Текст книги "Мои любимые чудовища. Книга теплых вещей"

Галина Игоревна вынула из стола толстенный синий том «Общей биологии». Сразу видно было, что это настоящая ученая книга для взрослых биологов высшей категории.

– А где в Сверловске ночевать?

– Ну уж об этом не беспокойся. Все организуют. Не на скамейке.

Если бы Галина Игоревна знала, отчего я испытываю бешеную радость при мысли о будущей поездке. В Сверловске я смогу увидеть самого Валерия Горнилова и его картины – живьем! Розоватые, как топленое молоко, страницы Вилли-Детье никак не могли удержать мое внимание. Как представиться Горнилову? Везти ли свои картины? Какой у него дом? Какой голос? Примет ли он меня?

Горнилова я видел много раз – на автопортретах, в картинах, в странных, почти бредовых стихах. Казалось, он знаком мне лучше моих близких. Впрочем, это было знакомство воображаемое. Позвонить в дверь, поздороваться с настоящим человеком – в такой-то рубашке, в таком-то настроении – совсем другое дело!

Кое-что о Горниловых рассказывал Клёпин: о сборищах непризнанных гениев на Бонч-Бруевича, о многотомных рукописных альманахах, о какой-то сумасшедшей, которая плясала под шаманский бубен нагишом, про Зинаиду, написавшую поэму в тысячу строк, причем последние строки начерчены были их с Валерой кровью. Клёпин говорил о доме Горниловых взахлеб. Описывая то, что наблюдал, слышал от других и досочинил сам, он вроде бы пожимал плечами при виде чужой странности, но никакое обывательское здравомыслие не могло заслонить его восторга перед настоящей жизнью настоящих художников. И чем больше в ней странностей, излишеств и перескакивания через запреты, тем лучше.

Закрывшись в комнате, я перебирал свои картинки, откладывая лучшие, снова и снова прореживал отобранное. Все рисунки были не больше альбомного листа. Вялкин, мой друг и учитель с большой буквы, рассказывал, что многие картины Горнилова написаны на огромных листах оргалита. Неужели я увижу этих чудотворцев, мучеников, демонов и зверей в полный рост, в истинном цвете, а не на маленьких выгоревших фотографиях? Дрожь перебирала меня, словно четки.

Узнав, что я еду на олимпиаду в Сверловск, мама задала всего каких-нибудь сотни три вопросов. Не побеспокоилась. Все же в какой-то момент пришлось прервать родительское интервью:

– Мам! Давай решим, что сейчас важнее – могу ли я распорядиться пятью рублями или каковы фенотипические особенности клетки!

– Начинается, – проворчала мама. – Кстати, наденешь папину клетчатую толстовку? Она приличная.

5

За неделю до поездки победителей городской олимпиады пригласили на инструктаж в школу на Проспекте Мира. Школа была старая, кирпичная, в четыре этажа. В коридорах пахло не так, как в нашей восемнадцатой, но все равно это был запах школы. У кабинета биологии на третьем этаже я увидел, наконец, своих товарищей – их было двое. Еще одна девочка угодила в больницу с аппендицитом и ехать в Сверловск не могла. Парня с красным лицом и руками землепашца среди победителей не оказалось. Маленькая учительница пригласила в класс, села за парту рядом с нами и разговаривала совсем не по-учительски. Еще в Сверловск поедет группа восьмиклассников. Взрослых не будет, поэтому за младших отвечаем мы. Жить будем в интернате на Химмаше, но не с интернатовскими ребятами, а отдельно. Нам дадут талоны на еду.

– А деньги на билеты? – спросил парень, похожий на будущего милиционера.

– Нет, Витя, – терпеливо отвечала учительница, – проезд все оплачивают самостоятельно. Но вы можете договориться ехать вместе.

– Интересненько, – протянул Витя. – А если у меня денег, предположим, нет?

– Виктор, если необходимо, я куплю тебе билет, – раздраженно предложила девочка, которую я мысленно сразу окрестил «Невыносимой Гимназисткой».

– Ты можешь не ехать, – спокойно заметила учительница, очевидно, хорошо знакомая с Виктором и его выходками.

Гимназистка и милиционер мне не особо понравились, а впрочем, какое дело отшельнику до людских чудачеств и распрей!

Сколько раз я видел Виктора Щелочкова, столько раз он был одет в синюю школьную форму. Из-под пиджака выглядывала одна и та же голубая рубашка в белую полоску. Щелочков выглядел заурядно – светлые прилизанные волосы, серые глаза, вздернутый нос, упрямая линия тонких губ. От Виктора пахло школой всегда и везде.

Невыносимую Гимназистку звали Милада Ставникова. Это имя, словно бы предназначенное не для живого человека, а для героини славянофильской повести, удивительно ей подходило. Это была девочка среднего роста, бледная, русоволосая, чрезвычайно аккуратная. Ее лицо не отпускало выражение чопорности, готовой перейти в отпор: от «кто ты такой?» до «как вы смеете!».

Из школы мы вышли вместе и договорились встретиться на вокзале за полчаса до отхода скоростной электрички. Северный ветер, который задул еще вчера, все не мог наговориться с тайгульскими дымами и деревьями. Мы поежились одновременно, и это – пока только это – дало понять, что у нас имеется что-то общее.

Когда все вещи были уложены, в последний момент я ухитрился тайком сунуть в портфель папку с рисунками. Адрес Горниловых и инструкция, как добираться, были выучены наизусть. Автобус номер тридцать три от «Совкино» или от вокзала, ехать до конечной. Улица Автомоторная, дом, подъезд, этаж, квартира. Клёпин несколько раз повторил:

– Скажи, что тебя командировал союз мистических реалистов Тайгуля и лично Сергей Клёпин.

Рекомендация Клёпина вызывала серьезные сомнения, но другой все равно не было.

В последние дни перед поездкой я писал картину: исхудавший дух с мольбой в глазах тащится по мрачному ущелью. Больше на картине никого нет, но кажется, что духа приветствуют, расступаясь, сами горы. Магические образы толпились и мешались в голове с явлениями биологии, но меня это не смущало. Галине Игоревне я уже потрафил, в победу на областной олимпиаде не верил. Визит к Горнилову сейчас был важнее всего.

Темнело рано. Еле-еле пробивался сквозь штору холодный блеск дворового фонаря, уютно горела в полумраке зеленая лампочка магнитофона. Я ставил перед собой новую картинку и смотрел на нее под музыку. Потом выключал настольную лампу. Все, кроме корабельного огонька в магнитофоне, исчезало. Но я видел картинку еще лучше, чем при свете.

– Ты чего тут сумерничаешь? – раздавался громкий голос отца.

Я успевал убрать картину и отвечал, что в темноте лучше слушать музыку. Отец только качал головой, а я, щурясь от внезапно зажженного света, смотрел на него и ждал, когда он уйдет. Моя музыка отцу не нравилась, хотя он никогда об этом не говорил.

Волнение от предстоящей поездки все росло, а вместе с ним рос я сам.

6

– Не ешь мороженое на улице!

Это был последний совет, который дала мне мама, стоя в дверях. Ее бодрый встревоженный голос обогнал меня, пока я спускался по ступенькам подъезда.

Мои товарищи уже ждали на вокзале у касс. Они переглянулись и посмотрели на меня скептически. Щелочков был в сером зимнем пальто, перешитом из взрослого. У Невыносимой Гимназистки, одетой в белую кроличью шубку, из-под вязанного голубого берета выбивалась прядь русых волос, которую она безжалостно заталкивала обратно.

Через пару минут к нам прибилась стайка восьмиклашек – пухлый мальчик и три девочки. Мальчик был румян и застенчив совсем по-детски, а девочки по-детски же строили из себя взрослых. Мы сели в разных концах вагона – старшие отдельно от младших, чтобы никто не принял нас за одну компанию.

В электричке мы впервые узнали о том, что при всей своей наружной серости Виктор Щелочков – человек необычный. Едва усевшись, Милада и я достали из сумок два одинаковых синих тома Вилли-Детье. Витя же извлек из полиэтиленового пакета обычный школьный учебник по биологии. Миладино лицо украсилось высокомерным недоумением. Боюсь, мое лицо выглядело не лучше.

– У тебя что же, нет других книг? – спросил я, подождав с минуту.

– Этого достаточно, – коротко ответил Виктор и углубился в чтение.

Мы с Миладой обменялись взглядами, из которых делалось понятно, кто отныне занимает должность главного чудака. Милада сняла берет и поправила волосы.

– А к городской ты как готовился?

– Так и готовился, – буркнул Щелочков.

– Послушай, – вмешался я. – Ну ладно, городская. Но мы же сейчас на другой уровень перешли. Это, считай, высший пилотаж. Неужели…

– Этого достаточно, – повторил Щелочков и жестом попросил больше его не беспокоить.

Как люблю я самое начало путешествия из Тайгуля в Сверловск по железной дороге! Люблю звук, с которым закрываются наружные двери, толчок вагонов и первое, почти неразличимое движение, когда еще сомневаешься – уже поехали? это мы поехали или соседняя электричка? Люблю привокзальную невнятицу первого километра: депо, крыши автобусов за деревьями, обступившими здание невидимого автовокзала, ангары, гаражи, бурьян под ржавой насыпью. Поезд набирает скорость и проплывает по мосту, под которым ты еще недавно проезжал на трамвае. Издали открываются трубы коксовой батареи, ближе – избушки, еще ближе – покореженный ржавый транспарант «Урал – опорный край державы». Почему мне так нравится эта часть пути? Может, потому, что это способ по-иному взглянуть на город, который перестает быть неподвижной данностью, а видится убегающим, преходящим, и, значит, более дорогим. Так вот только и удается любить мой маленький, плохонький Тайгуль – уезжая. И чем дальше и на подольше уезжаешь, тем больше любишь.

Мы сидели втроем на двух лавках: народу в вагоне было негусто. Это ведь только в школах осенние каникулы, а у остальных людей – обычный рабочий день. Я читал про закон расщепления и правило умножения вероятностей. Почему-то отвлекало, что коричневые мыши в книге были изображены белыми. Понятно, что при печати в одну краску не передать коричневого цвета. Но почему бы тогда не написать, что мыши белые? А еще жалко было коричневых пап. То, что у черных и коричневых мышей родятся, в основном, черные мышата, казалось несправедливым. Коричневые отцы наверняка расстраиваются.

– Милада, ты вот как думаешь, если доминантные признаки всегда сильней, почему на свете вообще остались блондины и коричневые мыши?

– Может, ты позволишь мне готовиться? Не все же так легко относятся ко всему на свете.

Это я-то легко отношусь ко всему на свете? Повернется же язык такое сказать. Я хотел было в знак протеста подняться и перейти на другую лавку, но тут к нам по проходу приблизилась девочка-восьмиклашка и робко попросила позволения присоединиться. Обижаться при младших показалось несолидно, и я остался.

Мы проехали Старатель, последний раз между деревьями блеснул Тайгульский пруд.

– Отвечаю на твой вопрос, Михаил, – сухо сказала Милада. – В программе этого нет. Но ведь кареглазых и впрямь больше, чем голубоглазых.

Тут я заметил, что у нее голубые глаза.

– Подумай, сколько поколений людей сменилось. А уж мышей – в тысячи раз больше. Если бы это правило умножения вероятностей действовало именно так, – я ткнул в картинку с двумя отрядами мышей, – на свете давно остались бы одни кареглазые люди и черные мыши. Значит, природе нужна не полная победа самых сильных генов. А также самых сильных и приспособленных видов. Природе, или, скажу по-другому, универсуму, нужно разнообразие. Поэтому у нас, кроме голубей, воробьев и ворон все еще водятся снегири и синицы.

– Между прочим, синицы гораздо нахальнее воробьев, – вдруг вмешалась восьмиклассница.

У нее были живые темно-карие глаза. Куда живее Миладиных голубых.

– Кстати, о нахальстве, – усмехнулся я. – Как тебя зовут?

– Марина. И никакого нахальства. Я же спросила разрешения.

Девочка ничуть не смутилась и не обиделась. Тут только мы заметили, что в руках у нее дремлет знакомый синий том.

Витя Щелочков за все три часа дороги так и не обратил внимания ни на нас, ни на мелькающую за окнами тайгу. Он даже не заметил, как в районе ВИЗа с неба посыпались миллионы перышек, казавшихся серыми на фоне небесного провала.

Всю дорогу я колебался, не показать ли Марине и Миладе (да, именно в такой последовательности) мои рисунки. Достать картинки так и не решился, но само сознание возможности давало приятное ощущение собственной неразгаданности.

7

В интернате пахло несчастьем и свежим ремонтом. Нас проводили по пустому коридору в какой-то класс, где строем стояли двадцать застеленных кроватей. Рядом с каждой кроватью примостилась облезлая тумбочка. Девочек отвели на второй этаж.

В другой день я бы остро переживал безразличие чужого помещения, запах казенного белья, соседство с малознакомыми людьми. Но сегодня, возможно, я встречу Валерия Горнилова. А это значит, что привычки отменяются, все новое и нужно быть готовым к чему угодно. Или неготовым.

Нас проводили в интернатскую столовую, где сначала рассказали, что будет происходить на олимпиаде, пригласили на экскурсию в Сверловский университет, а потом накормили обедом по талонам, настолько же вкусным, как, вероятно, и сами талоны.

Что-то пробормотав про вымышленных родственников, я отказался от посещения геологического музея и отправился на троллейбусе в центр. Снег прекратился, тучи зацепились за дальние горы, надорвались, выглянуло солнце. От земли потянуло весной.

Я стоял на остановке у «Совкино» и с тревожной радостью ждал тридцать третьего автобуса. Казалось, это будет какой-то необыкновенный экипаж, отмеченный горниловской печатью. Другого цвета, с водителем-призраком, не знаю. Ждать пришлось недолго. Подъехал желтый лиазовский автобус, самый заурядный. Такие автобусы уже понемногу вытеснялись двойными «Икарусами». Но несмотря на отсутствие экзотических примет, это была особенная машина. Я смотрел на небрежно подсунутую за стекло табличку с выбитыми через трафарет рубленными тройками, словно это был билет в тайную страну. Да ведь так оно и было.

Запах в салоне тоже казался важным, и я дышал внимательно, стараясь все запомнить. Была и еще одна странность. Все пассажиры, которые ехали на Пехотинцев, неуловимо походили на горниловских персонажей. Казалось, тряхни автобус посильней, и последняя пестрота реальности слетит с этих молчаливых людей.

Конечная остановка находилась посреди зияющего пустыря, конвоируемого с двух сторон новостройками. Чуть поодаль желтели старые двухэтажные домики послевоенной поры. Справа низкое небо подпирали рогами конструкции ЛЭП. Почему-то я сразу знал, в какую сторону идти. По печально хлюпающей дорожке я добрался до ближних девятиэтажек и был втянут сиротливым двором. Мой нос почуял запах льняного масла и пинена, хотя, конечно, ничего подобного чувствовать не мог. Дверь крайнего подъезда, лифт, обшитый черной бархатной сажей, расплавленная кнопка восьмого этажа. Я впитывал каждый звук, ни одна из мелочей не была лишней. Черная исцарапанная дверь, номер квартиры… Звонок? Нет, обошлось без звонка, кнопка была мертва.

Я благоговейно постучал. Тишина. Потом стучал без благоговения. Никого. Да ведь никто и не обещал, что хозяева будут дома. Смятенный и разочарованный, я спустился по лестнице, вдохнул сырого ветра и побрел в сторону автобусной остановки. Солнце сияло глупо и неуместно.

Дойдя до середины двора, я оглянулся и посмотрел в окна восьмого этажа. Окна блестели, как солнцезащитные очки. Но стоило развернуться, как я увидел впереди пару, выходящую из арки между домами. Сначала я узнал Зинаиду Горнилову – по узкому лисьему лицу. И тут же перевел взгляд на мужчину. Это был он, Горнилов – небольшого роста, коренастый, с римской лепкой могучего черепа. Они тоже глядели на меня, поняв, что я жду именно их. Должно быть, такие паломники появлялись у них нередко.

Наконец, на середине двора мы встретились. Прерывающимся голосом я поздоровался, назвал себя и сказал, что приехал из Тайгуля.

– Интересно. А вы знакомы с Сережей Клёпиным? – спросила Зинаида.

Обычность голосов, простые слова, заурядные пальто и шапки должны были разочаровать меня, но не разочаровали. Тем более, что обыденность оказалась призрачной. И вот уже втроем мы поднялись в опаленной кабинке лифта на восьмой этаж, повернулся в замке ключ, и от обычности не осталось ни следа.

Дом Горниловых не был домом: здесь отсутствовало хотя бы слабое подобие быта. То есть теоретически ты мог выделить в пространстве прихожую, четыре комнаты, кухню и ванную. Но все это не имело к указанным видам помещений ни малейшего отношения.

Глаза – кричащие, поющие, светящиеся дикой радостью, затуманенные мудростью – глядели отовсюду. Руки – нежные, сильные, детские, старческие, сжимающие посох или камень. Со всех сторон летели тела, струились деревья, клубились горы. Свет – ртутный, лунный, – облегал чьи-то волосы, гладил нагие плечи, щебетал в речных волнах. Можно сказать, что стены были скрыты картинами, но то были не картины. В образах, пробивавшихся из всех углов, была такая сила веры, какую редко встретишь не только в живописи, но и в жизни. Духи, страстотерпцы, демоны, звери, женщины зияли, бушевали, вонзались в плоть реальности, точно гвоздь в крыло креста. Чувствовалось, что, вставая перед мольбертом, Горнилов не писал, а вызывал, накликал эти фигуры. В дальнем углу прихожей темнела деревянная дева. Черная трещина прозревала через ее голову, шею и грудь.

Не помню в точности, каковы были мои слова в те первые минуты. Это был нескладный гимн узнавания, исполненный радости возвращения к своим. «О! Вас я помню! Здравствуйте, святые! Тени, это вы! Слава богу, я все же добрался до дома!»

Никто не удивился, не покрутил пальцем у виска.

– А что вы пишете? – спросила Зинаида, которая перекладывала из сумки в зеленое эмалированное ведро штук восемь золотистых батонов.

Заметив мой взгляд, она пояснила:

– У нас завтра званый вечер. Валера отработал заказ в Серове, будем отмечать.

– Да? Что за заказ?

– Так, халтурка, – ответил Горнилов. – Константинов договорился. Ты знаешь ведь Константинова? Расписывали новый детский сад. Весь – спальни, столовые, шкафчики, холл, павильоны.

«Да, интересный там получился садик», – подумал я, оглядываясь по сторонам.

– Знаете, я привез несколько своих рисунков. Конечно, даже странно показывать их вам.

– Почему это странно? Вот именно нам как раз не странно, – ободряюще возразила Зинаида.

Узелок на папке упрямился, не хотел распуститься. А потом я следил за альбомными листками в коротких, перепачканных несмываемой краской пальцах, за лицом Горнилова, разглядывающего мои рисунки. Наконец, не выпуская листы из рук, он сказал:

– Чувство композиции идеальное. И ясно, что ты там был, а не из головы взял. Зина! Зин! Пусть Михаил, может, завтра тоже придет?

– Конечно, приходите, – пригласила Зинаида.

– С рисунком надо поработать. Знаешь, как китайцы разделяли художников? Этот – мастер туши. То есть освоил цвет, светотень. А этот – мастер кисти. Значит, ловкость линий имеется. Понятно, нужно и то, и то. Вот тебе надо стать мастером кисти. А так-то – удивляюсь, откуда в Тайгуле такой уровень.

Что я чувствовал? Этот был удивительный момент – ведь именно сейчас меня короновали в художники. До сих пор я числился учеником. И даже не полноценным учеником, а кандидатом в ученики, которого в любой момент могут выставить из школы. Но сейчас со мной впервые говорили, как со своим, как с равным – и кто? Сам Валерий Горнилов!

Потом мне дали последний альманах, чтобы я его полистал и добавил что-то от себя. Альманах представлял собой тяжелую стопу сшитых страниц в половину ватманского листа. Переворачивание листов напоминало путешествие по десяткам потусторонних заповедников: страница мрачных платьев, живущих без людей, поляна мятущихся клякс, кабинет стального рыцаря, нарисованного с фотографической точностью, странные стихи (в глаза бросились строки: «Черная облава мертвых берегов, вихри карнавала в нежности врагов. Глиняною ветвью, желтою каймой, гложет душу смертью шлейф пустынный мой»). Сквозняки разного цвета, разной температуры и запаха овевали мое лицо. Потом я корпел над собственной страницей, пытаясь не высовывать язык от старания.

Разглядывая мой новый рисунок, Горнилов спросил:

– Ты Пу Сун-лина читал?

Нет, говорю, впервые слышу. Валерий без слов достал с какой-то полки старый красный том «Монахов-волшебников», протянул мне.

– Почитать?

– Бери. Он твой. Со знакомством.

Это был первый в длинном ряду случаев, когда Горниловы демонстрировали полное отсутствие инстинкта собственности. В их доме не было ни одной вещи, которой им было бы жалко. То же касалось денег. Деньги приходили часто и помногу – то за заказы, то за проданные картины. Исчезали они стремительно, кажется, даже быстрее, чем могли просто выпасть из кошелька. Горниловы вечно что-то дарили и получали подарки. Только у подарков здесь был другой смысл.

Как правило, даря, мы на короткое время выходим из обычного режима бережливости и бессознательной цепкости. Подарок для нас – маленький небескорыстный подвиг щедрости. Вручая презент, мы ждем встречного подарка, хотя бы в виде благодарности и радости. У Горниловых ничего похожего не было. Они не ожидали благодарности и отдаривания. Просто передавали вещи или деньги по эстафете: мол, ему нужно, так пусть будет у него. Сколько я получил от Валеры и Зины книг, красок, кистей, а также рисунков, монотипий, стихов!

Интересно, что при Горниловых и все остальные переставали относиться к чему-либо как к собственности. И точно так же, без эгоистического стяжательства, Горнилов относился к образам, чувствам, идеям. Чужих видений для него не было: Босх, Эль Греко, Шагал видели тот же мир, что и сам Горнилов. Можно было открыть щелку в этот мир пошире, запомнить поточнее, захватить побольше, но никакие рейтинги, авторские права и прочая белиберда Горнилова не интересовали. Ему не нужно было заботиться о своей индивидуальности, как волку не приходит в голову сделать что-то особенное для того, чтобы его не спутали с медведем или с другим волком.

8

Обласканный, околдованный, родившийся заново, я ехал на тридцать третьем автобусе, озаряя салон своим счастьем.

В интернате уже готовились ко сну. Витя Щелочков сидел на расстеленной постели и читал учебник. Мелькнула мысль: «Вот на что он надеется?». Щелочков даже не поднял глаз. Румяный восьмиклассник, которого звали Сережей, уже укрылся одеялом и испуганно смотрел на меня.

– Как дела? – спросил я. – Никто про меня не спрашивал?

Сережа отрицательно помотал головой. Вот что значит быть взрослым. Ты принадлежишь себе, и никому до тебя нет дела. Свет в спальне был настолько тусклым, что про него нельзя было сказать «горел». Ночь поехала мимо окон. Не спалось: во мне не переставая мелькали дары минувшего дня. Я оделся и долго стоял в коридоре, глядя на зимнее небо, в темные окна корпуса напротив, на тусклый фонарь, раскачивающийся от ветра. Что за ребята живут в этом интернате? Где они сейчас?

Рано утром нас разбудили. Голова соображала примерно так же, как слышит заложенное ухо. Но вспомнив, что сегодня вечером можно опять поехать к Горниловым, я проснулся. Олимпиада меня совершенно не волновала, пока мы не оказались в старинном трехэтажном особняке, принадлежавшем облоно. Облоно, озорно. По дороге Марина непрерывно щебетала, Милада отрывисто отпускала скептические комментарии, а прочие помалкивали. В особняке после регистрации у всех отобрали портфели. С собой разрешили взять только ручки.

За окнами светлой аудитории каскадом свисали заснеженные ветки. В этой комнате не было ничего школьного или даже студенческого. Нам раздали листочки с заданиями и по нескольку страниц, на которых стояла печать облоно. Между рядами прохаживался пожилой мужчина в коричневом костюме. Он непрерывно задумчиво чему-то кивал.

Время исчезло, и, отвечая на тридцать вопросов задания, я старался писать не спеша и не поддаваться искушению нарисовать что-то на полях. Первый вопрос, второй, двенадцатый… Я перебирал цепочки длинных молекул, устраивал семейное счастье полевок, сочинял экологический закон для небольшого города.

После того как работы были сданы, олимпийцев собрали в холле и объявили, что результаты пришлют в течение месяца (разочарованный гул), завтра утром состоится экскурсия в краеведческий музей, а потом отъезд по домам. Мы долго ехали на автобусе в интернат. Все, кроме круглощекого Сережи, были бледны. Милада спросила Щелочкова:

– Вот интересно. В задании был вопрос про влияние температуры воздуха на цвет шерсти… Помнишь, там сбривали шерсть при одной температуре, а при другой она отрастала другого цвета? В учебнике этого не было. Как же ты отвечал?

– Было, – коротко отвечал Витя, не переставая глядеть в закружавленное по углам окно.

– Нельзя быть таким упрямым! – возмутилась Милада. – Всему есть пределы. Ты же провалил олимпиаду.

Щелочков мельком глянул на нее. В его взгляде не было ни презрения, ни даже снисходительности. Это был взгляд исследователя, который давно уже наблюдает представителей известного биологического вида и будет наблюдать столько, сколько нужно. Виктор вынул из пакета учебник, полистал и раскрыл нужную страницу. Он протянул книгу Миладе и небрежно ткнул в какую-то строку.

Мне стало любопытно, и я заглянул в учебник через Миладино плечо. В самом деле, там было написано про изменение цвета шерсти. Коротко, всего в половину абзаца. Вилли и Детье посвятили этому не меньше страницы, наверное существовали и целые монографии. В учебнике была изложена самая суть.

Мы были поражены. Оказывается, можно пользоваться общедоступными сведениями с разной полнотой. У нас под носом были богатства, которые никто богатствами не считал. А Витя Щелочков получал из небольшой книги все, что мы вылавливали в огромных томах. И это лишь частный пример. Если такую степень внимания Щелочков применяет ко всем книгам, да что там, ко всему, с чем имеет дело, насколько больше он получает от мира! А мы? Нам не достается и половины того, что лежит в открытом доступе. Даже полагая себя въедливыми, все же удивительным образом ухитряемся сбиться на «диагональ». Что-то пропустить, чему-то не придать значения, что-то неверно интерпретировать и три четверти забыть.

Автобус тряхнуло. Я посмотрел на Витю. Он по-прежнему походил на будущего милиционера, но теперь это только добавляло ему таинственности. Милада фыркнула и больше ни с кем не разговаривала.

После интернатского обеда все собрались в комнате у девочек, чтобы обменяться впечатлениями, попеть, поиграть в «города». Меня не было со всеми вчера, не будет и сегодня. Похоже, тайгульские олимпийцы-биологи успели подружиться. Грустно, конечно, что я остался в стороне, но легкая обида только ярче раскрасила предвкушение скорой поездки.

Посинел снег, сгустилось вечереющее небо, смотрели загорающимися окнами девятиэтажки. Я шел по плачущему льду так уверенно, точно возвращался к себе домой. Морозец щемил уши.

Когда со скрежетом разъехались створки черного лифта, я услышал на площадке громкие звуки музыки. Было понятно, что музыка раздается именно из-за горниловской двери, хотя это было странно. Звонка не было слышно, дверь меня не узнавала. Только после третьей попытки дверь распахнулась, выпустив на площадку громогласный припев:

 
Время пройдет, и ты забудешь все, что было
С тобой у нас, с тобой у нас…
 

На пороге стояла незнакомая толстая женщина, приветливо глядя на меня хмельными глазами.

– О! Заходи, – она полезла обниматься. – Какой ты холодный!

Стараясь не проявлять недружелюбия, я высвободился из ее объятий. Запахи красок сменились ароматами портвейна, холодца, табачного дыма и сладких духов. Если бы не картины да деревянная скульптура в углу, я решил бы, что ошибся этажом. Повсюду горел яркий электрический свет. Абажуров в доме Горниловых не было, и неприкрытые лампы безжалостно освещали происходящее.

Отдав привезенный торт «Снегурочка» крашеной толстухе, я снял куртку и остановился в дверях большой комнаты. На столе обмирали остатки еды, дым сигарет тщетно пытался задрапировать монументальные танцы. Танцевали: Валерий Горнилов, мистический визионер, Зинаида Горнилова, поэтесса-провидица, тяжеловес в расстегнутой алой рубахе и еще две толстухи, ничем друг от друга не отличающиеся – крашеные волосы, екающие мехи грудей, трикотажные платья в обтяжку.

 
Нет, я не жду тебя, но знай, что я любила
В последний раз, в последний раз.
 

Песня закончилась, и меня наконец заметили. Наверное, вид у меня был в конец потерянный. Первой приблизилась Зинаида. Глаз у нее заплыл, словно после пчелиного укуса.

– Михаил, как прекрасно! Присоединяйтесь! У нас что-то вроде карнавала. Вы знакомы с Константиновым?

Подошел Валерий. Он твердо посмотрел мне в глаза и еще тверже пожал руку.

– Знаешь, давно хотел тебе сказать. Ты мне напоминаешь какое-то нежное животное, вроде ангела.

Кажется, мое имя вылетело у него из головы. Вроде ангела.

– Машка! Юлька! – громко закричал Горнилов, не оборачиваясь. – Все сюда! Знакомьтесь.

Тут Константинов передвинул иглу проигрывателя, слегка промахнувшись, и прежняя песня возобновилась с середины:

 
Дни пройдут, не знаю, сколько зим и сколько лет.
Быть может, я смогу быть счастлива с другим, а может, нет.
 

Одна из толстух пригласила меня танцевать. Где-то в мире сейчас жили Кохановская, восьмиклассница Марина, да хоть бы и Милада, изломанная своей каждодневной идеальностью. Там было чисто и спокойно, там следовало находиться и мне. Но я находился не там, где следовало, а именно в задымленной комнате, обнимая боковые излишества посторонней женщины в трикотажном платье. Кажется, Маши, но может, даже и Юли.

 
Пусть ничто не вечно под луной,
Но ни на час я не забуду дня, когда ты был со мной
В последний раз.
 

Юля, хотя не исключено, что и Маша, тоже обнимала меня, причем гораздо горячее, чем требовал танец. Если, конечно, я что-то понимаю в танцах и их требованиях. В какой-то момент я встретился взглядом с Константиновым. Константинов смотрел на меня с тем тяжелым недоумением, с каким смотрят на муху в тарелке супа, поданного в дорогом ресторане. По-моему, ему не понравилось, что я танцую то ли с Машей, то ли с Юлей. Но я его вовсе не осуждаю – мне и самому не нравилось с ней танцевать.

Когда музыка в очередной раз достигла кульминации, Константинов неожиданно сорвал с себя маковую рубаху, оставшись топлесс в брюках со стрелками. Торс его казался массивней, чем Юля и Маша вместе взятые.

– Девочки! А теперь вы! – вскричал затейник.

– Да, давайте! Голяком мы пришли в этот мир! – с восторгом поддержал инициативу Горнилов, сдирая водолазку. – Голяком и потанцуем.

Но так называемые девочки были не расположены оголяться именно сейчас и в данной конкретной компании. Воспользовавшись минутным замешательством, я выскользнул на кухню, воровато отрезал кусок от торта «Снегурочка» и, стараясь не привлекать внимания, рванул в одну из двух дальних комнат. За первой дверью на большой супружеской кровати спали два белобрысых мальчика лет четырех и шести, при ярком верхнем свете. Как им удалось заснуть?