Текст книги "Между молотом и наковальней. Из хроник времен XIV века"

17

Вскоре после возвращения в Москву Киприан получил от великого тверского князя Михаила Александровича невнятную жалобу на епископа Евфимия Висленя. Конфликт между светской и церковной властями всегда неприятен, тем более что митрополит лично знал обоих. Во время нашествия Тохтамыша Киприан укрывался в Твери, но вражды меж князем и его архиереем не заметил… Разбираться в претензиях одного к другому не хотелось, но надлежало как-то отреагировать на жалобу Михаила Александровича.

Виной всему, по-видимому, послужило публичное порицание тверским владыкой непотребного поведения близких к княжескому дому людей. Одни упрекали Висленя во вмешательстве в государственные вопросы, другие – в строптивом характере и симпатиях к новгородским стригольникам[47]47
  Религиозное течение, в какой-то степени сродни более поздним европейским протестантам.


[Закрыть], выступавшим против пороков церкви. Некоторые осуждали запрет епископа в рукоположении «по мзде», то есть возведение в иерейский сан за деньги, что было широко распространено.

Михаил Александрович своей властью, что незаконно по церковным канонам, свел Евфимия с епископской кафедры в обитель святого Николая над Ручьем, где тот монашествовал, прежде чем был возведен в архиереи. Тверская церковь осиротела, но это не могло продолжаться долго, народ нуждался в духовном пастыре.

В сопровождении двух заезжих митрополитов, гостивших на Руси для сбора милостыни – Матвея Адрианопольского с Никандра Ганосского, и русских епископов Михаила Смоленского со Стефаном Пермским русский святитель Киприан отправился в Тверь.

В тридцати верстах от нее процессию встретил внук великого князя Александр Иванович, еще мальчишка, с румянцем на пухлых щеках, а в двадцати верстах приветствовал наследник тверского престола Иван Михайлович. В пяти верстах, когда церковное посольство остановилось на ночлег, путники услышали цокот копыт и узрели приближающуюся к ним кавалькаду, впереди которой в золоченых одеждах скакал великий князь Михаил Александрович со вставленным в стременную петлю копьем; на копье трепетал синий стяг с изображением золотого престола. Подскакав, всадники резко осадили коней, спешились и подошли под благословение к митрополиту после чего князь имел с ним беседу «о пользе душевной», что являлось важнейшим для всякого.

Разговор проходил один на один, без свидетелей, и касался отношений Твери с Ордой и Литвой. Обсуждали и торговлю по Волге-матушке, которую контролировал Нижний Новгород. Когда стемнело, Михаил Александрович пожаловался святителю на то, что жизнь клонится к концу, а он не успел выполнить многое из задуманного, несмотря на то что так хотел оставить после себя достойный след.

– К смерти надлежит готовиться с рождения, – заметил святитель и вздохнул. – Мы живем по привычке из года в год, ибо иного существования себе не мыслим, но всему есть предел…

– Знаю, владыка, но никому не хочется умирать прежде срока. Существовать бесконечно невозможно. Остается надеяться на то, что впереди нас ожидает другая, заоблачная жизнь, но с того света еще никто не возвращался, – заметил Михаил Александрович.

Он уже давно задумывался о своем последнем часе, ибо приход того неизбежен, но никогда не говорил о том с другими, не искал их сочувствия и совета, ибо считал это глупым и бессмысленным занятием.

Тверскому государю исполнилось пятьдесят семь. Это немало, но выглядел он моложе своих лет: походку имел легкую и пружинистую, а по натуре оставался азартен, даже нетерпелив. Любил посмешить собеседника забавными историями из собственной жизни, не опасаясь предстать притом в неприглядном виде, играл в бабки с дворовыми мальцами, не боясь уронить княжеское достоинство, и, подпив, плясал со скоморохами задорно и залихватски. Народ его любил за бесстрастный разбор судебных тяжб и за то, что не изнурял людей нелепыми повинностями. «В годы его правления разбойники, воры и ябедники исчезли или, во всяком случае, присмирели, а мытари, корчмари и торговцы зельем притихли», – писал современник Михаила Александровича.

Святитель отслужил божественную литургию в соборе Святого Спаса, купола которого были позолочены, что было на Руси тогда в диковинку.

Получив «дары великие», Киприан три дня пировал у князя, хотя не любил бражничества. На Афоне пищу вкушали дважды в день и очень умеренно, а остальное время проводили в молитвах и трудах.

Затем Михаил Александрович собрал тверской клир, бояр и горожан, а из Никольского монастыря над Ручьем в черной рясе в Тверь доставили Евфимия Висленя, еще носившего сан архиерея. Выглядел он не лучшим образом: темные круги под глазами, бледность и сгорбленная спина говорили сами за себя.

Начались судебные слушания. Перебивая друг друга, люди обвиняли Висленя в том, что при нем в городе вспыхивали «мятежи и раздоры церковные». Один из купцов упрекал его даже в сношениях с дьяволом, что выглядело откровенным наветом, но вошло в протоколы церковного судилища. Епископ последовательно опроверг все обвинения оппонентов, но оказался бессилен против многочисленных недоброжелателей, которые черное выдавали за белое и наоборот.

На Западе дела еретиков разбирал священный трибунал (инквизиция), но православная церковь оставалась в рамках древнехристианской традиции. Киприан попытался примирить обе стороны, но безуспешно.

Митрополит понимал, что в благочестии Евфимий намного превосходит своих гонителей, но распря зашла слишком далеко. Оставлять Висленя в Твери при столь враждебном отношении к нему было опасно.

– Сатана обольстил вас, вселил в вас злобу дьявольскую, посему предрекаю сему граду гибель… Грядет день, когда живые и мертвые предстанут перед страшным судом, – изрек архиерей Евфимий под возмущенные выкриках своих гонителей.

Сведя с кафедры Висленя, Киприан предоставил ему келью в московском Чудовом монастыре, при этом не ограничив его свободы. Взял с него только слово не покидать пределов города без дозволения архимандрита, ему дозволялось вести переписку с кем он только пожелает и принимать любых посетителей, коли такие найдутся.

На тверскую кафедру святитель поставил молодого протодьякона Арсения, уроженца Твери. Оставив отчий дом, тот принял постриг в Киево-Печерской обители, а своей набожностью, умом и смекалкой обратил на себя внимание Киприана. Арсений лучше многих подходил для освободившейся тверской кафедры, хотя был чересчур молод для архиерейского сана.

Первое время после возвращения в Москву Киприан осведомлялся о Вислене, но неизменно слышал от архимандрита:

– Молится и постится, дабы соединиться с Богом.

– Смотри, чтобы не запостился[48]48
  Запоститься означало довести себя воздержанием до смерти и считалось недопустимым для инока, но иногда случалось.


[Закрыть]. Такая кончина сродни самоубийству. Если что, с тебя спрошу… – грозя перстом, предостерегал митрополит.

Постепенно он стал забывать о низвергнутом им архиерее. Тот, в свою очередь, ничем не напоминал о себе, и о нем стали забывать, но для некоторых в тверском княжестве он по-прежнему оставался епископом.

Из Твери в Чудову обитель регулярно приходили вести, потому Евфимий находился в курсе всех событий.

18

Высадив посольство, «Святой Яков» повернул вспять. На обратном пути капитан делал промеры глубин и записывал их результаты в корабельный журнал. Туда же он занес план Орешка и словесное описание укреплений, чем исполнил предписание для орденских шкиперов, посещавших чужие земли. Заинтересовали капитана и так называемые ныне Ивановские пороги на Неве, которые корабль пересек с большой осторожностью.

Сопровождающим княжескую невесту послам, оставшимся в крепости, отвели три избы, пустовавшие после морового поветрия, а Софью со служанкой Мартой поселили отдельно от остальных, в тереме воеводы. Сразу же по прибытии невесты великого князя он отправили посыльного к новгородскому степенному посаднику Василию Федоровичу с уведомлением о прибытии будущей государыни.

Ожидая, когда за ней придут ладьи, Софья гуляла вдоль реки, кокетничая с Шишкой, а тот все более и более терял голову. Иногда на гранитные прибрежные валуны выползали серые озерные тюлени, греясь на летнем солнышке. Так прошло полтора месяца. Наконец показались речные ладьи новгородцев. Погрузившись на них, посольство направилось в сторону Волховской губы. По Ладоге шли с опаской, прижимаясь к берегу – здешние воды непредсказуемы и коварны. Даже в тихую летнюю погоду они недолго оставались спокойны. Немало иноземных судов и русских ладей нашло последний приют на каменисто-песчаном дне озера.

В устье Волхова на большой лодке княжну Софью встречал новгородский волостной староста. Он преподнес невесте великого владимирского государя угощение из медовых пряников, считавшееся здесь деликатесом, и горшок свежего вишневого варенья.

Неподалеку от берега стоял убогий монастырь святого Николы Мирликийского. Из него к Софье явился седой сгорбленный годами чернец и преподнес «для привета» мешок свежего душистого ржаного хлеба и вязанку вяленой семги. Большего иноки не имели. Переночевали в узких кельях, которые представляли собой низкие, криво срубленные избушки, вросшие в землю по самые оконца, затянутые бычьими пузырями, и крытые серой дранкой; зато, воздух внутри был на удивление легок и смолист.

Наутро ладьи начали подниматься вверх по Волхову. Чтобы показать высокое положение посольства, плыли медленно, чинно, с частыми остановками. Путь до Господина Великого Новгорода составлял около двухсот пятнадцати верст, но не торопились.

Услышав о прохождении по реке ладей с гостями, по берегу на протяжении нескольких верст сопровождали дети в длинных льняных рубашонках до пят с одинаково стриженными головами, так что трудно было отличить мальчика от девочки. Они непрестанно предлагали путникам берестяные кузовки со сладкой спелой малиной и душистой, только что собранной мелкой земляникой. Когда приставали к берегу, Софья покупала сочную спелую ягоду. Малина в Литве родилась крупнее, зато здесь была слаще.

Когда солнце заходило за тучи и задувал неприятный, резкий ветер, река вспенивалась и становилась седой; но при тихой погоде вода у бортов плескалась так ласково, что хотелось искупаться, однако лезть в реку в рубахе, а тем более голышом будущей великой княгине не пристало.

Через некоторое время за излучиной реки справа показались серые каменные башни и кормщик, указав на них, произнес только:

– Ладога!

Эта крепость запирала речную дорогу в Великий Новгород и являлась важным транзитным пунктом на пути из варяг в греки, а по Волге – в Персию через Хвалынское море. Городок стоял на мысу, образованном Волховом и речкой Ладожкой, и считался пригородом Великого Новгорода. Здесь по традиции собиралось свое вече, которое в общегосударственных делах подчинялось новгородскому. Именно сюда некогда, как считалось, приплыл легендарный Рюрик со своими варягами.

Посольство встречал кряжистый белобрысый посадник Константин Сергеевич и ярыга[49]49
  Таможенный чиновник.


[Закрыть] Алексашка. После осмотра городка, имевшего пять башен, крытых тесом, и шесть каменных церквей, Софья пожелала разбить свой лагерь на приволье, за посадом, у берега Волхова. На кургане расстелили цветастый восточный ковер и усадили на него невесту великого князя. Откуда ни возьмись объявилась ватага скоморохов. Охрана заступила им дорогу, ибо от них можно ожидать всякого, но княжна велела пропустить их, дабы усладили ее пением и потешили.

– Начинайте! – велела, засмеялась по-девчоночьи и захлопала в ладоши.

Забренчали струны гуслей, загудели рожки, запели свирели. Одновременно с этим несколько голосов затянули песнь про купца Садко и его приключения. Однако пели не складно, а как придется, зато азартно, от души. Пение распотешило Софью, и она велела заплатить лицедеям сполна, так что те убрались довольные ею.

В пяти верстах выше по течению начинались пороги, а еще через семь верст – другие, особо опасные. По весне, в половодье, через них проводили ладьи, но летом камни выступали из воды, словно зубья дракона, и река неслась меж них в брызгах пены. Тогда плыть через пороги мало кто осмеливался. От одного вида этого пенного бурлящего потока душа трепетала. Не дай Бог оплошать и свалиться за борт. Там в воде уцелеть могли немногие.

Перед порогами посольство высадили на берег, где его ждали повозки. Здешние жители издавна промышляли извозом. Миновав несколько верст, повозки остановились, дожидаясь, пока суда перетащат вверх по реке на пеньковых канатах. Неожиданно один из тросов лопнул, ладью с силой ударило о камень, торчащий из воды, словно зуб дракона, и ее разнесло в щепки. Тело кормщика не нашли, течением его унесло в Ладогу на корм озерной корюшке, пахнущей свежим огурцом, которая, по народным поверьям, питалась утопленниками, потому была такой вкусной.

Посольство ночевало в другом монастыре Николы Чудотворца. Русские очень почитали этого святителя, покровителя моряков и путешественников, известного своим целительством. В этой обители обитало четверо чернецов и послушников. Старший из иноков, высокий, жилистый, в заплатанном подряснике, собрал кое-что из съестных припасов и преподнес княжне. Дар его состоял из редьки, гороха и двух восковых свечей. Большего в монастыре, по-видимому, не нашлось. Обитель была небогатой особожительной, то есть каждый сам заботился об одежде и своем пропитании. Обязательным для всех являлось лишь присутствие на церковных службах.

В монастырской церквушке Софья подивилась изображению Страшного суда, писанному над входом наивно, неискусно, но так затейливо, что она только рот разинула. По черному полю иконы скакали зеленые черти, подбрасывавшие поленья в красное пламя над желтым котлом, полным грешников с синими лицами. Лишь не искушенный в богословии мог изобразить такое. Внутрь церкви втиснулись княжна с боярами да монахи, для остальных места не нашлось.

Обитель стояла в низине, на радость скакухам-лягухам, но худшее гостей ожидало впереди. С наступлением темноты легли почивать, но комары и мошка роились в воздухе с писком и шумом. Полночи Софья отмахивалась от них веткой, но не помогало. В конце концов, надев на рубаху безрукавку, она выбралась из шатра. Все спали, даже сторожа, которым полагалось бодрствовать… Софья спустилась к реке и увидела одиноко сидящую на берегу фигуру. Подошла ближе и признала в нем Шишку. Присела рядом и спросила:

– Не спится?

– На ветерке комарья меньше…

Над водой дымился такой туман, что хоть топором руби, но по всему чувствовалось приближение рассвета. Неожиданно в лесу запела, засвистела какая-то птаха. Пахло дурман-цветами, названия которых Софья не знала, но от аромата которых голова шла кругом.

– Однажды батюшка взял в плен рыцаря Маркварда фон Зальцбаха. Он мне много всякого поведал, в том числе историю о Тристане и Изольде. Ты, верно, не знаешь эту историю, рассказать?

Да, Витовт приставил фон Зальцбаха к своей дочери, а тот не преминул овладеть ею. От того соития у нее остались только воспоминания о боли, но она тогда никому ничего не сказала, хотя более всего именно этого боялся рыцарь, ибо сие сулило ему княжескую кару и изгнание из ордена Святой Марии, коли вернется туда.

– Будь добра, коли соизволишь… – кивнул Шишка на предложение княжны рассказать ему старую повесть.

– Ну так вот, некий король Марк отправил племянника Тристана за своей невестой Изольдой. Перед тем как отпустить дочь к жениху, будущая теща Марка дала служанке любовный напиток, чтобы, когда молодожены возлягут в первую брачную ночь, та дала им испить его. После этого оба полюбят друг друга на всю жизнь. На обратном пути Тристан с Изольдой на палубе играли в шахматы, но солнце так припекло, что стало жарко, и суженая Марка послала служанку за вином, но та перепутала кувшины. Не ведая того, они испили любовный напиток и ступили на путь, с которого уже не могли свернуть. Они взглянули друг на друга иными глазами и забыли о Марке: пусть ищет себе другую супругу, подумалось им, ибо этого жаждут Тристан с Изольдой. Аминь! Они недолго сопротивлялись своему вожделению и боролись с долгом перед королем. Уединившись, Тристан поступил с Изольдой по воле своей, и потеряла она свою девственность…

– Зачем ты рассказываешь мне это? – чувствуя, что сам теряет голову и опустив глаза, робко спросил Шишка.

– А ты слушай, дурачок… Долг требовал, чтобы Тристан отдал Изольду королю в ее первозданном состоянии. В первую брачную ночь после свадебного пира верная служанка подменила Изольду, и пьяный Марк ничего не заметил…

– Чем же все кончилось, госпожа? – затрепетав, прервал княжну молодой человек, с неизъяснимым трепетом внимая ей.

– Это длинная история. В конце концов оба умерли, и король Марк приказал положить их в каменные саркофаги в разные концы одной и той же часовни, но вскоре из могилы Тристана поднялся зеленый плющ, перекинулся через помещение и опустился на могилу Изольды. На ней через некоторое время расцвел дивный цветок. Так мне передал эту историю благородный Марквард фон Зальцбах.

На берегу реки, под пение невидимой птицы, после чудесного колдовского рассказа изменилось что-то в душе рынды. Голос княжны обволок его, она придвинулась к нему, коснувшись его плечом, глянула в самые зрачки странным колдовским взглядом зеленых глаз и шепнула:

– Какой ты робкий… Обними же меня… Не томи.

Земля уплыла из-под них, и они взмыли над ней, а плоть довершила остальное.

С рассветом княжна убежала, а Шишка еще долго лежал в траве, не представляя, что теперь делать. Будто сам он, а не Тристан, испил колдовской любовный напиток и что теперь делать – не ведал. Хотелось то по-детски разрыдаться, то безумно рассмеяться и целовать траву, примятую «его Изольдой». Пока он пребывал в растерянности, из-за куста вереска поднялась высокая сутулая фигура инока в неумело заплатанной рясе и бесшумно двинулась в сторону бревенчатой монастырской ограды.

Взошедшее солнце вернуло Шишку к действительности. Он понял, что вольно или невольно, но предал своего господина, как Тристан изменил королю Марку. От этого на душе сделалось гадко, и он принялся молиться, прося прощения то ли у Бога, то ли у князя.

Через несколько дней посольство добралось до Кричевиц – деревни, находившейся в нескольких верстах от Новгорода. Принялись принаряжаться перед въездом в город, но Софья взглянула на свое отражение в зеркальце и поняла, что в таком виде невесте великого князя не следует показываться перед людьми. Посольские выглядели не намного лучше ее. Казалось, они недавно переболели оспой, оставлявшей после себя уродующие следы на лице.

Оставалось ждать, когда все пройдет. Немало дней посольство провело в Кричевицах, ожидая улучшения своего состояния. Коротая один из вечеров за кружкой деревенской бражки, Шишка не выдержал и поделился с Симеоном тем, что томило его душу. От такого откровения купец схватился за голову:

– Одно другого не легче. Тебе что, жить надоело?! Запомни: сего никогда не было! Как доберемся до Москвы, я за тебя какую-нибудь добрую девку сосватаю. Женись и забудь о случившемся.

Через несколько дней старший посол Александр Борисович Поле сообщил в Новгород, что посольство готово к въезду. Суженую великого князя встречали с необыкновенными почестями архиепископ Иоанн, обладавший здесь высшей духовной и политической властью, степенной посадник Василий Федорович и тысяцкий Иосиф Фалелеевич.

Служивые князья несли службу в Новгороде на договорной основе и не принимали участия в политическом управлении городом, потому Софью Витовтовну поселили на городище, поскольку Новгород признавал своим верховным сюзереном великого владимирского князя. Однако в последний раз сюда наведывался Семен Иванович Гордый сорок три года назад, а более московских князей здесь не видывали.

В Великом Новгороде даже воздух был какой-то вольный от влажного дыхания озера Ильмень или из-за величественного течения Волхова. Здесь всегда давали пристанище изгнанникам из любых земель. Не только из Руси, но и от латинян и мусульман. Отсюда никого никогда никому не выдавали.

Ни один город Руси не мог сравниться с этим по количеству церквей и монастырей. Святая София считалась синонимом северной республики, от имени ее составляли договоры и грамоты, ей присягали князья и сановники города. Святая София, Премудрость Божья, считалась одним из имен Иисуса Христа, но тут возобладало богородичное или женственное понимание, имевшее осязаемый символ – Софийский собор. Горожане верили, что их охраняет Божественная премудрость, и считали, что это соответствует действительности.

Новгород поддерживался в образцовом состоянии. Своей чистотой и опрятностью он выгодно отличался от утопавших в нечистотах европейских городов – Лондона, Парижа, Рима.

Будущей великой княгине показали недавно украшенную церковь Спаса Преображения на Торговой стороне. Ее недавно расписал по заказу боярина Василия Даниловича, из рода Машковых, чудный богомаз Феофан по прозванию Грек, вызванный со своей артелью с берегов Босфора. Особенно поразил княжну намалеванный под куполом Христос Вседержитель. Оттуда, с высоты, Творец всего сущего строго и внимательно взирал на прихожан, как бы возвещая им второе пришествие Христово и суд, который грешники нарекли Страшным, но бог им судья.

– Добро малюет. Хорошо бы его на Москву зазвать, – заметил Александр Борисович.

– Может, он уже там и обретается. Митрополит Киприан уже присылал к нему своих людей, – насупившись ответил тысяцкий, сопровождавший москвичей и не одобрявший переманивание мастеров.

Со святителями всея Руси у Великого Новгорода были свои счеты. Четыре года назад клир и горожане на вече единодушно постановили и целовали крест в том, что впредь не станут просить суда у русского святителя, тогда еще Пимена. Это создавало некую напряженность между великим князем и вечевой республикой.

Княжну Софью повели по рядам: полотняному, холстинному, суконному, медному, оловянному – да всех и не перечесть. Знатный торг! Народу на нем видимо-невидимо, гомон, смех, толкотня, суды-пересуды. Это быстро утомило суженую великого князя, и ее повлекли в Святую Софию Новгородскую.

Этот белокаменный храм служил не только местом богослужения – в нем размещалась библиотека с городским архивом, хранились исторические ценности, образцы мер и весов, без которых правильная торговля невозможна, а иногда устраивали приемы иностранных послов.

На пиру, данном в ее честь гости степенным посадником Василием Федоровичем, княжна узнала о вестях из Литвы. Осада Вильно провалилась, начались дожди и слякоть, а в Новгороде продолжался мор, начавшийся еще прежде, когда московское посольство направлялось в Ливонию, потому задерживаться не стали.

Доплыли до Бронниц, дальше продолжили путь по суше, но зарядили дожди, и земную твердь развезло, так что она стала походить на кашу-размазню. Остановились. Только с наступлением холодов тронулись дальше.