. Зачем портить с ними отношения? Ради чего? Почему бы немного не поиграть с ними, что-то пообещать? Во всяком случае, не бежать от них, как нашкодивший кот!

Успокоил, придержал.

И действительно – ничего не случилось, Уоррен продолжал исправно служить, так никому и не доложив о ЧП, более того, Лондон, с подачи Барнса, продлил командировку на год.

Конечно, он ожидал, что грозная пара позвонит или возникнет перед ним на улице, он уже подготовился к этому, а они тянули. Может, вообще о нем забыли, закрутились в своих заботах?

Ха-ха.

– Господин Уоррен? – спросил голос по-английски, но со знакомым акцентом. – Вам удобно со мной говорить? Это ваш знакомый Виталий, с которым вы недавно встречались на даче. Я хотел бы пригласить вас на ланч в «Арагви».

Он уже давно решил: почему бы не встретиться? Это ведь не предательство. Лучше, чем идти на конфронтацию…

В «Арагви» его тут же препроводил-утянул в кабинет метрдотель – вот и Виталий, фонтанирующий дружелюбие. Выпили, закусили, заговорили о балете – Громов оказался большим любителем балета и знатоком (специально проработал несколько монографий накануне встречи, даже мемуары Лифаря прочитал).

– Вы нас извините, если что не так, – как бы мимоходом, между прочим. – Мы никоим образом не хотели вас обидеть, не расценивайте нашу встречу как шантаж. Наоборот, мы стоим за укрепление отношений между английским и советским народами, мы выступаем за мир и видим в вас патриота Британии и искреннего друга Советского Союза. Разве это не так?

– Да, мне здесь очень нравится…

– Вот и прекрасно! – обрадовался Громов. – Мы никоим образом не намерены вмешиваться в вашу личную жизнь… (хотел добавить, что все арестованные партнеры – на свободе, но решил, что поручит Владлену самому заявить о своем благополучии.)

– Чего же вы от меня хотите?

– Да ничего! Ровным счетом ничего! Нас вообще мало интересует Англия, она – не враг дела мира, а вот Соединенные Штаты…

Об антиамериканских настроениях Джона сообщал не раз Барановски, конечно, они были неглубоки: штатники раздражали своей мощью, и вообще после войны влияние Англии усыхало.

Громов развил: страна превращается в 49-й штат, экран забили идиотские американские боевики, разве не ужасно?

Как ни странно, Уоррену весь этот ход мысли показался новым и интересным, даже некоторым откровением, Громов увлекся, крепко насел на американский империализм, правда, вовремя спохватился, вспомнил, что не на партучебе.

Закончил патетически:

– Знаете что, Джон? Давайте просто будем друзьями! Будем иногда встречаться, в этом нет ничего предосудительного. Хотя вы и не дипломат, но ваше мнение имеет особый вес. У меня только одна просьба: никому не рассказывать о наших встречах…

Последнее – залог успеха, что стоит разработка, если источник о ней болтает?

Расстались друзьями, а тут еще приятный сюрприз: прямо навстречу шел блистательный Леонид (злился необыкновенно, ибо прождал около памятника Долгорукому целый час, боялся пропустить, а тут холодный ветер, черт бы его побрал!).

– Боже мой, Джон! Куда же вы исчезли? Я так соскучился по вам, так соскучился! Вы знаете, в тот раз произошло недоразумение, нас приняли совсем за других людей… Послушайте, что вы делаете сейчас? Поехали ко мне!

С корабля на бал. И что в этом плохого? Разве он виноват в чем-то перед королевой и отечеством? Как повезло, что встретил Леонида…

Разработка клерка атташата подняла авторитет Петра Ивановича, сняла еще один немаловажный синдром: высокий генерал имел тридцать восьмой размер ботинок, продавщицы улыбались, услышав об этом, поэтому ему приходилось шить обувь в цековском ателье, тоже неприятно. Так вот, после победы в деле Уоррена синдром исчез. Правда, Петр Иванович удивил свою Капу вопросом, существовал ли в Древней Греции остров вроде Лесбоса, но наоборот, где одни мужчины и мальчики. Такого жена припомнить не смогла, хотя рассказала, что Платон был гомосексуалистом и утверждения о пылкой связи Сократа с проституткой Аспазией полная чушь, ибо он тоже развратничал со своим учеником Алкивиадом.

– А Приап? – поинтересовался муж.

– Хорошо бы, чтобы у тебя стоял, как у Приапа! – разозлилась Капа.

И на Громове благотворно отразилась разработка: со стыдом ловя себя на интересе к гомосексуализму (о, эта страшная сцена во время съемок!), он решил подетальнее ознакомиться с вопросом и купил учебник «История Древней Греции» в издательстве «Высшая школа», правда, по существу проблемы ничего не обнаружил, зато узнал, что первое классовое общество появилось на острове Крит.

Человек привыкает ко всему, привыкает к войне, к голоду, к нищете, привыкает к «Мерседесу», особняку с охраной, к бесконечному счастью, к нелюбимой жене, к вымогателю-бандиту. Человек привыкает и к секретному сотрудничеству, есть такой закон. Пришел декабрь с сильными морозами, Джон аккуратно приходил на конспиративную квартиру, от «Арагви» и прочих шикарных ресторанов отказались: нечего баловать и зря светиться. Никаких деликатных поручений ему не давали, Громов выслушивал его мысли по поводу международного положения (весьма скудные), по ходу дела ставил вопросы о жизни посольства, об отдельных сотрудниках, о разведчиках… делал это как бы между прочим, легко и ненавязчиво, да и сведения эти не несли на себе печати секретности.

На Рождество с благодарностью за труды Громов вручил книгу о балете, шикарно изданную, с конвертиком внутри.

Джон раскрыл и ахнул.

– Нет-нет, я не возьму денег, ни в коем случае!

– Дорогой мой, я мог бы купить вам какой-нибудь подарок на эти жалкие две тысячи долларов, но гораздо лучше, если вы сделаете это сами…

Умели убеждать.

Взял деньги! – это тоже этап, это тоже праздник! Не каждый берет, на свете хватает чистоплюев, надо еще уметь дать, делать это не грубо, мягко, словно это интересная книга, взял деньги! – теперь нужно от артобстрела переходить к атаке, яблоко созрело и вот-вот упадет на землю.

Решающей встрече предшествовал целый шквал сборищ с Владленом и другими.

Громов на очередной встрече:

– У нас уходит масса времени на обсуждение политических вопросов. Конечно, ваша информация очень интересна, однако гораздо удобнее, если бы вы приносили на встречи со мной документы… Я снимал бы копии, и мы могли бы всласть поесть и поболтать.

– Но нам запрещено выносить секретные документы.

– Я же вам их тут же верну. Вас же никто не проверяет. Кроме того, как я много раз вам говорил, нас прежде всего интересуют Соединенные Штаты…

Коготок попал – всей птичке пропасть.

– Но самое главное – это ваша безопасность, она дороже всего. Извините меня за нескромный вопрос, Джон: какие у вас отношения с Мэгги?

– С Мэгги? Честно говоря, она не вызывает у меня никаких эмоций.

– Извините, но было бы очень полезно для дела, если бы вы… как сказать?.. нашли бы с ней общий язык…

У Уоррена от изумления брови полезли на лоб.

– Мы располагаем различной информацией об английском посольстве… там о вас отзываются по-разному и не всегда в выгодном свете. Многие считают странным, что вы не интересуетесь женщинами. Нам бы не хотелось, чтобы этим заинтересовалась служба безопасности.

О, эта чертова Мэгги! Нет, это не в его силах.

Но хотя бы провести вдвоем рождественский вечер дела ради…

Уговорил.

Джон купил индейку в магазине посольства, Мэгги самолично обработала ее, засунула в жарочный шкаф и отдалась во власть любви на целых два с лишним часа, пока птица не созреет и не покроется золотистой корочкой.

Первый поцелуй оказался не таким жарким, как она предполагала (Джон чуть не потерял сознание от отвращения!), все последующие события носили несколько необычный характер. Тем не менее она осталась довольна и решила воспитывать Джона, дабы превратить его в полноценного любовника.

– Почему ты раньше меня не приглашал?

– Считал неудобным…

– Ты любишь меня?