Текст книги "Прискорбные обстоятельства"

17. О том и об этом

«Итак, напрашиваются два вывода, – размышляю я, возвращаясь из службы безопасности по бульвару. – Первый: Феклистов что-то втихомолку творит, на что намекает Гарасим и во что ввязываться служба не хочет. Вывод второй: как понять слова “например, вас слушает”? Как намек или подсказку? Тогда он что-то знает, но не говорит. Или знает не больше моего, но блефует: видишь, и мы не лыком шиты…»

На этот раз я хлебнул лишнего, и два мира – вокруг меня и во мне – неустойчивы, они как бы подплыли, словно неумелые детские акварели. И хотя шаг мой внешне тверд и уверен, я несу себя с той осторожностью, с какой несут переполненный сосуд. Жлоб Гарасим! Ни балыка у него в холодильнике, ни колбасы или куска сыра. На полторы бутылки коньяка – шоколадка и четыре мандаринки!

На привычном для себя месте я останавливаюсь и смотрю поочередно в оба конца бульвара – сначала в сторону парка и реки, затем туда, где на постаменте высится спиной ко мне бронзовый бюст Пушкина. Один опер в шутку сказал как-то: на бульваре не берет только Пушкин, и то потому, что нет рук. Вот и Гарасим о том же…

Но что со мной? Еще совсем недавно мир вокруг: сонное стояние зимнего дня, туманная кисея, опустившаяся на город, прихваченное морозцем дуновение ветра на ветках деревьев, прозрачно-серые дымы над крышами одноэтажных домов, – так вот, этот мир волновал меня значительно больше чьих-то поступков и слов. Теперь волнует его никчемная составляющая – люди…

По инерции я заворачиваю к «Розе пустыни», сажусь за «свой» столик в углу и заказываю кофе.

Почему все так неразумно, нехорошо устроено в мире? – думаю я, глядя через окно на бульвар и редких прохожих, несуетно перетекающих вдоль рамы окна. Да, все люди от рождения одинаковы. Но затем одни становятся плохими, другие – хорошими. Я не утрирую, разумеется – с оттенками в ту или другую сторону. И все же по делам их – плохими и хорошими. Вот пусть бы и носились по своим орбитам, не пересекаясь, не перемешиваясь – родниковая вода с дерьмом. Но все иначе! За что Господь Бог насылает на меня негодяев? Всю мою взрослую жизнь они елозят вокруг меня, дышат в спину, пожимают мне руку и вместе с тем гадят, гадят… За что, например, у меня курирующим замом Курватюк? Почему дважды меня пытались вытолкнуть с должности? – безосновательно, без каких-либо на то причин, с дружной помощью многих коллег и сослуживцев, которым я не сделал ничего дурного. Что заставляет таких людей шуршать у меня за спиной, высматривать и вынюхивать, кто я, что я и с кем я? Ведь даже в природе ночь и день разумно разделены: то между ними утро, то вечер, – тогда как у людей негатив и позитив всегда вместе.

Может быть, Богу нужно, чтобы хорошие люди воздействовали добром на людей плохих? Но в жизни выходит наоборот. Или посыл неверен, и ответ кроется в иной плоскости, а именно: негодяи не позволяют остальным, порядочным и хорошим, расслабиться, покрыться жирком благодушия, вынуждают противодействовать, а противодействие и есть вечный двигатель эволюции? Что правда, то правда, еще как не дают: сколько нормальных людей преждевременно ушло из жизни под лживые соболезнования и жалостные марши – вперед ногами!

Но порой мне кажется, что такова жизнь. Так для всех нас устроено: опустили в некое месиво, не спросив согласия, и заворачивают в центрифуге, перемешивают, выпаривают, а где-нибудь в тайном месте стекает по капле в небесную колбу заветный жизненный эликсир…

А ведь мне всегда нравилась другая мысль – о свете в конце тоннеля!..

Я вздыхаю и втихомолку фыркаю, точно старый натруженный конь у копны сена. Но чуткая девица у стойки (по-видимому, из новеньких в этом заведении) мигом улавливает фырканье, как водится, воспринимает на свой счет и решает подойти к моему столику.

– Все в порядке, – ободряю я субтильное создание с мокрым носиком и воспаленными веками. – Кофе не хуже, чем был вчера. Хотите анекдот про свет в конце тоннеля? Пессимист видит в конце тоннеля тупик, оптимист – свет, и только машинист поезда видит в конце тоннеля двух идиотов, сидящих на рельсах.

Однако же девице невдомек, что у меня за мысли. Да и плевать ей, собственно… Она моргает ресницами и тупо смотрит мне в переносицу.

– Хорошо, принесите еще кофе, пожалуйста!

«Пьяный дурак! – укоряю себя я за ненужную общительность. – Нашел перед кем рассыпать бисер! Инфузория-туфелька! Зато анекдот вспомнился в тему…»

Так вот, вернемся к нашим баранам. Как ни крути, что ни придумывай, а в конце концов упираешься в Феклистова. Серое здание напротив – стоит пересечь бульвар, и натыкаешься на управление по борьбе с организованной преступностью, где начальником этот самый Феклистов. Человек без затылка, как я его называю, наподобие доисторических монументов с лицами по периметру головы: откуда ни зайдешь, подкрадешься, положим, сзади – а там лицо с ничего не выражающей улыбкой. И обволакивающие глаза. А еще знаменитая фраза: «Я человек не бедный, мне ваши областные финансовые потоки не интересны!»

У меня с ним не вражда и не дружба. По роду деятельности я как бы главный: все-таки надзирающий прокурор, – но Феклистову очень бы того не хотелось, и, к месту и не к месту, он норовит подчеркнуть, что не только возглавляет «шестерку», но еще и является по совместительству первым заместителем начальника областного управления внутренних дел. Вот как, главнейший церемониймейстер! Я было зажал его по службе, но он, точно уж, тут же извернулся и завел дружбу с прокурором области: стал напрямую, в обход моего отдела, проталкивать в суд дела в отношении так называемых организованных групп, признаков которых, по моему мнению, там и близко не было. Я закусил удила и пошел к областному объясняться; тот посмотрел на меня с укором, как я сам, бывало, смотрел на подчиненных в минуты, когда был явно не прав, и ответствовал: «Так что, я уже не прокурор области?». Конечно, всенепременно он самый! Положа руку на сердце, на его месте я поступил бы так же. Дружба – это святое. Эт сетера…

И я построил работу так, что по любому, самому простому вопросу Феклистов вынужден был теперь обращаться не иначе как к прокурору области. Тот сначала тешил самолюбие и был к Феклистову милостив, но после смертельно устал, мышиная возня, наветы и интриги надоели, кроме того, в области ждали проверку Генеральной прокуратуры, – и в один прекрасный момент областной восстановил статус-кво между Феклистовым и мной. Феклистов вынужденно притих, через заместителей заверил меня в дружбе и даже явился выпить со мной сто грамм в очередной День прокуратуры.

И вот араповская история…

Что же, Феклистов явно затаился, он уязвлен и разобижен. Кроме того, сей достойный муж, как и все менты, зело злопамятен и мстителен, а месть – дополнительный стимул к профессиональной привычке: собирать компромат на всех и вся, а в особенности на людей, от которых в какой-то степени зависим. Еще и аппаратура… Имея возможность бесконтрольно слушать, кто из сущих удержится от любопытства узнать, что о нем думают другие? Я уверен, что своих начальников и друзей он слушает с неменьшим интересом. А, прокурор области? А, начальник управления внутренних дел? А, губернатор и иже с ними?

Вторая чашка кофе более-менее восстанавливает баланс между мной и окружающим миром. Да и организм за последние годы смирился и пообвык: достаточно оперативно нейтрализует спиртное. А еще какие-то пятнадцать-двадцать лет назад меня наизнанку выворачивало похмелье… Все течет, все меняется, увы! Однако же как хочется иногда чего-нибудь постоянного, некой неизменной жизненной величины: молодости, любви, покоя…

Я расплачиваюсь, покидаю кафе и какое-то время смотрю на высокие окна в доме напротив, по ту сторону бульвара, за которыми корпит над сводками неугомонный Феклистов. Как и в случае с Гарасимом, здесь не пойдешь напролом – нужно бы поразмышлять, осмотреться. Ведь часто случается так, что разгадка приходит, откуда вовсе ее не ждешь. А посему лучшим средством достижения цели в данном случае являются терпение и осмотрительность.

По-видимому, прежде Феклистова необходимо встретиться с Араповым и еще кое с кем из «шестерки» – из старого, дофеклистовского состава, – с теми, кто уцелел после перетрясок, увольнений и перемещений последних лет. Есть еще в управлении несколько бывалых мужей, остальные, к сожалению, – не опера, а неумелые дети…

18. Банан Димитреску

– Здравствуйте, Евгений Николаевич!

Из припаркованного вдоль бульвара под запрещающим знаком «лендкрузера», огромного, словно бронетранспортер, чисто вымытого, блестящего черным отполированным капотом, высовывается Константин Димитреску по прозвищу Банан, владелец сети аптек и элитного кафе «Домик в деревне», расположенного на окружной дороге.

«Черт подери, не бульвар, а место свиданий!» – мысленно бурчу я, отнюдь не в восторге от негаданной встречи.

Дело в том, что этот Димитреску – страшный жмот и прохиндей, но и проныра, каких мало: он странным образом всегда в курсе темных дел и историй, связанных с большими деньгами, более того, мелькает в этих историях по касательной. Со многими власть имущими он лично знаком, крутится у них в приемных и кабинетах, пьет там чай, оказывает спонсорскую помощь и поздравляет с профессиональными праздниками авторучкой или ежедневником для деловых людей. Однако же кое-кому в милиции и службе безопасности небезосновательно кажется, что Димитреску вскорости может стать их клиентом: слишком близко летает возле огня. И хотя оперативно-розыскное дело на него не заведено, из протоколов прослушки разных сомнительного образа жизни лиц нет-нет да и высунется физиономия этого почтенного предпринимателя. И поделом! Мне он давно уже неприятен, хотя во времена оны, когда Димитреску только вырастал из коротких штанишек и осматривался вокруг да около, мы с ним водились: выезжали на шашлыки с пивом, стреляли утку и зайца, ловили рыбу. Затем он встал на ноги, сдружился с лицами мне не по росту и постепенно как бы отодвинулся, ушел в сторону, на всякий случай все же не выпуская меня из вида. Иногда я думаю: почему он стал мне неприятен? Потому что выплыл в более высокие сферы, скопил денежки, вписался в наше подлое время? Или потому, что стал на ступень выше меня, а я знаю, он жулик? Поэтому? А может быть, низкая зависть меня гложет? Но разве достоин Банан зависти?! Не-ет! Просто он неприятен мне, как неприятен всякий перерожденец и пролаза, про каких есть давняя поговорка: «Из грязи – в князи…», которые с царями – рабы, с рабами – цари, хамелеоны на все времена, швейцары у дверей элитного ресторана…

«Тьфу, пропасть! С чего бы разгорячился?..»

Я останавливаюсь в нескольких шагах от джипа, и Димитреску принужден выбраться из машины и пойти мне навстречу. Он моложав, подвижен, но уже обзавелся брюшком, сединами и местами сморщился – на переносице, за ушами и вокруг губ; еще у него бледно-оливковый цвет лица и мешки под глазами – все это предполагает болезни и раннюю старость.

Приблизившись, он пытается дружески взять меня за локти, но вместо этого мягко толкает животом. Он добротно одет и обут, от него хорошо и странно пахнет, как будто сейчас только вышел из фитнес-клуба, где ему умащивали подуставшее тело, втирали в кожу настойку из двенадцати трав, окуривали благовониями – одним словом, пытались вернуть то, что по своей природе невозвратимо…

«Он румын или грек? – впервые за десять лет знакомства вдруг озадачиваюсь я. – Отчего этот нездоровый смуглый оттенок кожи не смущал меня раньше? Как там у Булгакова: “Очень возможно, что бабушка моя согрешила с водолазом”?..»

– Вот не поверите, сейчас только думал о вас, – не моргнув глазом, врет Димитреску, и я вдруг решаю для себя: румынский цыган!

«Ну, ежели цыган – это все объясняет…»

– Изволите кофе, Евгений Николаевич?

– Спасибо, уже изволил.

– Тогда коньяк с лимоном? Отличный коньяк!

– И коньяк пил, и лимоном закусывал.

– Но, может быть, пообедаем? Махнем на кольцевую? Бифштексы с кровью по-английски! Подвезли текилу! Из настоящего кактуса, гаже нашего самогона, если по правде, но одно название чего стоит: те-ки-ла! Нигде в области нет такой кактусовой водки, как у нас! Гарантия качества, как говорится, на личных контактах, закупаю исключительно для своих… – Он придвигается, округляет глаза и, по-идиотски оглядываясь на казенный дом напротив, дышит мне теплом в ухо: – Очень надо поговорить!

Ну как отвязаться? Это тебе надо, а мне, напротив, совершенно не с руки: не хватало еще, чтобы интересующиеся мной лица зафиксировали в обнимку с этим болваном! Знает же, что имеются определенные правила поведения для людей, говорящих шепотом: не ездить вместе, не пить и не есть при скоплении народа, не посещать сауны в сомнительной компании, не обниматься, в конце концов, на бульваре…

– Верно, вам сказали обо мне какую-то гадость? – роняет уязвленный до глубины души Димитреску, силясь понять причину моего упрямства. – Да, я поздравлял с Рождеством ваше руководство, и у Валерия Павловича был, но еще до обеда так напился, что просто физически не смог попасть к вам… Не потому? Что-то из ряда вон?

У него вдруг отваливается и мелко дрожит челюсть с искусственными ослепительно-белыми зубами, а глаза едва не физически – не глаза, а кошачьи когти! – впиваются мне в кожу.

Вот зануда! Я беру Димитреску под локоть и веду в магазин сувениров, расположенный в ближайшем переулке. Там есть уголок – несколько в стороне от продавца и рядом с витриной, – где можно без помех рассматривать глобусы и письменные приборы и откуда хорошо виден вход в магазин. Все прекрасно, говорю я размеренным, скучным голосом, все просто замечательно: зима, февраль, воздух! Еще бы немного снега – и в лес на лыжах…

«Я не понимаю, о чем вы? – недоумение, вместе с бледностью, все отчетливее проступает на оливковой физиономии Банана. – Все так плохо? Совсем плохо?»

– Говорите, Константин Константинович, я весь внимание!

– Как? Вы же только что…

Внезапно мне становится жаль Димитреску. Ведь уже несколько дней я нахожусь в таком же положении, в которое сейчас поставил этого пройдоху и говоруна: намеки, шуршание за спиной, угрожающая пустота вокруг и рядом. Правду говорят: нет на свете людей, которым нечего опасаться! И однако же имеется небольшая разница между нами: он знает, чего ему опасаться, тогда как я…

– Да что вы, ей-богу, Константин Константинович! Можете спать спокойно. На данный момент нет никакого повода для, так сказать, опасений и переживаний. Или у вас еще что-то?

Глаза Димитреску теплеют и становятся осмысленными, он силится что-то сказать, но никак не может одолеть нервную зевоту.

– Евгений Николаевич, я, собственно… – Он снова оглядывается и шепчет мне на ухо, прикрывая губы ладонью. – Помните такого Магеру?

Как же мне не помнить еще одного негодяя? Этот Магера в самое омерзительное, развальное время купил за бесценок обанкротившееся сельхозпредприятие в одном из районов – со всем имуществом, земельными паями и замечательным яблоневым садом. Бывшего председателя пытались тогда посадить за злоупотребление служебным положением и подделку документов, но тот ночью накануне ареста поджег правление предприятия вместе с бухгалтерскими книгами и был таков. Я изучал тогда материалы дела, и, помнится, меня поразило, что, например, относительно новый сварочный аппарат ушел с молотка едва не за три гривенника. Но, увы, без председателя и бухгалтерских книг доказать что-либо не удалось, Магера выскользнул из прокурорских объятий точно так же, как выскальзывали в те годы многие будущие буржуа, и вскорости был избран депутатом городского совета по квоте одной из партий.

– Что Магера?

– Вы же знаете, у него, кроме всего прочего, мебельный цех в Озерках: спальни из черешни, кухни из натурального дуба, то да се. Отличные, скажу вам, спальни: резьба, лак!.. Если у вас нет такой, могу поспособствовать. Не надо? Так вот, на той неделе пришел запрос от Феклистова: подать в УБОП некоторые документы. Это как понимать? Я тут же подсуетился, встретился и с тем, и этим – не пробивается! Точно воды в рот… Прямо тебе Берлинская стена!

– А вам что до этого Магеры?

– Евгений Николаевич! Как-то вы… Не узнаю вас, право. Это наш человек! Как на духу: в Бога верует, сиротам помогает, в крещенскую купель окунался! Между прочим, прокуратуре города подарил в позапрошлом году два компьютера. Вашему отделу готов помочь, только скажите, в чем у вас острая нужда…

«Спасибо, морда! Уж как-нибудь обойдусь. Ишь ты, выболтай нам секретные сведения, а мы тебе водку с селедкой и девку с кольцевой!..»

Я припоминаю материалы оперативно-розыскного дела на Магеру: рейдерский захват комбината хлебопродуктов, незаконный возврат НДС за якобы поставленную за границу продукцию, отмывание и перевод в офшорные зоны денег… В правовом государстве потянуло бы на два пожизненных заключения, а у нас «шестерка» все накапливает материалы, а еще слушает, слушает… С чего бы это долгоиграющее любопытство? То-то и Димитреску здесь! Наболтал лишнего с этим Магерой, вот и засветился в прослушках…

– Откровенность за откровенность, Константин Константинович. По этому вопросу мне мало что известно, а кроме того, ваш приятель, как бы сказать поделикатнее… мне малосимпатичен. Посему прощайте, дела!

Димитреску разочарован. Он потухает, у него явно пропадает ко мне интерес, но на всякий случай – мало ли что может произойти в жизни завтра! – он провожает меня до выхода и бормочет скороговоркой:

– А как насчет ужина? Ростбиф, текила?..

19. Фима Мантель и доктор Пак

День заканчивается вяло: без «инфарктных» звонков из Генеральной прокуратуры, без внезапных заданий со сроком исполнения «на вчера», без склочных разборок по поводу никчемной бумажки, имеющей весьма отдаленное отношение к прокурорскому надзору или законности досудебного следствия по какому-нибудь уголовному делу.

Я клюю носом над надзорным производством по делу директора областной филармонии Горевого, его заместителя и главного бухгалтера, обвинявшихся в присвоении средств за аренду вверенных помещений под проведение ежеквартальных выставок типа «Новинки осеннего сезона». Дело пустяковое, если не считать немаловажного статуса Горевого – заслуженный артист – и таких обстоятельств морального плана, как организация ярмарок в храме искусства, где вместо пения а капелла совершались закулисные сделки и шуршали купюры с портретами мертвых американских президентов. А еще меня донимает несоответствие в Горевом показного, внешнего, с потаенным, внутренним. Прекрасные характеристики, хвалебные отзывы, ходатайства известных людей, в том числе одного народного артиста и двух чиновников очень высокого ранга, – и показания артисток филармонии разного возраста и положения о том, что нагло домогался, а если отказывали – беспощадно взыскивал за малейшую провинность, вплоть до изгнания с работы. И ясный намек сверху: сурово не карать. Потому, наверное, ход судебного следствия по делу находится на личном контроле у областного прокурора, и после каждого заседания я докладываю ему обо всем, что на заседаниях происходит.

Что же, не карать так не карать. Черт с ним, с этим Горевым!

Одно плохо: из-за «ласковой» опеки начальства обвинительная речь продвигается с трудом, я преодолеваю внутреннее сопротивление и мучаюсь угрызениями совести. Была бы моя воля…

Но с другой стороны, кто мешает мне ее проявить? Иное дело, что такая демонстрация независимости закончится пшиком: меня отстранят от дела, поддерживать обвинение перепоручат другому, более послушному прокурору, тогда как я окажусь если не за забором, на пенсии, то в состоянии затяжного конфликта с руководством прокуратуры и областной властью. И без того с некоторых пор ко мне переменился один шапочный знакомый из админресурса, начальник управления культуры Колибаба, редкий болван со скользкой внешностью гомосексуалиста, – вдруг стал при встрече шипеть сквозь зубы «здрас-с-с…» и воротить в сторону хорьковую мордочку.

К восемнадцати часам, едва только за окном зажигаются бледные, как спитой чай, фонари, я запираю в сейф папки с бумагами и отправляюсь в сауну.

По дороге мне надлежит купить у Тамилы Вениаминовны вяленых лещей к пиву, и я поворачиваю к импровизированному базарчику на Соборной площади, где торгует с лотка эта замечательная особа. Она хоть и из бывших учителей, но со своим лотком и дородной фигурой успешно вписывается в нестройный ряд товарок, продающих дешевые контрабандные сигареты, вяленую и копченую рыбу, а в теплую пору года еще и живых раков. Откуда у нее рыба, покрыто тайной. И однако же рыба эта замечательная и всегда свежая, тем более для меня. Несколько лет назад я неосмотрительно похвалил ее товар, Тамила Вениаминовна всерьез восприняла похвалы и с тех пор припасает ко вторнику что-нибудь вкусное «лично для меня».

– В этот раз, Николаевич, лещики! – извлекает она со дна сумки бумажный пакет с рыбой. – Как вы заказывали, вяленые…

Она любит смотреть, как я заглядываю в пакет, принюхиваюсь, удовлетворенно играю бровями и сглатываю слюну, – и, чтобы ненароком не обидеть ее, я каждый раз принужден повторять эти нехитрые уловки, точно артист из филармонии Горевого.

– Вы же меня знаете, Николаевич! Будьте спокойны за свой желудок. Обмануть постоянного клиента – то же самое, что разориться и все пустить по ветру!

И все-таки Тамила Вениаминовна – уже не учитель, а торговка, – раскланиваясь, думаю я – впрочем, без особого за нее огорчения: уж больно органично она вписывается в бытие этой крохотной коммерческой точки на земном шаре! А ведь некогда, совсем еще недавно, обучала детей грамоте, прививала им разумное, доброе, вечное. Это как умереть и родиться заново. Как начать жить с другой женщиной. Как, например, мне перестать быть прокурором, переметнуться в адвокаты и с трагикомическим видом называть черное белым и наоборот. А ведь рано или поздно придется. Каково мне будет тогда? Нет, все же судьба миловала меня, пока миловала, ибо сколько еще, всякого и разного, ждет меня впереди!

Ну а если оглянуться назад – прорва людей прошагала мимо меня и продолжает шагать ежедневно, ежечасно, ежесекундно – промелькивает и исчезает! Та же Тамила Вениаминовна – по всей вероятности, для чего-то необходимо (так и хочется сказать: для некой небесной гармонии), чтобы сия достойная матрона появилась у меня на пути. Хорошо это или плохо? Ведь мало кто из встретившихся в промежутке времени, обозначенном как моя жизнь, остался у меня в памяти. Тогда зачем нужна эта вселенская мозаика? Чтобы сущие соприкасались, и высекался от такого соприкосновения некий импульс – взаимообогащения, взаимоотталкивания, взаимопоглощения, и все это с единственной целью: подпитывать импульсами непознанную энергию природы? Спички для того и существуют, чтобы гореть и поджигать…

Как всегда, размышления сокращают мне путь: я и не заметил, как выехал за город, проскочил мост, дачный поселок с редкими огоньками и в два-три поворота по чахлому лесочку конечный отрезок дороги к бывшей воинской части, где размещаются теперь какие-то склады и огороженный забором комплекс с сауной и закрытым бильярдным клубом. Здесь тихо и морозно, отдаленно пахнет хвоей, но больше мазутом, мертвым металлом и почему-то стиральным порошком.

«Вот уж человек постарался! – сожалею я мимоходом. – Сколько лет миновало, как нет здесь ни танков, ни самоходных установок, ни казарм, но армейский запах так же неистребим и устойчив. По обочинам дороги торчит проволока, земля – в рытвинах и колдобинах. И зверя в этом лесочке нет, и не поют весной птицы. Да, братья-славяне! За все нам потом воздастся, и за это тоже».

В раздевалке я сталкиваюсь с полуголым, обвернутым ниже пояса в простыню Фимой Мантелем, своим старым приятелем из числа последних евреев, еще не выехавших на постоянное место жительства в Германию, США или Израиль. Он уже влажен, как искупавшийся тюлень, с остатков мокрого чубчика скатываются на покатый лоб бисеринки воды, а к пухлой, женоподобной груди приклеился тряпичный березовый листик цвета хаки.

– А я говорю, не звони, здесь нет связи! – картаво пререкается с кем-то по мобильному телефону Фима. – Как я говорю? А как? Так и говорю! Все, закругляйся, после расскажешь… Нет, мне интересно, мне так интересно, что я весь мокрый на сквозняке!.. Все, капрал рацию выключает!..

Фима засовывает телефон в карман пиджака, встряхивает головой и вызверяется в мою сторону:

– Рыбу привез, засранец?

– Употреблять вяленую рыбу жидам не положено!

– «Употреблять…» Словечки какие-то похабные, прокурорские… Я вот тебе не налью пива – будешь жрать свою рыбу всухомятку!

Мы схлестываем ладони, дружелюбно скалимся и обнюхиваемся, как два старых ручных волка. Ох и отрывали мы в свое время подошвы! Фима, как говорится, был весь из себя: липучий сливочный взгляд с поволокой, косо подбритые щегольские бачки, кирпично-ржавая вельветовая тройка, руки, успевающие впереди слов… Девочки стонали по углам парка: Фи-има-а!.. На танцплощадке у нас не раз бывали в кровь расквашены физиономии, причем если я оказывался по этой части слабоват, то Фима за свой разбитый нос расплачивался по полной… Потом он как-то сразу, в две недели, женился, в три месяца развелся, снова женился и… Дальше я всякий раз сбивался со счета, потому никогда не называл очередную Фимину пассию по имени, а только – твоя жена. Последняя, помню, была Мусенька…

– Что твоя Мусенька?

– Пошла она в ж…у! Сказала вчера ночью, чтобы не лез, ей, видите ли, осточертели обрезанцы. На третьем году совместной жизни ее хрустальная натура наконец прочувствовала разницу!.. Я ей говорю: а как ты ухитрилась прочувствовать?.. А? Вернусь из бани и подам на развод!

Фима сбрасывает простыню и предстает передо мной во всей мужской красе: выпуклое, располосованное скальпелем хирурга брюхо, могучий зад и толстые бабьи ляжки. Еще он сплошь, по всему телу, обсеян рыжим и серебряным пухом. Но главное, мой давний приятель Фима Мантель все такой же живчик, каким был во времена нашей молодости: быстр, порывист, вспыльчив, болтлив – и оттого попросту невыносим. Даже я, привыкший за долгую жизнь ко всем и всякому, переношу общение с ним не более одного раза в неделю. Фима, не будь евреем, – инструмент тонкий: он чувствует и осознает непомерную огромность своего естества, но, увы, не умеет держать себя в руках, каждый вторник срывается в штопор и выматывает нас до полусмерти.

– Чего уставился? – кричит он мне, оборачиваясь перед настенным зеркалом, точно красна девица. – Таких красавцев в прокуратуре не держат? Орловский рысак! А? Только слегка обрезанный…

Раздается гомерический хохот. Тут же он бухает ладонями в дверь, выскакивает из раздевалки в душевую и, судя по оглушительному шлепку, с разбега плюхается в бассейн с холодной водой. «А-а! – доносится до меня дикий ор, перемежающийся фырканьем и плеском. – О-о, у-у, а-а!»

– Фима, ша! Распугаешь рыбу!

Судя по менторскому голосу с прононсом, это невропатолог Пак, полная противоположность и всегдашний оппонент Фимы Мантеля. Пак сух и жилист, у него смуглая кожа и восточный разрез глаз. Он любит пофилософствовать, в споре норовит оставить последнее слово за собой и зачастую делает это язвительно и желчно, но желчь его неядовита – исключительно из-за красного словца. Таким неоригинальным способом он, по всей видимости, самоутверждается в нашем кругу, и побуждающей к тому причиной – глубоко запрятанный в нем комплекс. Сколько я знаю, Пак единственный в городе кореец, и хотя от этого обстоятельства нормальному человеку не должно быть ни холодно ни жарко, комплекс непохожести все-таки срабатывает и неосознанно побуждает доктора к эфемерной защите.

По скользкой влажной плитке пола я осторожно вхожу в душевую, и Пак равнодушно машет мне с лавки у бассейна желтой узкой ладонью истощавшего подростка. Хоть бы задницу оторвал для приличия, собакоед чертов! – машу я в ответ, удостаивая Пака невольной улыбкой. Мне хорошо известно: равнодушие доктора такое же показное, как его круто посоленные прибаутки или пофигистское выражение миндалевидных восточных глаз.

На лавке рядом с Паком – войлочная шапка (непременный атрибут завсегдатая саун и бань), шайка для пропаривания веника и откупоренная бутылка темного пива. Пак сутулится, он весь в тоске и печали, и если бы вдохновенно и жадно раз за разом не отхлебывал из горлышка горького хмельного пойла, можно было бы проникнуться к нему жалостью: эк малого разобрало!.. Но доктор пьет пиво с наслаждением и отрешенно, по всему видно: он в глубоком кайфе. Ему не мешает даже мелькание в бассейне желто-розовых Фиминых пяток и голого волосатого зада. И мой приход ему не мешает.

«Где остальные?» – спрашиваю я жестами и мимикой, как заправский цирковой, и Пак с прежней меланхолией машет ладонью в сторону парилки. Значит, компания в сборе. Жизнь, замечательные товарищи и охренительные господа, продолжается!

– А-а! – с воплем выпрыгивает из воды тюлень Фима и, обдав нас с Паком крупными прохладными брызгами, плюхается обратно.