Текст книги "Невский уксус"

Михаил Окунь
Невский уксус
Рассказ

Выйдя из автобуса, Травкин торопливо пошел по Суворовскому в направлении Смольного собора. Было ветреное раннее утро. Растрепанные, как жизнь, облака мотались туда-сюда по небу. Чуть левее Смольный невозмутимо парил над крышами своими пятью куполами. «Дорога к храму, – усмехнулся Травкин. – Правда, своих функций храм этот не выполнял никогда». Свернув направо и пройдя сквозь арку огромного помпезного дома, Травкин оказался за кулисами проспекта. Место было весьма странное.

Переулок, состоящий из обшарпанных двух– и трехэтажных особнячков, делал резкий поворот почти на девяносто градусов. А на самом углу располагалась и вовсе загадочная территория.

Забор, якобы огораживающий это пространство, не просто живописно завалился, а извернулся при этом лентой Мёбиуса. А она будто действительно уводила в другое измерение, ибо то, что открывалось взгляду, в центре города существовать не могло.

Рельсы узкоколейки ярко-рыжего металла, извиваясь и двоясь, уходили в неведомое. Кустарники и буйные лопухи скрывали в своих влажных зарослях серые деревянные строения. Казалось, здесь даже щёлкают соловьи. А на столбе парой антикварных гвоздей была присобачена ржавая жестяная табличка. Белая краска фона сохранилась на ней лишь отдельными чешуйками, зато черные некрупные буковки держались весьма цепко:

Завод

«НЕВСКИЙ УКСУС»

«Нашел…» – вздохнул Травкин. Он добрел до покосившегося барака с намалёванной на стенке самонадеянной надписью «Цех № 1». Вошел внутрь. Вся его лаборатория была уже в сборе. Это были те времена, когда овощебазы, совхозы и дежурства в ДНД сменяли друг друга с регулярностью часового механизма.

В центре «Цеха № 1» уходил в недра земли круглый чан из осклизлых досок. Остальную часть барака занимали беспорядочные горы полуразложившихся кочанов капусты. Рядом с чаном громоздился кафкианского вида агрегат, основными частями которого были раструб и транспортёр. Его лоснящаяся брезентовая лента была испещрена грубыми заплатами и проволочными скрепками. От агрегата, зловеще извиваясь среди капустных куч, полз по земляному полу потрепанный электрический кабель, местами неприлично оголенный. Он, словно кобра, делал стойку у стены барака и впивался размочаленным концом в рубильник образца тридцатых годов.

Итээровцы, коллеги Травкина, стояли притихшие и помрачневшие. Видно было, что даже на них, многоопытных, прошедших горнила корпусов районной овощебазы, интерьер производил угнетающее впечатление.

Появился человек, облаченный в прорезиненный общевойсковой защитный комплект не по росту, представился бригадиром и хрипло поставил задачу. Агрегат, оказывается, был капусторезкой (поначалу Травкин подивился этому слову, но потом вспомнил, что как-то раз на стенке кладбищенской сторожки, где изготавливались нехитрые каменные надгробия, он приметил вывеску «Словорубка»). Основная масса прибывших должна была, отделив от кочанов почерневшую хряпу, забрасывать их в раструб. Один сотрудник (им стал, конечно же, начлаб Суриков) занял пост у агрегата и контролировал загрузку. Другой – выбор пал на юного практиканта из техникума – спустился по шаткой лесенке в чан, чтобы по мере сил уминать и разравнивать нашинкованный продукт, забрасываемый туда транспортёром капусторезки. Вечный камикадзе Гаврильчик встал на рубильник – на случай аварийной ситуации.

«Невский уксус», таким образом, снабжал город не только тем самым продуктом, который «и на холяву сладкий», но и поставлял серьёзную квашеную капусту.

В определенные, одному ему ведомые моменты появлялся бригадир и бросал в чан по нескольку горстей серой крупной соли и наструганной моркови из эмалированных ведер без дужек. В эти минуты он напоминал сеятеля с первых советских бумажных денег. Впрочем, по мере заполнения чана бригадир появлялся всё реже. А когда к нему в закут юркнула сотрудница завода в мужской кроличьей ушанке и потертой нейлоновой куртке цвета кремлевских елей, он исчез окончательно, чем лишил верхние слои капусты причитающейся пайки соли и морковки.

Капусторезка скрипела, содрогалась всем корпусом, но тянула. Часа в три, дисциплинированно наполнив с полчана, итээровцы покинули завод. Актив, в том числе и Травкин, направился в близлежащую рюмочную, подсказанную каким-то местным краеведом.

Через много-много лет, уже в другой (географически) стране и совсем в других временах, которые, согласно утверждению ленинградского классика, «не выбирают», завод «Невский уксус» внезапно всплыл во снах Травкина. Вернее, приснился ему не сам завод, а именно поворот переулка.

Он, семилетний, стоит на трамвайной остановке напротив забора, изображающего собой загадочную геометрическую фигуру, и ждет маму. Зима, вечер, почти полное безлюдье. Лишь неподалёку стоит, насупившись, гражданин в черном кожаном пальто.

В подъезде ближнего особнячка скрежещет пружина открывающейся двери, и, выпуская в темный воздух слабый пучок света, выходит мама и торопливо идет к нему. Но, не доходя двух-трех шагов, останавливается и внимательно приглядывается к кожаному господину. А потом радостно вскрикивает:

– Мишенька, как же ты не узнал?! Это же Саша Бочанов…

Господин поворачивается к ним, смотрит внимательно, и Травкин вдруг узнает спокойного плотного мальчика, стриженого коротко, но с чёлкой, в круглых очках. А тот, отвечая собственным мыслям и ни к кому не обращаясь, задумчиво говорит:

– Вот – зря машину отпустил…

Первый школьный день. У плотного мальчика в круглых очках на парте выложены: стопка разноцветных тетрадок, вставочка с набором разнообразных перышек, красивые линейка и треугольник из красной пластмассы, пенал с остро отточенными простыми карандашами от М до 2Т, большая дорогая коробка цветных карандашей, чернильница-непроливайка, новенькие стирательные резинки. В общем, для долгой дороги к знаниям он оснащен прекрасно.

Впоследствии Травкин узнал, что мальчик этот никогда не вступает в драки (не то, что он, Травкин, иногда так отчаянно сцеплявшийся с одноклассником Гришкой Футерманом, что, казалось, они готовы были удушить друг друга пионерскими галстуками). А когда Саша Бочанов слышал что-либо неприятное в свой адрес, он лишь щурился и немного отворачивал голову в сторону – в точности как кот, если ему слегка подуть в глаза.

В школьных дисциплинах Саша Бочанов не преуспевал, не было у него и любимого предмета. Получал в основном тройки, не всегда «твёрдые», иногда, впрочем, разбавленные четверками по неосновным предметам. Как-то не доходила до него арифметика, позже алгебра, физика, а для истории и географии он обладал плоховатой памятью. Времена же, когда учителя стали откровенно тянуть на хорошие оценки детей полезных для школы и для себя лично родителей, еще только наступали.

Когда Саша отвечал у доски, над его тугодумием, бесконечными «вот… вот…» класс подсмеивался. Но он лишь щурился в ответ. И компенсировал свои досадные промахи аккуратностью, вежливостью, упорно выработанным красивым почерком, позже – общественной активностью. И ранней житейской сметливостью.

Травкин запомнил проверку первого домашнего задания. Весь класс, в том числе и он, как могли, криво-косо нарисовали в тетрадке по три флажка. А у Саши Бочанова флажки были идеальными, потому что вычерчены были по никем невиданному доселе офицерскому трафарету (чего только не было вырезано на этой волшебной пластинке из оргстекла! – от идеальных цифр и букв до изображений самолётиков). Лёгкий ропот класса учительница веско пресекла: «А я и не говорила, что рисовать следует обязательно от руки! Смекалку нужно проявлять». Слово это – «смекалка» – Травкин с тех пор почему-то сильно невзлюбил. Какой-то синоним обмана чудился ему в этом слове. Мол, все – так, а я – этак, «смекну» в обход.

Нельзя сказать, чтоб они сильно сдружились, но Травкин стал бывать у Саши дома. Тот жил с отцом и матерью в двух больших комнатах коммуналки на Малой Московской. Отец, молчаливый человек с пронзительным взглядом, работал завгаром, мать, яркая крупная брюнетка южного типа – зубным техником. В общем, семья, как тогда выражались, была «обеспеченная». А позже случилось так, что Травкин с матерью после ее развода с отцом получили десятиметровую комнатку в той же самой коммуналке.

Насельники их большой квартиры каждый праздник непременно находили поутру на своих кухонных столах написанные красивыми округлыми буквами поздравительные открытки от Саши Бочанова. «Ты бы тоже написал, Мишенька, – говорила Травкину мать. – И почерк у тебя хороший, если постараешься». Травкин искренне хотел… но не мог. Уже тогда что-то фальшивое виделось ему в этих «крепкого Вам здоровья, успехов в работе, счастья в личной жизни» на фоне бесконечного коммунального коридора с туалетом в торце, где влажная буро-зеленая краска отслаивалась наподобие обоев.

Кто там еще «проживал»? Одинокая старуха по имени Матильда Никифоровна в угловой комнате. За стенкой – полная добрая женщина, работавшая проводницей на поездах дальнего следования. Крупный, рыжий и громогласный еврей Сеня с семьей. Какой-то мастеровой, у которого все одалживали молоток и отвёртки. Словом, коммуналка.

Как с открытками, так и с «общественной активностью» – не получалось у Травкина. Он как-то раз прочел в журнале «Искорка», который для сына выписывала семья Бочановых, рассказ о некоем пионере, который поставил на собрании отряда вопрос об обнаруженной им бесхозяйственности. Он заметил, что надпись на бортах всех грузовых вагонов (пионер почему-то предпочитал шататься в районе товарной станции) гласила «БОРТА ПОДНЯТЬ», в то время как, по мнению активиста, вполне достаточно было «БОРТ ПОДНЯТЬ» – ведь надпись-то имелась на каждом борте. Сколько краски сэкономится на букве «А» по одному составу? А на одной железной дороге? А в масштабах страны?! Страшно подумать! Сам министр путей сообщения выразил пионеру благодарность и наградил ценным подарком. Травкин остро завидовал герою очерка – он бы так не смог.

Ежегодно родители Саши Бочанова устраивали для сына празднования дней рождения с приглашением большого количества одноклассников. Но не всех. Хотя все приглашенные знали, что без приглашения обязательно появится бесцветный мальчик из малоимущей (впрочем, тогда говорили просто «бедной») семьи Витя Новиков с копеечным подарком. Он знал обо всех справляемых днях рождения в классе и являлся на них неукоснительно, хотя его почему-то не приглашали никуда. И наравне с «официально» приглашенными пил лимонад и ел пирожные.

Была и «культурная программа» – все присутствующие дети должны были обязательно что-либо исполнить, а отец Саши обязательно делал фотографии. У Травкина сохранился сероватый снимок девять на двенадцать – стоя спиной к полированному шкафу, он читает вслух не совсем ему понятное «покатились глаза собачьи золотыми звёздами в снег». О метафоре он узнает значительно позже. Но стихотворение было «жалестное», Травкину оно очень понравилось, и он учил его всю неделю, предшествовавшую дню рождения.

Вот он стоит в скованной позе – светлая рубашечка, вязаная кофта на пуговках, – парад полный. Слава Богу, что хоть не в школьной форме, которую он терпеть не мог – гимнастерка с белым воротничком, широкий ремень с латунной пряжкой, фуражка с лакированным козырьком… Как-то раз много лет спустя он показал свою школьную фотографию знакомым голландцам, и те просто обалдели от вида маленького солдатика.

Травкин, конечно, поначалу, после переезда, и уроки делал вместе с Сашей, что очень нравилось Бочановым. Но позже это дело как-то само собой заглохло. Виноват был Травкин – не хватало у него терпения объяснять Саше то, что и так было абсолютно ясно.

А что родители Саши были людьми со связями, показал редкий эпизод с телесъемкой детской передачи непосредственно на их жилплощади. Передача была посвящена тому, как советск

...

конец ознакомительного фрагмента