Текст книги "Крепкий Турок. Цена успеха Хора Турецкого"

Михаил Марголис
Крепкий турок. Цена успеха Хора Турецкого

«К дирижерам критики предрасположены относиться с симпатией. Над тенорами можно потешаться без всякой опаски, в помпезных пианистов можно метать сатирические стрелы, но маэстро как вид священны, добродетели их превозносятся, грехи утаиваются. Одних авторов явно зачаровывает их шарм, других – богатство и власть».

(Из книги-бестселлера Нормана Лебрехта «Маэстро Миф»).

Место Михаила Турецкого в истории музыки определится позже. Но дееспособность, настойчивость, магнетизм выпускника Гнесинки, поборовшего отечественный шоу-бизнес с классическим мужским хором имени себя, вполне оценены и сейчас – семьей, коллегами, прессой, публикой. Повесть о нем нелегко сделать контрастной, противоречивой, переплетенной из pro и contra (ради живости сюжета).

При всех своих карьерных зигзагах, иногда почти парадоксальных, Турецкий выглядит человеком последовательным, целеустремленным, рациональным, научившимся предвосхищать любые упреки в собственном конформизме, хамелеонстве, меркантильности и четко (хоть и не без пафоса порой) объяснять, откуда что берется и взялось.

Все, значимые, не мимолетные свидетели его победоносной судьбы, «под протокол», не приватно, говорят о хормейстере аккуратно, с уважением, доверием и признательностью. Да, и приватно рассуждают почти так же.

«Складно звонят», – заметил бы искушенный Горбатый из советского кинохита «Место встречи изменить нельзя». Однако робости перед Михал Борисычем, стремления ему угодить тут, похоже, нет. Все звучит естественно и объяснимо. А чему удивляться? Со своей женой Лианой, самодостаточной, эффектной американской гражданкой советских кровей, Михаил живет в равновесии и гармонии второй десяток лет и растит четырех счастливых дочерей. Костяк устойчиво популярной арт-группы «Хор Турецкого» образуют солисты, верные своему лидеру уже третье десятилетие. Профессиональная подготовка этого музыканта – вне подозрений. Разве мало для достойной репутации?

Если 50-летний рубеж в жизни человека считать поводом для промежуточных итогов, Турецкий вправе получить «зачет».

Просторный особняк с камином, обслугой и несколькими дорогими иномарками во дворе в престижном районе ближайшего Подмосковья построен, россыпь профессиональных регалий: от «Золотой короны канторов мира» до «Народного артиста России» собрана, «музыкальный холдинг» Турецкого, где помимо не снижающего оборотов «Хора» теперь растет в цене его женский эквивалент – проект «Сопрано 10», выглядит налаженным механизмом. Наберите в любой поисковой системе Интернета «Михаил Турецкий», и вам выпадут миллионы ссылок. Он медийная персона – однозначно.

В «застойную» часть 1980-х, студент Института им. Гнесиных Миша Турецкий, подрабатывавший частным извозом на подержанном «жигуленке» и ночным грузчиком в столичном универсаме, даже в самых буйных грезах представлял собственное будущее скромнее. Да и позже, когда после первых американских гастролей с вверенным ему еврейским хором Московской хоральной синагоги решил вырваться из-под опеки «кормильца» – благотворительной организации «Джойнт» и пойти «другим путем», ибо почувствовал себя «канарейкой, переросшей свою «клетку», он вряд ли поручился бы за свои безоблачные перспективы.

«Ребята, вы-то куда? У меня же ничего нет!» – воскликнул тогда будущий любимец широкой публики, российских президентов и мэров американских городов, обращаясь к солистам своего синагогального коллектива, которые, все как один, тоже захотели бросить гарантированную (и заманчивую, по тем временам, для академических музыкантов) работу под сенью «Джойнта» и отправиться на «вольные хлеба», вслед за упрямым, амбициозным маэстро. Никто из них впоследствии не пожалел о содеянном…

Двадцать с лишним лет минуло с того поворотного момента. Передо мной Михаил Турецкий, в преддверии трехдневного аншлагового празднования своего 50-летия в Кремлевском дворце. Он сидит в кресле, в домашнем кабинете, в позе шерифа, закинув ноги на стол, и рассказывает: «Если мне сегодня потребуются 2–3 миллиона долларов, я могу прийти в 10–15 мест, где мне одолжат такую сумму. Я знаком с очень серьезными людьми, располагаю к себе, и главное, они знают, что я – отдам».

Вечером у «Хора Турецкого» концерт в столичном «Крокус Сити Холле», а в ночь после этого выступления – вылет на десятидневные гастроли по Сибири. Звали еще, «за сумму, превышающую, ту, что заработаем в Сибири», спеть на очередном «рублевском» корпоративе. Отказались. Могут теперь себе позволить. Да, и какому истинному, состоявшемуся музыканту захочется пожертвовать «кассовым» концертом, для зрителей, покупающих билеты именно «на него», ради дежурного, сорокаминутного сета «под закуску», на чьей-то вечеринке?

«Я так давно работаю без выходных, – продолжает Михаил, – что уже не завишу от финансовых нюансов. Если завтра стану получать вдвое больше денег, мой образ жизни не поменяется. И если доходы уменьшаться вдвое, это тоже будет малозаметно. Я достиг материального баланса».

«В пору нашего знакомства с Мишей для меня было важно создать для себя и своего ребенка семью, – объясняет Лиана Турецкая. – Создать ее так, чтобы я гордилась человеком, с которым живу – как отцом, мужем, чтобы мне не было стыдно перед моими детьми. И Миша оказался как раз таким человеком. И душевным, и деловым. Мне на сегодняшний день ни перед детьми, ни перед кем-то еще не стыдно».

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1
МЕЖДУ «СЛОНОМ» И ПИАНИНО

Нечто нетривиальное с этим мальчиком из среднестатистической советской семьи должно было произойти хотя бы потому, что родился он 12 апреля 1962 года, аккурат в первую годовщину полета человека в космос и всего лишь через пару месяцев после большого Парада Планет. Редкое астрономическое явление, происходящее раз в двадцать лет, в тот год получилось почти уникальным. В одну линию выстроились не шесть, как водится, а сразу семь планет Солнечной системы. Младенца, конечно, предлагали назвать Юрой, в честь Гагарина. Но отец будущего музыканта с характерной грассировкой возразил: «Юр-р-ра, это тр-р-рудно произносимое имя. Пусть будет Мишей». Добавим сюда и то, что Миша Турецкий – поздний ребенок. Он появился, когда его папе Борису было почти 50, маме Бэле почти 40, старшему брату Александру почти 15. Хороший расклад, чтобы быть обласканным и защищенным. Даже будучи евреем в стране латентного антисемитизма и обитая в коммуналке на Лесной, близ Белорусского вокзала, с не самыми душевными соседями. Один из них, бездетный машинист-пенсионер Василий с орденом на пижаме, кричавший «Сионистка!» Бэле Турецкой, все родные которой погибли в Белоруссии в годы Холокоста, по иронии судьбы, обязан своим вхождением в историю, именно этому, раздражавшему его, иудейскому семейству, а конкретно – путавшемуся у него под ногами, шумевшему в коридоре Мише. Запомнившегося в детстве «квасного патриота» Василия Леонтьевича Алексеева Турецкий вспомнил потом во многих интервью и в автобиографии «Хормейстер». Как видите, не забыт истовый пролетарий и в этом повествовании.

Любопытно, что с Мишиным отцом, фронтовиком Борисом Борисовичем Эпштейном, «машинист в запасе» не конфликтовал. «Папа был человеком потрясающим, – говорит Турецкий. – Существует поговорка: у каждого антисемита есть один любимый еврей. Это тот самый случай. Мой отец нравился всем людям, независимо от их национальности. Он с каждым умудрялся находить общий язык. Я его спрашивал: «Папа, а тебя притесняли на фронте? Ты же еврей. А это даже там ископаемое. Ты прошел от Москвы почти до Берлина и разве не испытывал определенных проблем с русскими людьми, со славянами вообще?» Он отвечал: «Нет. Потому что, если мы, скажем, валили лес, я никогда не подходил к бревну с тонкого конца. И это касалось любых трудностей. Я не старался от них устраниться или выбрать легчайший путь. Как только люди это понимали, я переставал вызывать у них отторжение или настороженность».

Борис Эпштейн располагал к себе, и подобное умение передалось в дальнейшем его младшему сыну, взявшему фамилию матери, дабы возродить ее уничтоженный в войну род Турецких. Судьба щедро сводила Михаила с доверявшими ему людьми и, по большому счету, хранила и хранит до сих пор от предательств и «подстав». Так же, как хранила в послевоенные годы Бориса Борисовича, специалиста с высшим экономическим образованием, трудившегося сменным мастером цеха на швейной фабрике. «Денег семье, конечно, не хватало. Особенно, когда потребовалось лечить моего брата Сашу, у которого в детстве обнаружились серьезные легочные проблемы, – поясняет Турецкий. – Консультации у профессора Демидова стоили почти всю папину зарплату. И ему приходилось заниматься «предпринимательской» деятельностью на собственной фабрике. То есть добывать «левый» товар. Папа надевал фронтовую кожанку, прятал под нее, обкручивая вокруг своего худого тела, некоторую фабричную продукцию, ехал к ларечнику у станции «Динамо» и этот «товар» ему сбывал. В цехе работали 38 женщин, которые, конечно, знали или догадывались об отцовских проделках. Но ни одна из них, за долгие годы, не «стуканула» на «несуна» в «компетентные органы». Хотя могли бы это сделать без всякого риска, анонимно. Позвонили в нужный момент на проходную и сказали бы: «Проверьте, там сейчас один «пассажир» в кожанке будет выходить, так у него за пазухой…» Но никто так не сделал. Это ж не реально в нашей стране! К тому же мастер цеха еще и еврей. Но такова сила отцовского обаяния».

Сложнее Борису Борисовичу приходилось с собственной супругой. «Классическая еврейская мама, помешанная на двух своих сыновьях», уделяла внимание мужу «по остаточному принципу». Иногда, сидя в комнате или на кухне, наблюдая за ее домашними хлопотами, адресованными преимущественно Саше и Мише, глава семьи сигнализировал: «Бэла, смотри, я тоже тут есть». «Подожди, подожди…» – снисходительно отмахивалась она. И опять погружалась в материнское беспокойство. «Мама была фанатом моего старшего брата, а потом и моим фанатом, – улыбается Турецкий. – По-моему, она никогда не называла папу хотя бы Боречкой или Боренькой. Обращение «Борис, ну, Борис!» – ее максимальная нежность. Но эти люди прожили 66 лет вместе при полном взаимопонимании. Более того, отец никогда не повышал на маму голос, а вот она могла на него «наехать», если он что-то там не так, на ее взгляд, сделал или как-то недодал любви и внимания детям».

«Родители в моем детстве были заняты выживанием, – продолжает Михаил. – Им некогда было меня баловать. Отец все время работал. Мама тоже. И нянечкой в детском саду, и накатчицей на той же фабрике, где и папа. Это не та ситуация, какая сегодня у моих детей, у которых есть бабушки, дедушки, прабабушки. У меня их не было. Только пожилые родители и старший брат. Но впрочем, без их внимания я не оставался. Отец регулярно брал меня с собой на каток, на лыжные прогулки. Иногда, по выходным, утром, я прибегал к нему в кровать, и он мне пел популярные советские песни…»

Миша, если получалось, папе подпевал, запоминая мелодичные темы с непонятными ребенку, но идеологически правильными, словами. Другими «университетами» Турецкого являлись телевизор и радио. Оттуда доносилась такая же музыка. Иногда в доме собиралась компания старшего брата, поступившего в МАИ. Там играли на гитарах и наверняка пели что-то более современное и неформальное. Но Турецкого-младшего туда, естественно, не брали. «В 1960-х я был просто активным, хулиганистым ребенком и находился в некоем культурном вакууме», – подчеркивает Михаил.

Представлявшие, как выражались в те годы, «трудовую интеллигенцию» родители Турецкого, в соответствии со своим пониманием прекрасного и, почитая национальные традиции (какой положительный еврейский юноша не обучался музыке!), в шестилетнем возрасте доверили Мишу преподавателю игры на фортепиано. И даже раздобыли ему на дом необходимый инструмент немецкого производства (в некотором смысле символ благополучия в советских семьях). Пианино подарил старший брат отца, после смерти своей жены, известной оперной певицы Ирэн Большаковой. Подвижный Миша, мягко говоря, не пылал желанием разучивать гаммы, и скорее порадовался бы определению его в какую-нибудь спортивную секцию. Однако мама Бэла интуитивно чувствовала, что нашла своему дитя верное занятие, по крайней мере, на детско-юношеский период. А там уж как пойдет.

Поначалу пошло столь неубедительно, что преподавательница (кристальная душа!), рискуя потерять весомый десятирублевый заработок за каждый урок, посоветовала Бэле Семеновне после нескольких занятий с Мишей все-таки попробовать отдать его в спорт. Но Бэла Семеновна, как, впрочем, и Борис Борисович, верили в еще не раскрывшуюся, но очевидную для них (в отличие от профессиональной пианистки) музыкальную одаренность сына и настаивали на его «развитии в этом направлении».

За частными инструментальными уроками пришел черед азов вокала. Первоклассника Мишу в течение полугода папа водил на занятия в капеллу мальчиков. Тамошний педагог Мишин талант как раз-таки разглядел, но смутил своего нового ученика тем, что принял его отца за дедушку. «Во мне поселился детский страх, – признается Турецкий, – оттого, что у меня старые родители. Я могу их вскоре потерять и останусь один». Пожалуй, то было последнее серьезное проявление душевной растерянности Михаила. Взрослея, он, судя по его поступкам, становился все увереннее в себе. А тому детскому страху, слава Богу, не довелось развиться. Родители Турецкого прожили долгую, активную жизнь. Борис Эпштейн, так и вовсе, даже в 94 года рассекал на коньках со своими, отнюдь не молодыми уже сыновьями, на модном катке в московском торговом мегакомплексе «Европейский». И каждый свидетель этого катания, включая инструкторов на льду, в духе Остапа Бендера интересовался: «Вы знаете, кто этот могучий старик?»

Его «младшенький», Миша, тоже с юных лет проявлял себя не тюфяком и «ботаном». Хотя, стереотипно рассуждая, домашний еврейский ребенок, занимающийся на фортепиано и поющий в капелле мальчиков, должен быть слегка рафинированным и даже пугливым, сторонящимся своих дворовых сверстников. Турецкий же, напротив, «чувствовал себя в детстве достаточно раскрепощенным». Мишу тянуло за порог. Учащийся «простой общеобразовательной московской школы № 142» быстро делал домашние задания и устремлялся во двор, где у него был «целый круг друзей» и прозвище Турок.

Начинающий академический музыкант «во втором-третьем классе очень любил с семиклассниками и восьмиклассниками играть в «слона». Сия забава предполагает наличие у ее участников приличной физической силы и выносливости. Тем, кто позабыл или провел свои младые годы в иных увеселениях, даю справку. Соперничают две команды. Игроки той, которой выпало быть «слоном», встают друг за другом, согнувшись и обхватив впередистоящего за пояс. Получается такой красивый «слон», с множеством ног и гладкой поверхностью из спин игроков. Представители второй команды начинают по очереди, с разбега, сзади на «слона» запрыгивать и стараются на нем удержаться. «Слон» же, когда все на него уселись, пытается пройти с «наездниками» несколько метров до прочерченной впереди линии.

«Не будучи толстым, массивным, я тем не менее вставал в команду с ребятами на четыре-пять лет постарше, – рассказывает Михаил. – Оппоненты, пытавшиеся нас завалить, прыгали в основном на меня, как самого маленького и, вероятно, слабого. В какой-то из игр я услышал комплимент, ставший вершинным в моем детстве. Один семиклассник посоветовал другому: «На Турка не надо садиться. Он мужик крепкий». Наблюдательный малый, в двух предложениях, фактически вывел тогда будущую формулу успеха маэстро Турецкого.

Глава 2
ЕДИНСТВЕННЫЙ ЕВРЕЙ В КЛАССЕ

С атлетическими потехами, а заодно и с пребыванием в «простой» школе, Миша «завязал» после 4-го класса, хотя по «слону» до сих пор тоскует. И сейчас бы, говорит, с удовольствием сыграл – «это клево заряжает». Но в 11 лет его самолюбие и упорство получили другой тест на прочность. Михаила, отчасти неожиданно, приняли в знаменитое Московское хоровое училище имени Свешникова на Большой Грузинской улице. «С того дня я перестал быть нормальным человеком, – констатирует Турецкий, – и превратился в машину по освоению музыкального материала, ибо всегда находился в роли догоняющего. Моя раскрепощенная, вальяжная, детская жизнь закончилась».

В элитное учебное заведение, где царствовал тогда, в расцвете лет, блестящий хоровик Виктор Попов, чье имя ныне носит Академия хорового искусства, созданная им на базе Свешниковского училища, одаренные дети приходили «по-взрослому» кропотливо учиться с первого класса. Миша попал туда «с опозданием», сразу в пятый класс.

Определенный профессиональный базис у него имелся, но, как быстро выяснилось, совсем не тот, что требовался для столь серьезного училища. По воле неутомимой мамы Турецкий несколько лет изучал сольфеджио и совершенствовался в игре на флейте пикколо в платной музыкальной школе на улице Палиха. Бэла Семеновна внимательно изучила прейскурант учебного заведения: «фортепиано – 20 руб. в месяц, скрипка 19 руб., гобой, валторна – 9 руб., флейта – 3 руб., флейта пикколо – 1 руб. 50 коп». Флейта пикколо подойдет – решила она. Экономично, и в то же время ребенок все равно будет полноценно обучаться музыке. Преподаватель Михаила, флейтист оркестра столичного музтеатра им. Станиславского и Немировича-Данченко, отзывчивый человек Павел Захарович Барышников, чем смог посодействовал своему ученику, заметив, что слух у него «дальше, чем у обычного «духовика». Барышников попросил своих школьных коллег взять Турецкого в сильную группу по сольфеджио – «к скрипачам и пианистам». Коллеги откликнулись.

В следующий раз за Михаила попросил уже непререкаемый авторитет Рудольф Баршай – известный альтист и дирижер, основатель Московского камерного оркестра, покинувший Советский Союз в 1977-м, сделавший превосходную карьеру на Западе, выступавший с ведущими оркестрами мира и скончавшийся в Швейцарии в ноябре 2010-го.

В 1973 году Рудольф Борисович, двоюродный брат Мишиного отца, зашел к родственникам на Лесной пообедать и там убедился, что его юный двоюродный племянник не только сносно играет на флейте, но и не дурно поет. Причем второе, по мнению мэтра, Миша делал даже лучше первого. Впечатленный Баршай позвонил директору Свешниковского училища с просьбой «послушать мальчика», дать ему шанс. Именитому мастеру не отказали, а Турецкий предоставленной возможностью стать серьезным музыкантом отменно воспользовался.

Придя в училище в ранге «отстающего», да еще и «чужака», «единственного еврея в классе», крепкий Турок постепенно совладал со стартовыми сложностями и полноценно вписался в ряды одаренных воспитанников особенной школы.

«Те, кто обучался там с первого класса, к моменту моего поступления, уже исполняли «Времена года» Чайковского, второй фортепианный концерт Рахманинова, Баха, писали музыкальные двухголосные диктанты, – вспоминает Турецкий. – Для меня это вообще был шок! Пришлось года полтора, чуть ли не круглосуточно, как подорванному, заниматься фортепиано, музыкальной грамотой и т. д. Меня поначалу в слабую группу взяли. По меркам училища, разумеется. На самом деле и она была очень сильной. А та, что изначально считалась там сильной, казалась собранной совсем из «небожителей». Мне, конечно, хотелось перебраться в нее. Амбиции не позволяли все время оставаться среди «слабейших».

Шаг за шагом, «к восьмому классу», Михаил стал классическим «твердым середняком», а к выпускным экзаменам подошел совсем «без троек». На «красный» диплом с такими показателями он все равно не потянул, но и обычный «синий» документ Свешниковского училища о среднем профессиональном образовании был для него весьма солидным «аусвайсом».

Между прочим, именно в «хоровушке» 14-летний Турецкий заработал свои первые деньги. Ему выписали 30-рублевую стипендию. Для советского школьника – «куш» серьезный. Выдали, правда, сумму всего двумя купюрами – фиолетовой «четвертной» и синей «пятирублевкой». Такая пара «бумажек» впечатления не производила. Вот после их размена на «трехрублевки» получилась относительно солидная пачка. «Я запомнил состояние, когда впервые держал в руках пачку своих денег, а потом ехал в троллейбусе и ликовал, – рассказывает сегодня Михаил Борисович. – Неужели мне заплатили за хорошую учебу? Молодец, Миша! Приеду домой, папа обрадуется».

Еще больше обрадовалась мама, которой Михаил, «как благородный еврейский сын», отдал большую часть той стипендии. Острой необходимости в избыточных карманных средствах у него тогда не было. 14-летний Турецкий не покупал у «фарцовщиков» дорогие иностранные пластинки или джинсы, еще не приглашал привлекательных сверстниц в кафе отведать мороженого и не копил, допустим, на мопед. К тому же у него появился «маленький спонсор» в лице старшего брата, оказавшегося к своим, без малого 30 годам не по-советски деловым человеком с личным автомобилем. «От Саши мне чего-то перепадало с «барского стола», – говорит Михаил. – То часы подарит, то ботинки какие-нибудь купит. Я мог у брата что-то попросить. Но он меня не баловал. Те же подаренные часы мог «за плохое поведение» и забрать. А год спустя подарить мне их еще раз».

Короче, к появлявшимся материальным благам Миша относился философски. Их значение возросло для него чуть позже. Пока же он старательно учился, чем, наверное, радовал не только себя и педагогов, но и похлопотавшего за него уважаемого дядю Рудольфа. Последний, перед отъездом на ПМЖ в Израиль, предлагал Борису и Бэле: «Давайте я возьму Мишу с собой. Мальчик талантливый, будет там при мне, помогу ему хорошо устроиться, а позже и вы приедете». Но Борис Борисович не согласился. «Куда мы поедем, зачем? – спрашивал он. – Миша будет получать музыкальное образование здесь, на родине».

Дискутировать и убеждать цехового мастера Эпштейна не имело смысла. Не оттого, что он был догматиком или зашоренным социалистической пропагандой человеком. Борис Борисович просто «плыл» на своей волне, не повышая голоса, но твердо отстаивая собственное миропонимание. На вопрос: «Как дела?» – он всегда отвечал короткой фразой: «Меня все устраивает». «Папа жил по принципу – где родился, там и пригодился, – считает Михаил, – и никогда не хотел эмигрировать. Старый театрал, любитель поэзии, он гармонично чувствовал себя в Москве. Регулярно посещал спектакли в Большом театре, концерты в Зале им. Чайковского, различные литературные вечера… Русская культура являлась для него важнейшим жизненным компонентом. Он не понимал, чем будет заниматься из года в год на Брайтоне или в Тель-Авиве? «Эту страну я защищал. Я – фронтовик», – часто повторял отец и сильно удивлялся, когда евреи начали активно уезжать в Германию.

С возрастом он как-то дистанцировался от всего суетного, внешнего. Жил в своем мире. Помню один наш давний разговор, когда я заметил ему: «Пап, ты мне за 28 лет нашей жизни сказал, наверное, 28 слов. Ты же столько всего знаешь – удели мне внимание». «А что, нужно, цыпленок? – ответил он. – Ну, если хочешь, давай поговорим».

С ним интересно было общаться, как с мудрым собеседником. При этом он ничего мне не навязывал и ни во что не вмешивался. Плохо это или хорошо, я до сих пор не очень понимаю. Иногда вечером отец спокойно спрашивал: «Каковы итоги дня?» Я подробно принимался рассказывать, что было то-то и то-то. Он бесстрастно выслушивал и коротко резюмировал: «Ну, и хорошо», после чего переключался на телевизор или уходил куда-то гулять. Без спешки, без резких движений…»

Даже сегодня, когда имя Михаила Турецкого красуется в Википедии среди десятка самых известных воспитанников хорового отделения училища имени Свешникова, рядом с именами его великих предшественников и наставников: Юрловым, Мининым, Поповым, Михаил Борисович долго ищет ответ на вопрос: «Жалеет ли он, что тогда не уехал с Баршаем?» Растягивая слова, Турецкий размышляет: «Как сказать… Кажется, и тут у меня все относительно удачно сложилось. Если бы уехал, наверное, не был бы сейчас народным артистом России, а на Западе мог остаться заурядным музыкантом. Но возможно, и наоборот: стал бы главным дирижером Нью-Йоркского симфонического оркестра! Всю жизнь мечтаю дирижировать серьезным американским оркестром с мощными спонсорами, знаменитыми исполнителями. Играть Вагнера, Малера. Но как уж есть, так и есть…»

Вагнер, Малер, а еще Гайдн, Моцарт, Бетховен, Римский-Корсаков, басовый ключ, скрипичный ключ… Турецкий читал сей перечень, как «список кораблей». До окончания хорового училища он был «поглощен учебой, желанием поступить в институт и сколь возможно наращивал свою «поступательную мощь». «Я фанатично штудировал классику, – поясняет Михаил, – и ни о чем более не грезил. В общем – профессиональный идиот. При этом ведь требовалось проходить еще и общеобразовательную программу».

«Идиотическая» концентрация на учебном курсе плюс определенная герметичность однополой, узкоспециализированной школы, некоторыми чертами напоминавшей суворовское училище, конечно, притормаживали взросление Турецкого, сводили к минимуму его соприкосновение с «внешней средой», в которой бурлила иная жизнь, почти не проникавшая в Мишину «хоровушку» и родительский дом.

«Во второй половине 1970-х до меня стали долетать отголоски информации о западной культуре, – говорит Михаил. – Удавалось иногда послушать «Голос Америки». А однажды заехал в гости к своему двоюродному брату, и он мне поставил запись культовой рок-оперы «Иисус Христос – суперзвезда». Это было потрясением! В училище нам о таких вещах никто не говорил, словно их не существовало. Для наших дидактичных педагогов подобное творчество было, видимо, чем-то сродни андеграунду. И они его всерьез не воспринимали. Скажу больше, году в 2002-м я, уже зрелый артист, вновь встретился со своим дядей Рудольфом Баршаем и сказал ему, что люблю слушать и исполнять разнообразную музыку: фолк, рок, оперетту, мюзикл, даже «блатные» песни. Он ответил: «Для меня всего этого не существует. Есть только классика».

В период пребывания в училище некий эстетический дуализм в Михаиле наверняка зарождался (уловим он в нем и сегодня). С одной стороны, для него появились: Йэн Гиллан, «забугорное», глушимое радиовещание, первый опыт прочтения в «самиздатовском» варианте «Мастера и Маргариты», с другой, оставались кипы сложных академических партитур прошлых веков, консервативные «преподы» по спецпредметам и фанатичная «историчка»-ленинистка, «вдалбливавшая, как нам было бы плохо, не случись Октябрьской революции».

На Турецкого в ту пору влияло все. А он интуитивно распределял познаваемое – на близкое и далекое. Например, главный булгаковский роман Михаил «не оценил, не врубился в его суть, показалось, что это какая-то преувеличенная история». Зато с классикой, как и в музыке, у него складывалось лучше. «У нас дома было очень много книг, и я ими зачитывался, – рассказывает Турецкий. – Золя, Дюма, стихи Есенина, «Война и мир»…

Хотя сейчас я поблагодарил бы того, кто умело подсократит толстовские «божественные длинноты» в «Войне и мире» и сделает лаконичную версию этого произведения. Иначе мои дети, полагаю, его не прочтут. Но нормальный человек должен познакомиться с шедеврами мировой литературы и музыки. Это нужно для общего развития».

Последняя мысль Михаила Борисовича звучит вроде бы чересчур утилитарно. Для кого-то даже кощунственно. Сократить, адаптировать, а если уж совсем откровенно, упростить искусство до масскульта, как можно-с? Но вот у «холдинга» Турецкого, черпающего из всемирных музыкальных закромов, получается использовать данный метод довольно грамотно. Просвещая – развлекают, развлекая – просвещают. Придают шедеврам, так сказать, универсальный лаконизм. Убеждает, видимо, то, что в «Хоре» этим занимаются не шарлатаны, а высококлассные исполнители с крепкой теоретической подготовкой. Им позволительны и такие опыты.