Текст книги "Мои любимые чудовища. Книга теплых вещей"

Прикрыв дверь, я перешел в следующую комнату. Здесь тоже горела лампа, но никого не было. Посередине высился пустой мольберт, рядом на табуретке кипела красками старая палитра. Повсюду валялись кисти, мастихины, карандаши, ножи, банки и тюбики с краской. Поверх альбома Грюневальда белели листы чистой бумаги. Я взял несколько страниц вместе с альбомом, сел на грязный диванчик и принялся рисовать, стараясь не вслушиваться в буханье музыки и какие-то визги.

Рисуя, я не ощущал ни ручку, ни бумагу, ни сами образы. Страстно хотелось перечувствовать происходящее на прежний, возвышенно-мистический лад. В конце концов, Горниловых эта пьянка не смущает, они не видят в ней никакого противоречия своему миру. Почему же я вижу, зачем брезгую? Конечно, можно представить Константинова в виде Вия, а толстух – в виде русалок…

«Вихри карнавала в нежности врагов». Тьфу ты черт! Пока я томился сомнениями, пока пол сотрясался топотом и в квартире изредка что-то падало, из-под пера выходила жирная черная птица, ухмыляющаяся кривым клювом – не дубонос, не ворон, а какой-то пернатый тролль на голой узловатой ветке.

Дверь распахнулась, и в комнату ворвался Валерий Горнилов – в разорванной константиновской рубахе, радостно-яростный, с всклокоченными волосами.

– Михаил! Я дрался! За тебя! – крикнул он, и тут увидел, что я рисую. – Знаешь, ты – единственный мой человек. Оставь мне это чудовище, я сохраню его в зоопарке своих мертвецов.

Я молча протянул ему листок. Он взял его слишком крепко, край сразу смялся.

– Мне пора. Ребята будут беспокоиться, – пробормотал я.

Проходя по коридору, я мельком увидел, что блондинки в обнимку прикорнули на диване, а Зинаида с Константиновым пляшут у поваленного стола. Их движения напоминали движения двухлетних детей, пытающихся танцевать, как взрослые. Константинов, как и прежде, оставался без рубашки. Почему-то они так и танцевали под одну и ту же песню:

 
Комната с балконом и окном светла сейчас,
Чиста как день, который вместе видел нас
В последний раз.
 

Стараясь не привлекать к себе внимания, я наскоро обулся, схватил в охапку куртку и прокрался на лестницу, осторожно прикрыв за собой дверь.

9

В полдень компания биологов-олимпийцев заняла два купе полупустого плацкартного вагона в поезде «Приобье – Тайгуль». После краеведческого музея нас возили в автобусе по Сверловску, всю экскурсию я проспал и проснулся в мире, успевшем за час упорядочиться и даже похорошеть. Вчерашние сцены у Горниловых теперь казались не просто экзотикой, а удачным погружением на глубину иной жизни. Но особенно милы были лица моих товарищей. Испытания остались позади, все чувствовали довольство собой, впереди ждали три дня полноценных каникул. Никто уже не помнил о барьерах между восьми– и десятиклассниками, мы набились в одно полукупе, угощались булочками, конфетами, газировкой и без конца болтали.

Еще одна прелестная странность той поездки состояла в ощущении влюбленности всех во всех. Это была та юношеская влюбленность, которая не предполагает выбора, обладания, ревности: ласковая, превосходная степень дружелюбия, любопытства, угадывания в других сестер и братьев, которым радуешься тем сильнее, что еще вчера в окружении этих же людей чувствовал себя чужим.

Мимо закрашенных туманом окон бежали шубы седых лесов, проводница выключила тусклый верхний свет. Но нам было достаточно света и тепла. Говорили восторженно, перебивая друг друга и тут же виновато осекаясь, смеялись, иногда даже хлопали в ладоши. После вчерашнего вечера я сознавал себя старше всех, включая Миладу и Виктора. Щелочков всю дорогу молчал и внимательно слушал остальных. По выражению лица нельзя было понять, нравится ли ему услышанное. Говорили, в основном, мы втроем: Милада, я и Марина. Милада со мной спорила, а Марина ухитрялась вдохновенно соглашаться с нами обоими. До самого Верхнейминска я развивал теорию Вялкина, моего друга и учителя с большой буквы, о том, что эволюция не завершается на человеке.

– А кто же будет потом?

– Тот, кто выше человека. То есть сверхчеловек.

– Ага, Заратустра, – хмыкала Невыносимая Гимназистка.

– Всего лишь тот, кто преодолеет ограниченность человеческого ума.

– Почему же этого до сих пор не произошло?

– Потерпи. Думаешь, человек из обезьяны за сто лет образовался?

– Хорошо. Спрошу по-другому. Что должно случиться, чтобы возник этот твой сверхчеловек? Новый ледниковый период?

– Может, переселение на другие планеты? – спросила Марина; глаза ее горели восхищением.

– Ничего подобного. Для этого не нужны ни климатические, ни биохимические, ни генетические перемены, – важно отвечал я. – Только социальные.

– Как это?

– Люди перестанут выгораживать себя эгоизмом. Мол, моя хата с краю, ничего не знаю. Потому и не знаешь, что с краю! Чем больше люди станут делать, мыслить и чувствовать сообща, тем выше они поднимутся над своей ограниченностью. Значит, мысли из твоей головы и чувства из твоего сердца станут моими и наоборот.

– Что за ерунда! – резко оборвала Милада.

– А мне кажется, это про любовь, – задумчиво произнесла Марина.

Все насмешливо поглядели на нее, но в насмешливости этой было больше нежности, чем высокомерия.

– Ребята! Давайте не будем расставаться! – предложила Марина. – И приходите послезавтра ко мне в гости! Я буду ждать сильно!

Конечно, мы шумно поддержали эту идею, точно она и впрямь пришла во все головы одновременно. Никогда дорога из Сверловска в Тайгуль не была так быстротечна. Мы еще не успели обменяться телефонами, а поезд, замедляя ход, уже простукивал мост, под который как раз заныривал двойной красный трамвай.

10

Только дома я понял, как вымотался. Полинка спросила, что я ей привез. Узнав, что ничего, выкатила нижнюю губу. Мама начала было обстрел вопросами, но быстро поняла, что толку не добьешься.

– Ты бы поспал часок, – предложила она.

– Не хочу я спать.

– С книжкой полежи.

Достав «Монахов-волшебников», я лег в своей комнате и сразу заснул. Все-таки спать дома – только это и значит спать по-настоящему: беззаботно, окрыленно, глубоко.

Проснувшись, я долго глядел в темноту, не понимая и не интересуясь, который час. Как обычно, темноту населяли мои любимые тени и чудовища: тайная армия спасения. Но сейчас думалось не о них. Нужно было срочно помириться с Кохановской. Ужасно захотелось послушать ее голос, что бы она ни говорила, взять за руку, рассказать обо всем, что со мной произошло. Стоило принять это решение, как чудовища разулыбались, потеплели невидимыми лицами и опять уснули вместе со мной.

С Кохановской мы помирились мгновенно – характер у моей возлюбленной легкий, память девичья. Завидев в дверях мой протянутый мизинец, она радостно констатировала:

– Ага, соскучился, гад!

Мы провели с час в ее комнате, но Ленкин папа страшно нервничал и каждые пять минут подсылал маму пресекать гипотетические попытки обесчестить его дочь среди бела дня по месту постоянной прописки. Злорадно поцеловав кохановскую руку на глазах у опешившей мамы, я откланялся. Мир снова покоился на своих вечных основаниях, а в город вступали на цыпочках полки мирных снегов.

В последний вечер каникул собирались у Марины Дымовой, восьмиклассницы. Она жила в центре, на улице Труда, в огромной квартире. Родители у нее были какими-то видными хирургами. Их не было дома, но гости все равно передвигались по комнатам с осторожностью. Кроме олимпийцев-ботаников были еще старшая сестра Марины Света, Светин молодой человек, похожий на сенбернара, а также пара незнакомых старшеклассников. Горели свечи, на книжной полке топорщила иглы засушенная рыба-еж, на стене поблескивал корабельный барометр. Мы словно гостили в кают-компании «Наутилуса».

Сначала гоняли в полутьме чаи с пирогами и разговаривали. Угощенье исчезало слишком быстро, я едва успел попросить Сережу:

– Можешь передать мне печенье, пока его не передали кому-нибудь другому?

Милада, которая явилась во всем белом-неземном, обратилась ко мне:

– Я тут подумала над твоими словами и пришла к выводу, что это ерунда.

– Насчет печенья?

– Насчет продолжения эволюции.

– Почему это? – мне так и не удавалось уловить момент и откусить хоть кусочек.

– Потому что потому. По твоей логике от обезьян по-прежнему должны происходить люди…

– А часто бывает как раз наоборот! – неожиданно захохотал Щелочков.

– Ты хочешь сказать, что эволюция завершилась?

– Я хочу сказать, что твой сверхчеловек – идеалистическая ахинея.

– Милада, чай остынет! – заботливо напомнила Марина.

– По-моему, Миша, ты ей нравишься, – негромко сказала Света, Маринина сестра.

– Еще одна ерунда! – парировала Милада.

Она отозвалась так быстро и резко, что все засмеялись. Потом врубили магнитофон, и начались танцы. Сегодня я не дичился, не пытался привлечь к себе внимание загадочной грустью, и когда грянули «Смоки», присоединился к танцующим. Дважды мы танцевали с Мариной, и то, как преданно она смотрела на меня снизу вверх, будило во мне какую-то необъяснимую печаль. Витя Щелочков, все в той же школьной форме, весь вечер танцевал с воздушным шариком, и все попытки разбить пару отвергал вежливо, но непреклонно.

Махало ладонями пламя свечей, вспыхивали споры, и вечер прогорал стремительно, точно бенгальский огонь. Расставаться не хотелось. В прихожей (где лампочка светила с оскорбительной откровенностью) Милада громко сказала:

– А через неделю давайте ко мне! Приглашаю!

Конечно, все согласились.

Когда на остановке отъезжали тяжелые двери, в трамвае делалось холодно, но потом вагон снова наполнялся жаркой, пахнущей мазутом сухостью. Я ехал и думал, со сколькими хорошими людьми удалось подружиться за один неполный месяц. Интересно, что Горниловы в это множество не входили, хотя и были самым главным знакомством. Думалось и о Марине Дымовой, и о ее сестре, и о том, как трудно придется в жизни Вите Щелочкову, и о гордячке Миладе. А еще почему-то о том парне, который не прошел городской тур – с деревенским лицом и руками землепашца. В своих мечтах-заботах я был кем-то вроде пастыря, старшего друга, мудреца, которому ведомы тайные тропы этого мира и не его одного. «Может, с этого начинается сверхчеловечество?» – благодушествовали полусонные мысли. Трамвай со скрипом делал последний поворот перед остановкой на Машиностроителей.

11

Галина Игоревна опять заставила весь класс аплодировать моим воображаемым успехам на областной олимпиаде. Это было бы неловкостью, но я видел удовольствие на лице Кохановской, словно благодаря дождю рукоплесканий рос в ее глазах. После уроков, проводив Ленку до подъезда, я не спеша возвращался домой. Снег искристо пищал под ногами. Впервые мне хотелось нарисовать не чудовищ, а образы той гармонии, которая снизошла на мою душу. Надолго ли, я не знал, но был уверен, что навсегда. Всю неделю по вечерам я сочинял новую картину: двух иконописцев, которые пишут друг друга – не на досках, а прямо вынимая кистями из густого весеннего воздуха.

В воскресенье перед выходом из дома я позвонил Миладе. «Приезжай», – коротко сказала она. Голос у нее был возбужденный. Милада жила на Вые, куда с Вагонки приходилось добираться с пересадкой на двух трамваях.

Дверь открыла статная блондинка, которую мысленно я сразу окрестил «передовицей». Была в ее осанке и в оперном голосе высокомерная образцовость. Еще подумалось, что это многое объясняет в самой Миладе. Я смущенно поздоровался.

– Вам кого? – спросила дама.

– Я к Миладе. По приглашению.

– Ладочка, к тебе кавалер!

Непохоже было, что здесь ждали посетителей. И запах… Должно было пахнуть праздничной едой, возможно, духами, и в воздухе могло бы пританцовывать особое оживление, которое всегда расшевеливает дом в предчувствии гостей. А здесь пахло обувной кожей и немного ацетоном – вероятно, кто-то сводил с ногтей старый лак.

Вышла из ванной Милада в милом халатике (почему в халатике?).

– Ой, привет! Мама, это Миша Нагельберг, я тебе про него говорила.

– Не помню. Проходите, пожалуйста. Ладочка, подай гостю тапочки!

Мы зашли в небольшую комнату. Ясно было, что это Миладин кабинет, он же спальня. Я ожидал увидеть больше книг. На шкафу сидели три куклы в шикарных платьях, с распахнутыми глазами и несгибаемыми руками.

– Ничего, уютная комната, – похвалил я. – А где все?

– Тебе нравится? Вот, кстати, моя биологическая полка.

Мы осмотрели ряд книг – теория онтогенеза, Дарвин, родные Вилли и Детье, физиология мозга.

– Буду поступать в медицинский, – сказала Милада, прикоснувшись к волосам. – А ты решил, куда пойдешь?

Почему-то она не отвечала на вопрос о других гостях. Может, я что-то перепутал?

– Собираюсь на философский. А где Марина?

– А что Марина? Марина не смогла.

– Витя тоже не смог?

– Какие-то у него дома неурядицы. Мать в больницу увезли. Жалко.

Хотелось спросить, почему Милада не предупредила по телефону, что никого не будет, почему не перенесла встречу на другой день. Судя по всему, она знала об отказах заранее – ведь в доме не пахло никакими приготовлениями, да и Миладина мама никого не ждала. Но задать эти вопросы было неловко.

Милада вела себя, как обычно, только разговаривала чуть менее резко, чем в присутствии других. Изящно поднявшись с дивана, она подошла к проигрывателю и поставила пластинку с венскими вальсами. От чая я отказался, и мы разговаривали, сидя на диване вдвоем. Куклы со шкафа воздевали пластмассовые руки над нашими головами.

Прошло минут сорок, пластинка кончилась. Тут в дверь комнаты постучали. Стук был чуть громче, чем требовалось, чтобы быть услышанным. Хотя, может, мне показалось. Сразу после стука дверь открылась. На пороге возникла образцовая мама Милады с напряженной улыбкой балерины и, ни слова не говоря, поманила дочь пальцем. Быстро взглянув на меня, Милада танцующей походкой вышла в коридор. Дверь закрылась.

Я выглянул в окно. Поверх заснеженных крыш пятиэтажек в лисьем огне раннего заката темнела гора. «Наверное, предложат сесть обедать; надо вежливо отказаться и откланяться». От нечего делать я снял с полки томик Рубцова и раскрыл его наугад.

Отворилась дверь и вошла Милада. Лицо ее, и всегда-то бледное, теперь индевело гипсовой маской. Ни слова не говоря, она подошла к окну, как я незадолго до ее возвращения. Стояла, отвернувшись.

– Что-то случилось? – не выдержал я.

Не поворачиваясь, Милада сказала ровным голосом:

– Михаил. Мне следует извиниться перед тобой. Мама просит… Моя мама не разрешила нам общаться.

«Что произошло? Наверное, она меня с кем-то спутала», – я взволновался, хотя точно знал, что совесть моя чиста и волноваться не о чем.

– Ты не переживай, – продолжала Милада тем же убитым голосом. – Это из-за твоей нации. У мамы какие-то предрассудки. Я не могу ничего поделать. Прости еще раз.

Казалось, что я одеваюсь непозволительно медленно. Если бы можно было нажать какую-нибудь кнопку и катапультироваться, я бы сейчас давил на нее яростно, как на гашетку пулемета.

Всего холода тайгульских улиц было недостаточно, чтобы остудить горящие щеки. Вместе со щеками пылал за домами закат, тучи превращались из дыма в чистый огонь. Только через десять минут я обнаружил, что шагаю вовсе не к трамвайной остановке. Пятиэтажки кончились, меня обступили деревянные домики, за которыми высилась гора, со всех сторон охваченная закатом. У какого-то покосившегося забора понурилась старая береза. Глядя на березу, я вдруг остро ощутил, насколько она неповинна в случившемся. И гора, и солнце за ней, и снег под ногами. На мгновенье стало горше и легче.

Мысли теснились, никак не могли найти себе места. Зачем меня позвали? Почему готовы были принять одного? Может, Милада раньше не называла матери мою фамилию? Или не знала, что та думает о евреях? А почему сама мать не выставила меня сразу? Наверное, ходила по дому, слушала из-за двери венские вальсы и воображала, как у ее дочки будет роман с Нагельбергом. Интересно, что было бы, окажись тут вся наша олимпийская компания?

Не то чтобы прежде я не сталкивался с такими вещами. Сталкивался, особенно в первой школе. Так что же меня так поразило? Наверное, то, что подобное возможно в кругу людей, которых я принял за друзей. Но Милада… Она ведь знала, кто я. Выходит, новостью для нее стала не моя национальность, а взгляды матери?

Рука в варежке погладила ствол березы. Скорей всего, березе было абсолютно все равно, кто я, кто Милада, есть ли на свете Миладина мамаша, Гитлер, вообще кто угодно. Особенно сейчас, зимой. С печальным сомнением я поглядел на сероватые обрывки берестяной шелухи, трепещущие на ветру. А может и не все равно. Во всяком случае, в бедной березе не было никакого зла. Она стояла, чуть сгорбившись, у забора на задворках Тайгуля и даже не мечтала о лучшей доле. Закат погас, ветер срезал дымы с верхушек сугробов.

Тепло трамвая пыталось меня утешить и убаюкать. Там, где раньше были сады, теперь громоздились груды небытия, разделенные редкими фонарями.

«Голая облава мертвых берегов, вихри карнавала в нежности врагов»…

Нужно обязательно повидать Горниловых: почему-то именно за эту мысль я хватался, как за соломинку.

Конечно, я не стал рассказывать о случившемся никому – ни родителям, ни Кохановской, ни Вялкину с Клёпиным. Чем бы они помогли? Родители посочувствовали бы и возмутились вместе со мной. Что это могло изменить в мире? Ничего. Ну так пускай для них одним злом будет меньше.

Что до остальных… Конечно, они не такие, как Миладина мамаша. Но и моих терзаний близко к сердцу не примут. Родителей я оберегал от своих страданий, друзей – от возможного разочарования в них. Горниловы – другое дело. Для них люди делятся не по национальности. Они разные по тем кругам ада и рая, в которых обитают. Но главное – не это. Для родителей деления по национальности тоже не существовало. Горниловы меня вооружали – новыми знаниями, другими измерениями, небывалыми возможностями сопереживания.

Иконописцев, пишущих-создающих друг друга, я отложил в сторону. Веры в сверхчеловечество больше не осталось. Чудовища вернулись ко мне, а я вернулся к чудовищам. Ждал ли я звонка Милады? И да, и нет. Понимал, что она должна звонить, объясняться, снова просить прощения. Но не менее ясно, что звонки эти были бы напрасны: заслужить прощение она могла, вернуть дружбу – никогда. Время от времени я поглядывал на березу за нашим окном и сардонически улыбался.

12

Миновал ноябрь. Столько всякого случилось за полмесяца! На свалке нашелся работающий компрессор для аэрографа, я приступил к написанию трактата о танцах единицы, навеянного чтением Николая Кузанского. А первого декабря в почтовый ящик упал пухлый конверт, испещренный странными значками. Это было послание от Зинаиды Горниловой. На нескольких страницах размашистым почерком были написаны стихи, мистические и многословные – про луну, превратившуюся в формалиновый леденец, про голоса камней в горах, про плач брошенной волчицы. Я понял только одно: Горниловы помнят обо мне, и я страшно хочу их увидеть.

Утром за завтраком я сказал маме, что мне обязательно нужно съездить одним днем в Сверловск и узнать о приемных экзаменах на психологический факультет университета.

– Ты же у нас биолог! – удивилась мама.

– Я решил, что пора подумать о душе.

– Тебе не в психологи надо, а к психологу. Это если смягчать выражения.

Тем не менее, от поездки меня никто не отговаривал. Радость вернулась ко мне. Единственное, что беспокоило – нужно предъявить Горниловым какие-то результаты нашего знакомства, а у меня готовы всего-навсего три листа с чудовищами, да и в тех ничего нового нет. Побродив по дому, я принял решение доделать иконописцев. Проходил флейцем глубину фона, зажигал розоватым огнем ризы, а потом, затаив дыхание, прорабатывал волосяными линиями тонкие лица. Завершив очередной кусочек, я отходил на пару шагов и долго смотрел на картинку, знакомясь, придираясь, радуясь.

13

Метель началась, когда трамвай ехал мимо цементного завода. Через пару минут пейзаж отменился, словно трамвай плыл не по земле, а сквозь белый шторм. Было всего шесть утра. У железнодорожных касс толпились неповоротливые рыбаки в валенках, с коробами в рюкзаках, ледобурами и пешнями.

Поезд летел сквозь пургу, но пурга обгоняла поезд и только стук колес доказывал, что мы едем. После Сагры снежные завесы разредились, сквозь прорехи проглянули лесистые холмы.

Скорей бы оказаться там, в доме на Автомоторной, вдохнуть, как бы вынырнув, запахи сохнущего масла, скипидара и сосновой щепы. Скорей бы окунуть раскаленный взгляд в дали сумеречных гор, пробежать по серпантину нежного ада, поздороваться с призраками – моими нарисованными братьями. Скорей бы улизнуть из этого чужого мира в тот, горниловский, родной, где странные речи, шквал вдохновения и ни намека на людские раздоры и резоны.

По площади сверловского вокзала круглились сугробы. На Автомоторной мела поземка. «Только бы они были дома!» Весь заснеженный пустырь казался эхом моей мольбы.

Дверь открылась не сразу.

– Это ты хорошо надумал – приехать! – радостно сказала Зинаида.

За ней прятался и выглядывал мальчик с волчьими глазами, внимательными и недоверчивыми. Горнилов разговаривал в комнате с другим гостем. Он тоже радостно меня приветствовал и представил незнакомцу:

– Вот, смотри. Это Василий Мальченко. Из Перми. Он пишет в палехском стиле, но не в палехском духе.

– Не то чтобы палехский, Валера. Я бы так не сказал. Русский декоративный стиль, как-то так.

– Ну покажи Михаилу, ему забавно будет.

Вроде бы Горнилов подтрунивал над пермяком, хотя обижать не хотел. Мужчина развязал тесемку рюкзака и вынул несколько дощечек, переложенных тряпицами. Стиль досок и впрямь был палехским – гладкий черный фон, разноцветные невесомые горки, тонкие опахала деревьев. Но вместо обычных витязей, красных девиц и прочей живности, между горками ездили «жигули», самосвалы, мотоциклы с коляской, бродили хулиганы в брюках-клеш с кассетными магнитофонами на плече, толстые бабы в мини-юбках курили на скамейке. Притом хулиганы были написаны с той же сказочной изысканностью, с какой на палехских миниатюрах изображались былинные богатыри. Я глядел на эту хрупкую грубость с восхищением.

– Михаил тоже пишет. Правда, Михаил? Манера у него другая. Привез ты что-нибудь? – спросил Горнилов.

Два белобрысых волчонка, сыновья Горниловых, которые до сих пор играли у подножия дивана, потянулись к пермским доскам. Не вставая с места, Валерий безо всяких усилий взял обоих за рубашки и, точно подъемный кран, переставил на другое место.

В моей папке лежал один-единственный лист, притом не похожий ни на что, показанное мной прежде. Дрожащими пальцами я вынул дуэт иконописцев и протянул Валерию. Горнилов глядел на них долго, иногда покачивая мощной квадратной головой римского легионера. Передал лист пермяку. Мальченко поглядел, кивнул и сказал «хорошо». Воцарилось молчание. Я стал объяснять, почему захотелось уйти от чудовищ. Горнилов забрал лист у Василия и неожиданно обратился к нему:

– А ты почему так не пишешь?

В голосе слышался укор, как если бы учитель ставил в пример образцового ученика лентяю-двоечнику. Вздрогнули мы оба – Мальченко от несправедливости внезапного упрека, а я – от дикости присвоенной роли, которую не играл никогда. Впрочем, тут же стало ясно, что Горнилов просто развлекается.

– Вообще-то, Михаил, не знаю. Может, тебе нравится Моцарт. Светло, тепло и мухи не кусают. Нам с Васей больше по душе Паганини. Который душу дьяволу продал. Правильно же, Вася?

Василий издал неопределенно-одобрительный звук, который даже не планировал когда-нибудь стать словом. Было понятно, что он рад разрешению назревавшего конфликта, но по поводу Моцарта с Паганини мнения не имеет.

– Ты идешь к свету, Михаил? Хорошо, я рад, я пойду с тобой. Только не надо этого желтенького мажора, этой оды к радости – зайчики, телевизор, голубь мира, первомай.

Слова Горнилова звучали как бред, но я все понимал, по крайней мере, мне так казалось.

– Бог? Отлично. Только ведь бог-то – это не все навечно улыбнулись. Бог – он пострашней дьявола будет. Дьявол – слабенький и живет в слабостях. Вечно его все побеждают понемногу. Ты вот бога победи, попробуй. Не можешь? Страшно? Тут Моцарт не поможет.

Я не спорил – слишком яростно говорил Горнилов.

– А зачем побеждать бога? – спросил Мальченко.

– Это вопрос человечка, который спрятался за телевизором, – сердито ответил Горнилов. – Если ты все в мире принимаешь, ты безглазый. Как червяк! Или нарочно отворачиваешься. Если страдаешь и видишь – кто за все отвечает? Дьявол, что ли?

– Конечно.

– Дьявол невинен, как дитя. Это не я сказал.

– Ну и как ты бога побеждать собираешься?

– Способ только один.

Меня била дрожь, я чувствовал всю опасность этого разговора.

– Какой?

– Сойти с ума. Идти за Паганини. И забыть про Моцарта.

Вдруг вспомнились пляшущие толстухи и маковая рубаха Константинова.

– Зачем Моцарта-то забывать?

Этот Мальченко мне нравился. Он не из тех, кто всегда поддакивает сильному. Горнилов ничего не ответил, упрямо улыбаясь. Его подбородок сурово выдавался вперед. Вошла Зинаида, обнимая охапку белых гвоздик, которые принес Мальченко.

– Валера, куда мне цветы поставить? В вазе кисти твои.

– Ну как куда? В аквариум. Рыбы же цветов не едят? Михаил, ты как биолог должен знать.

Зинаида махнула рукой и вышла. Заторопился уходить и пермский гость. Потом детей уложили спать в дальней комнате, и мы устроились втроем вокруг низкого широкого стола. С десяток кистей с блестящими чумазыми черенками, две коробки акварели, батарея гуашевых банок, плошки с водой. Начался сеанс совместного рисования.

Тишина ворочалась в комнате, зацепляясь то за бултыханье кисточки в воде, то за влажный шорох бумаги, то за зевок кипятка в батареях. Сначала мы делали монотипии: наносили пятна гуаши разной густоты на бумагу, промакивали вторым листом, а потом вырезали прямоугольники с буйными зарослями, голубоватыми горами и черными озерами.

Потом Зинаида принялась за тушь, держа кисть по-японски, а я ухватил простой карандаш. Стараясь не смотреть на то, что делают остальные, очерчивал еле видимый контур чудовища с квадратным черепом и блестящими бессонными глазами. Взялся за то, в чем набил руку. Валерий сидел во главе стола и сплавлял по воде пятна акварели, изредка хищно поглядывая на меня.

Сколько прошло времени? За окном все еще было светло. В комнату забрели проснувшиеся дети. Ни слова не говоря, они вскарабкались на диван, и рисование пришлось прекратить. На горниловском листке я увидел собственный профиль, сосредоточенный и незащищенный. Как он там говорил? «Нежное животное, вроде ангела»?

Горниловский портрет до сих пор хранится у меня. С годами наше сходство сошло на нет. Неизменны только мое чувство ответственности перед тем мальчиком, боязнь разочаровать его и желание бросить на его защиту мою нынешнюю силу. Впрочем, твердости у него было побольше. Горнилов нарисовал во мне многое: чуткость к неявному, доверие страсти, радость находить талантливое в других, особенно находить первым.

– Ну что? – спросила мама, подозрительно глядя на меня, пока я снимал пальто в прихожей.

– В СГУ не преподают психологию, – радостно сообщил я. – Буду готовиться на философский.

– Еще не легче. Как это быстро у тебя! С такой скоростью докатишься до дворников.

Многочисленные сценарии моей биографии, нарисованные мамой, все как один были скромными вариантами апокалипсиса. Причем дворник был конечным пунктом всех траекторий моего падения.

14

Прошло четыре года. В ноябре ушел Горнилов. Это была первая смерть близкого мне человека, молодого, полного сил, необходимого. Через несколько месяцев после похорон я опять приехал в Сверловск на летнюю сессию.

На заочном отделении я оказался младшим студентом. Большинство однокурсников, точнее однокурсниц, работали в музеях разных городов Урала и Сибири. Это были взрослые семейные люди, которым хотелось поскорее сдать экзамены и вернуться. А я был бы счастлив, если бы сессия тянулась вечно.

Закончились лекции, надо было идти в библиотеку. Чтобы стряхнуть лекционное оцепенение, я зашел в дом грампластинки. В отделе классической музыки не было никого, кроме пожилого продавца, высокомерно и печально глядевшего в пустоту перед прилавком. Пока я обходил стеллажи, продавец поставил какой-то диск, исключительно для собственного удовольствия.

Поначалу я не вслушивался – тихие, прозрачные звуки фортепьяно, довольно простая мелодия. За окном прошли несколько мальчиков-суворовцев. Вкрадчиво вступил оркестр. Не знаю, как это вышло, только через несколько тактов я подумал о Горнилове. Я вспомнил день, когда мы рисовали вместе. Комья мерзлой глины под высокими соснами Северного кладбища. Вспомнил, как ехал на вокзал с мешком подарков, в том числе с первым в жизни куском холста, который подарил мой сумасшедший учитель. Еще то, как он умел рисовать убегающую дорогу, так что по ней хотелось немедленно пуститься в путь. Я подумал, как далеко сейчас все, кто мне нужен, кого я люблю и что теперь до них уже не добраться ни по какой дороге. Разве что по тем, нарисованным, да по этой безвыходной мелодии, которой невозможно сопротивляться. Музыка переливалась всезнающей жалобой: мир живет как живет, и это мир совершенный, но как же горько провожать в темноту любимых смертных!

Переждав, когда пройдет последняя быстрая часть и высохнут глаза, я приблизился к прилавку и спросил у продавца, что это сейчас играло.

– Двадцать третий концерт. Играет профессор Лев Власенко, – красиво грассируя, отвечал продавец; почему-то в его голосе слышалась обида.

– А композитор?

– Моцарт, конечно. Был уверен, что вы знаете.

Тут продавец вздохнул, а вместе с ним вздохнул я, хотя и совсем по другому поводу.

15

Чуть не забыл. Среди сотен работ, изображавших разные закоулки ада, видел я как-то у Горнилова пейзаж, который наверняка сочли бы реалистическим. Этот небольшой холст он никогда не показывал, да и мне повезло случайно. Мы разбирали завалы в маленькой комнате. Горнилов сказал, что писал этот пейзаж в родной деревне под Новокузнецком, когда они с отцом ходили на этюды.

То ли с вершины горы, то ли с низкого облака взгляду открывается тайга, разрезанная широкой рекой. Посреди реки – лесистый остров, по воде бежит катерок, не нарядный прогулочный, а обыкновенный работяга-буксир. А на берегу реки – небольшая деревня, всего несколько домов. Из труб к летнему небу поднимаются печные дымы, причем из трубы буксира – точно такой же дымок. Все в этой картине плывущее, подтаявшее, мреющее. Летний вечер в Сибири, воздух еще сгоряча – солнце здесь кочегарит вовсю, – а уж и холодок прошел по спине, и комарье поднимается из темнеющей травы, и по-вечернему звенит собачий лай.