Текст книги "Между молотом и наковальней. Из хроник времен XIV века"

19

Осенью 793 года по лунному календарю Хиджра[50]50
  Исламское летосчисление, ведется с 16 июля 622 г. н. э., даты переселения пророка Мухаммеда из Мекки в Медину.


[Закрыть], или, иначе, в 1390 году по латинскому летосчислению Гая Юлия Цезаря, Щит ислама и Защитник правоверных, как величали Тимура Гурагана царедворцы, выступил в поход. Великую ясу Чингисхана[51]51
  Яса Чингисхана – свод законов, по которым надлежало жить монгольскому обществу. Использовалась до XVI вв.


[Закрыть] и законы шариата, он совмещал на удивление легко и естественно. Не надеясь завоевывать огромный, слабо населенный улус Джучи, Тимур Гураган хотел положить конец непрекращающимся набегам с севера диких племен, добиться чего мирным путем не удавалось, как ни старался.

Тем временем Тохтамыш занимался наведением порядка в Орде, видя реальную опасность, которая исходила от великого эмира. Хан более любого другого из своих соседей уважал великого эмира, отдавая должное его уму, хитрости и коварству, которые высоко ценились на Востоке. Когда-то Тохтамыш, находясь в положении беглеца, коротал зиму в Самарканде за шахматами в дворцовой беседке Райского сада среди кустов роз, где по дорожкам томно прогуливались волоокие павлины, наблюдавшие за двуногими тварями, передвигавшими на клетчатой доске фигуры. Обычно великий эмир побеждал своих противников, но не всегда, хотя слыл сильнейшим шахматистом своей эпохи. Тохтамыш не относился к игре серьезно, как, может статься, и к собственной жизни, которой не слишком дорожил.

Щит ислама и Защитник правоверных знал сильные и слабые стороны своего противника и надеялся на внезапность нападения. К походу он готовился тщательно и кропотливо, что потребовало усилий десятков, если не сотен чиновников.

При дворе любого правителя имелось немало шпионов и недоброжелателей всех мастей. Одни стоили дорого, другие – дешевле, третьи делали это бесплатно из ненависти к своему государю. Предательство, как яд песчаной эфы, парализует волю и замыслы властелина. Душа любого из сынов Адама темна и непознаваема, как намерения Аллаха, но Железному Хромцу, казалось, до этого нет дела. Логика событий для него была открытой книгой, которую он легко читал, а потому знал, что приготовления к походу в тайне сохранить невозможно, и не пытался скрыть этого.

Из Самарканда побрели дервиши, танцевавшие на углях, тронулись караваны, звеня медными колокольцами, поскакали всадники с зашитыми в пояса или в чалмы грамотками, писанными тайнописью. Все спешили оповестить своих хозяев о планах выступления Тимура Гурагана. Весть о будущем походе разнеслась по миру, и многие из соседей Железного Хромца вздохнули с облегчением. Пронесло!

Намерение соседа привело государя Орды в замешательство. Он ждал нападения, но только не зимой, когда воины Железного Хромца разбивали шатры на лугах Кани-гиль близ Самарканда и отдыхали там, залечивая раны. Хан уже распустил свое войско на зиму и собрать его до весны не представлялось возможным, а потому он снарядил посольство, с тем чтобы оттянуть нападение насколько возможно.

После долгого и трудного пути дипломаты узрели величественные бирюзовые и зеленые купола мечетей в окружении минаретов. Здравствуй, жемчужина Востока – Самарканд! Этот город, окруженный садами и виноградниками, стоял на Хорасанской дороге, ведущей из Багдада в Китай, и был полон купцов, ремесленников и чиновников. В центре его стоял Синий дворец, в подвалы которого стекались сокровища со всего света. Посольство направилось прямо туда, но оказалось, что Щит ислама и Защитник правоверных уже убыл к войскам. Неужели опоздали?

Как истинные кочевники, не знавшие усталости, ордынцы кинулись следом и после бешеной скачки нагнали Железного Хромца. Тот весьма любезно принял их в шелковом шатре, восседая на маленьком, набитом хлопком матрасе в белоснежном халате, подпоясанном золотым поясом, и высокой шапке, украшенной жемчугом. Он не чурался некоего щегольства, хотя отлично понимал, что внешность обманчива, и оценивал людей не по одежке.

Худощавый, стройный, выше среднего роста Тимур Гураган прихрамывал на правую ногу из-за раны, полученной в молодости, но это его ничуть не портило. Он имел бешеную популярность у женщин и своих воинов. В его гордом красивом лице с высоким лбом и широкими монгольскими скулами с первого взгляда угадывалась нечеловеческая энергия и сверхъестественная прозорливость, которую одни объясняли благоволением Аллаха, а другие – связью с Шайтаном.

Ордынские послы преподнесли Железному Хромцу подарки: девять (число считавшееся сакральным у мусульман) великолепных коней и охотничьего сокола-балобана с драгоценным ожерельем на шее. Большой алмаз в центре украшения, как уверял ювелир-оценщик в Сарае-Берке, стоил целого городка, но зачем покупать то, что можно взять силой…

Дипломатическая служба опасна на Востоке. Послов здесь варят заживо в больших казанах для плова, обезглавливают, топят в арыках, колесуют на площадях или сажают на кол. Принадлежавшие к этой профессии всегда осторожны и предупредительны. Люди Тохтамыша не являлись исключением. Скрывая страх за подобострастными улыбками, они предлагали Железному Хромцу мир и дружбу, объясняя минувшие столкновения недоразумением, несчастной судьбой, стечением неблагоприятных обстоятельств и советами злых людей, обещая выдать мерзавцев с головой. В довершение к тому они заверяли великого эмира, что правитель улуса Джучи умоляет его о снисхождении, которое для него будет благодатным дождем, смочившим иссушенный зноем сад. Послы рассчитывали на то, что зима пройдет в согласованиях, а к весне хан соберет войско в Волжских или Донских степях, на Урале или в Западной Сибири. Впрочем, речи ордынцев были не более чем сотрясением воздуха, не стоящим подгоревшей лепешки, которую правоверный бросает нищему на базаре в священный месяц Рамадан.

С бесстрастным лицом великий эмир выслушал послов, держа сокола на руке, защищенной от когтей перчаткой из буйволовой кожи. Он любил этих гордых красивых птиц, которые ударом клюва убивали утку, а то и цаплю. В предгорьях чаще охотились с орлами, но их по традиции после нескольких лет службы отпускали на волю, а соколов – никогда. Каждому свое…

Тимур Гураган долго молчал, полуприкрыв глаза, и размышляя о своем. Что проносилось перед его внутренним взором, неизвестно, но по усмешке, кривившей его губы, проницательный человек мог догадаться, что он разгадал хитрость противника, поскольку сам неоднократно прибегал к подобным уловкам. Сокол, недобро посматривая на ордынцев, время от времени резко кричал и клевал подогретую козлятину из голубой пиалы, которую перед ним держал невольник. Когда птица насытилась, ее унесли.

Затянувшееся молчание пугало ордынцев, и они стояли ни живы ни мертвы. Наконец Железный Хромец заговорил: напомнил о благодеяниях, оказанных им Тохтамышу, о том, что помог тому сесть на престол в Сарае-Берке, и о том, чем тот отблагодарил его, а именно – предательскими вторжениями в Прикаспийские области[52]52
  Ныне это территория Азербайджана.


[Закрыть] и Среднюю Азию. Тогда войско ордынцев дошло почти до благородной Бухары, сердца ислама.

– Плохой дровосек во всем винит свой топор, а хан – дурных советников! – съязвил он в заключение и потребовал прислать к нему главного советника Тохтамыша Алибея (иначе Али-Бега) для разрешения оставшихся разногласий.

На этом послов отпустили. Тем не менее они съездили не зря, ибо, вернувшись, подтвердили сообщения о готовящемся походе.

Алибея, причастного ко многим государственным тайнам, Тохтамыш, разумеется, не выдал. Его скорее удавили бы, нежели отдали в чужие руки, ибо слишком много знал, а Тимур Гураган тем временем все туже натягивал тетиву похода; ему оставалось только спустить ее…

В городе Шахе (ныне Ташкенте) «собрались толпы конных и пеших, мечников, метателей дротиков и копьеносцев. При этом каждый из них был потенциальным убийцей…» – писал Ахмед ибн Арабшах[53]53
  Арабшах (1389-1450) – арабский писатель, автор сочинения о Тимуре.


[Закрыть]. При каждом из воинов Железного Хромца имелось два лука – скорострельный и дальнобойный с колчанами с тридцатью стрелами. У многих было и другое оружие, а те, кто побогаче, имел латы и кольчуги.

Сколько продлится война, никто не ведал, готовились ко всему, но особое внимание великий эмир уделял обозу: лошадям требовался фураж, без которого конница не способна воевать, а ратникам нужны хлеб, крупа и солонина.

В морозы лучше греться у очага и дожидаться весны, чем пускаться в путь, но приказ есть приказ, а зима в том году выдалась лютой. Снег безостановочно валил с промерзших небес, отчего воины плотнее запахивали шубы и тулупы. Летом их выворачивали мехом наверх, а зимой внутрь.

– Коли Аллах создал такую обширную землю, то глупо сидеть в четырех стенах, – говаривал Железный Хромец приближенным, которые ежились от холода.

Кочевник по натуре и по крови презирал оседлую жизнь, а потому Повелитель Счастливого Сочетания Планет (еще одно имя Тимура, встречающееся в хрониках) обманул всех и двинулся на Полярную звезду. Все на земле подвластно Аллаху, и Он сам предопределяет время всех свершений, в том числе побед с поражениями.

У Сырдарьи женщин, сопровождавших войско, отправили назад, но без охраны. Дальше начнутся кровавые и жестокие мужские игры, в которых слабому полу нет места, как нет ни к кому жалости и сострадания.

За рекой лежала обширная бесплодная равнина, называемая Голодной степью. Эта земля не годилась ни для жизни, ни для смерти. Там никто не обитал, кроме змей, но в холода они забивались в норы. Никогда прежде Щит ислама и Защитник правоверных не вторгался в сей убогий дикий край, ибо там нечего взять. По-видимому, Всевышний создал эти безжизненные просторы для испытания и вразумления людей.

Тех, кто вырос в южном климате, страшила эта проклятая земля, но только не Тимура Гурагана, понимавшего, что ее нельзя обойти, иначе он откроет путь на Самарканд – Рим Востока и тот этим неминуемо воспользуется Тохтамыш.

Углубляться в Голодную степь в такую пору – безумие. Здесь, в диких, суровых просторах, неповиновение предводителю грозило гибелью, а потому все молча повиновались. Хотя каждый чувствовал себя на пороге смерти, и о том шептались. Знатные и простые ратники страдали одинаково. Армия все ближе придвигалась к чему-то ужасному, неведомому, но нечеловеческая воля Железного Хромца вела людей сквозь снегопады и метели в неизвестность. Упрямство предводителя превосходило ярость природы, а ведь ему уже пятьдесят пять. Может, хватит? Почтенный возраст, а он даже не прятал лица от резкого, холодного, порывистого ветра, удивляя сопровождавших его.

Армия Железного Хромца, словно грозовая туча, стремительно и неудержимо скользила по просторам Голодной степи, а разъезды разведчиков, высланные вперед, тщетно искали след хоть каких-то людей, но никого не находили в этом диком, проклятом Аллахом краю.

20

Москва. Безветренный хмурый денек 30 декабря. Белые дымы из печных труб упираются в низкое пасмурное небо, будто ввинчиваясь в него. Падает снежок, но не крупный, не хлопьями, а так – небесная манка…

В полдень у рогаток[54]54
  Временное укрепление, состоящее из двух или более пар скрещенных кольев, скрепленных горизонтальной перекладиной. Использовалось стражей для заграждения проезда в ночное время.


[Закрыть] Великого посада суженую великого князя Василия Дмитриевича встречал митрополит Киевский и всея Руси Киприан. Простолюдины запрудили все проезды. Каждому любопытно посмотреть на будущую великую княгиню. Пригожа ли, румяна ли?

Наконец, в красном, заломленном набекрень колпаке, с серебряной серьгой в левом ухе на сером жеребце, словно бесенок, примчался посыльный, махая рукой:

– Едут! Едут!

В самом деле, вскоре из-за поворота дороги показался караван саней. По старой традиции Василий Дмитриевич невесту не встречал. До венчания им не полагалось видеться. Только в храме перед аналоем молодожен откроет завесу и приникнет к алым устам девы, ставшей его женой, освященным церковью поцелуем. В Луцке таких строгостей не придерживались. Хотелось нарушить эту глупую традицию, неизвестно, когда и кем придуманную, но матушка Евдокия Дмитриевна настояла на соблюдении обычая. Мол, батюшка Дмитрий Иванович до венчания ее не лицезрел, пусть так поступит и ее сын.

– А что в этом хорошего?! – не понимал великий князь.

– Вспомни, что отец завещал тебе почитать и слушаться меня. Сделаешь по-своему – прокляну перед всей Москвой в храме!

«С нее станется!» – сразу поверил Василий Дмитриевич и уступил, хотя по натуре был упрям и своеволен. Ему шел девятнадцатый годок, а потому он пока еще не отвык слушаться старших и пообещал все исполнить.

Первыми к рогаткам Великого посада подкатили московские послы в медвежьих шубах, за ними Иван Ольгимунтович Ольшанский с литовскими витязями, из-под расстегнутых тулупов которых виднелись начищенные до блеска кирасы. Следом показались сани с невестой, с любопытством посматривавшей по сторонам.

Не доезжая до владыки, караван остановился. Бояре Александр Борисович Поле, Александр Белеут и Селиван Борисович подошли под благословение, а следом за ними – Ольшанский в темно-синем камзоле немецкого покроя. Литовский боярин подал руку и помог разрумянившейся от мороза княжне выбраться из саней, а потом с поклоном передал ее русскому святителю с рук на руки.

– На этом все, что наказывал мне мой государь Витовт Кейстутович, я исполнил, но коли московский князь дозволит, хотел бы погулять на свадьбе, дабы, вернувшись, доложить обо всем своему князю.

Киприан не возражал:

– Ну что ж, поешься. Меда и бражки на всех хватит.

Подведя Софью к своим саням, владыка усадил ее в них, сам устроился рядом и велел чернецу-кучеру трогать. Заскрипел снег под деревянными полозьями, зазвенели бубенцы под дугой, и наклонившись к княжне, святитель спросил:

– Как доехала, Софья Витовтовна?

– Без происшествий, слава богу. Жива, здорова…

– Ну и славненько. Здесь опасаться тебе нечего.

Москвичи, стоявшие вдоль улиц на всем протяжении следования митрополичьих саней, кричали «здравие», приветствуя суженую великого князя, а некоторые, впав в неистовство, голосили, подбрасывая вверх шапки и колпаки. Когда сани, проехав, скрывались из виду, горожане чесали бороды или затылки и судачили о княжне, будто скотину выбирали. Одним казалось, что нос у нее длинноват, другие отмечали, что брови слишком густы, но на всех разве угодишь… Впрочем, при быстром движении саней не многие рассмотрели ее хорошенько, но на чужой роток не накинешь платок.

– Ладушка-то какая!

– Сказывают, литовка, а не похожа на то…

– Что ж, у них песьи головы, что ли? Чай не за Каменным поясом[55]55
  Каменным поясом тогда называли Уральские горы.


[Закрыть]…

– А скромница-то какая, глазки опущены, ресницы длиннющие…

– Как ты все это углядеть успел, старый хрыч?

– Уж сподобился! У меня на баб глаз наметанный…

– Ой ли, и в тихом омуте черти водятся…

– Сие верно, не зарезав курицы, похлебки из нее не сваришь…

Москвичам предстояло жить с Софьей Витовтовной еще долго, но они о том пока не ведали…

Владыка Киприан направлялся в Вознесенский девичий монастырь, основанный вдовой великого князя Евдокией Дмитриевной и находившийся у Фроловских ворот[56]56
  Ныне это Спасские ворота.


[Закрыть]. Дорога пролегала по улице, на которую выходил великокняжеский двор. Василий Дмитриевич, услышав приближающийся звон бубенцов, не сдержался и выглянул в оконце.

«Все такая же! Совсем не изменилась, а ведь почитай три года минуло», – неожиданно мелькнуло у него в уме, и он ощутил первобытную радость дитяти, дождавшегося подарка. В ушах вновь зазвенели бубенцы: «Со-фья, Со-фья». Динь-динь-динь…

Вышел к дежурившему в соседней горнице рынде и велел:

– Доставьте мне Шишку! Да не мешкая!

Тот еще не вылез из саней у княжеского двора, как к нему кинулись двое:

– Государь тебя к себе кличет!

В сенях скинул тулуп, ступил внутрь и поклонился, коснувшись пальцами пола. Василий Дмитриевич меж тем в нетерпении прохаживался из угла в угол и, не дав открыть рта, спросил:

– Что Софья? Говори мне все, как на духу, без утайки…

Что тут ответить? Вспомнил последний разговор с капелланом Фридрихом в Данциге, когда после пира в ратуше тот напутствовал его:

– О княжне ни одного дурного слова! Она должна остаться вне подозрений, ибо ее отец нужен ордену Пресвятой Девы Марии…

Не мог Шишка забыть и приключившегося с ним на берегу Волхова. Потупил глаза и уверенно, без тени смущения, ответил:

– Ничего предосудительного, государь, не заметил. В Мариенбурге подкупил ее няньку, та разоткровенничалась о своей воспитаннице, сообщила, что гневлива, даже не сдержанна бывает со слугами…

– Нянька свою дитятю не выдаст, – засомневался Василий Дмитриевич.

– Я тоже так посчитал и слюбился с сенной девкой Мартой. Исподволь расспросил о Софье Витовтовне, но та тоже ничего зазорного не вспомнила. Дорогой из Мариенбурга она держалась скромно, даже строго…

– Ловок ты, однако. Молодец! Зайди к казначею Ивану Федоровичу, скажи, чтобы выдал тебе три рубля серебром, – расщедрился князь, хотя потом пожалел: «И двух бы хватило: семьи у него нет, живет при моем дворе на всем готовом. К чему это баловство?»

В тот же день Василий Дмитриевич вызвал к себе постельничего и велел готовиться к свадьбе, да шустро – молодость нетерпелива.

Хлопоты, связанные с бракосочетанием, заняли более недели. Разослали приглашения гостям, а Софью готовили к принятию «исповедания православного греческого закона». Перед тем она постилась и молилась под присмотром будущей свекрови Евдокии Дмитриевны, строгой и последовательной в вопросах веры.

Будили княжескую невесту задолго до позднего зимнего рассвета и, дав умыть глаза, под руки вели в церковь, где ее уже ждали черницы. Отстояв службу, она завтракала и снова молилась. После обеда давали вздремнуть по русскому обычаю, но не долго, и опять вели в храм.

«Как только монахини выдерживают такое день за днем, год за годом? Свекровь тоже хороша, коли ей в обители так нравится, то приняла бы постриг», – косясь на Евдокию Дмитриевну, говорила себе Софья, но не спорила, выполняла все, что велено. Рано или поздно настанет ее черед, а пока и потерпеть не грех…

В Крещенский сочельник, день строгого поста в память о трагической судьбе Иоанна Предтечи, княжна не ела. После молебна по совету игуменьи окунулась в Иордань на Москве-реке, дабы изгнать из себя все духовные и телесные болезни. Вода обожгла, словно пламя, но выбора не было. В тот вечер уснула, как убитая, утомленная молитвами и голодом.

Наутро Софья с опущенными глазами прошествовала через толпу придворных женщин, которых созвала будущая свекровь, чтобы все видели ее отречение от латинства и переход в православие. С амвона монастырской церкви в праздничных ризах ее приветствовал митрополит Киприан, архиереи и священники. Негромким, но четким, хорошо поставленным голосом святитель изрек:

– Да благословит тебя, чадо Анастасия, Господь Бог!

Такое православное имя теперь она получила, но в быту и даже в государственных документах всю жизнь именовалась Софьей. Слишком пристало к ней прежнее имя.

После короткого слова владыка смолк, и она начала, как учили:

– Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым всем и невидимым. И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, Иже от Отца рожденного прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша. Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшего с небес и воплотившегося от Духа Свята и Марии Девы, и вочеловечившегося…

Это православный Символ веры (краткое изложение основ вероучения), составленный в IV веке и переведенный с греческого на славянский.

Наконец княжна дочла до конца, и прозвучало завершающее:

– Аминь!

Еще одна душа выбрала и приняла православие, по случаю чего отслужили торжественную литургию.

9 января, в день мученика Полиевкта, суженую великого князя обрядили в платье, расшитое речным жемчугом, из сокровищницы извлекли ларец с украшениями и стали наряжать невесту, а сенные девушки затянули свадебные песни.

По удару колокола к крыльцу подали праздничные сани, расписанные чудными райскими птицами с длинными хвостами. В них усадили невесту с двумя свахами, женами первейших московских бояр, и выехали из Вознесенского монастыря.

По звуку того же колокола конюший подвел к великокняжескому крыльцу аргамака под золотисто-желтой попоной. Стременной помог Василию Дмитриевичу взобраться в седло, и тот тронул поводья…

Двенадцать детей боярских с обнаженными мечами сопровождали князя и княжну на венчание, следя за тем, чтобы никто не пересек дорогу между ними, особое внимание обращали на собак и кошек. Они считались дурной приметой.

Путь от площади до порога дверей Успенского собора устилало белоснежное полотно, а место перед аналоем – собольи шкуры. Софья, сама не замечая того, первой ступила на меха, хотя заранее ее предупредили не делать этого. Будущая свекровь недовольно насупилась.

Началась служба. С клироса зазвучали чистые, будто прозрачные голоса певчих, клирики стали читать псалмы и подобающие такому случаю молитвы. Раскрыли лицо невесты, и владыка дал наставления обоим, сводившееся к тому, чтобы они посещали церковь, слушались своих духовников, хранили посты и подавали убогим… Все как положено.

Затем митрополит взял Софью за руку, вручил ее Василию Дмитриевичу и велел поцеловаться. Робкий публичный поцелуй смутил обоих. Киприан меж тем изрек:

– Господи Боже наш, славой и честью венчай их.

Эти слова – одни из важнейших в таинстве брака. Жутко и сладостно сделалось на душе новобрачного. Уже плохо осознавая происходящее, он с Софьей по очереди по глотку отхлебнули из чаши освященного церковью вина, тем обещая делить чашу жизни с ее радостями и горестями. Потом Василий Дмитриевич по обычаю бросил сосуд на пол.

Наступил кульминационный момент: митрополит соединил руки новобрачных и, держа перед собой золоченый крест, обвел их трижды вокруг аналоя с Евангелием. Круг – символ вечности, а обхождение вокруг «Священного писания» – напоминание о том, что семейную жизнь следует строить на добрых христианских принципах. Далее зачли благословляющую молитву и возгласили многолетие новобрачным.

К Василию Дмитриевичу и Софье Витовтовне стали по очереди подходить князья и бояре с поздравлениями. При выходе из храма молодожены бросали в толпу мелкие серебряные монеты. При ловле их в народе нередко завязывались драки на потеху остальным.

Затем все направились на великокняжеский двор. На высоком крыльце молодых встречала вдовствующая великая государыня Евдокия Дмитриевна с хлебом-солью и благословила их.

Новобрачных провели в залу, где они воссели на возвышенности, а перед ними за длинным столом расселись гости согласно родовитости. Чем знатнее, тем ближе к великому князю.

Через некоторое время молодые поднялись и, ведомые под ручку, удалились в опочивальню. У ее дверей стал Шишка с печальным видом Пьеро и обнаженным мечом. В знак покорности Софья разула мужа и в первом же сапожке нашла золотую монетку, что сулило счастье в семейной жизни.

Тем временем в зале пировали. Мед, вино и пиво лились рекой… В спальной горнице утомленные любовью молодые лежали на огромной постели, и Софья Витовтовна почему-то вспоминала конюха Степку. Конечно, все, что случилось с ним, нелепо и глупо, за то и поплатился, сердешный. Стоял под виселицей, пока на нее вязали веревку, и никакого страха на лице не читалось, только печальная улыбка скользила по его устам, будто говорил:

– Тебе, княжна, все смех, а мне смерть…

«Зато целоваться умел, не чета великому князю, да и всем прочим», – подумалось Софье Витовтовне.