Текст книги "Прискорбные обстоятельства"

12. Кукса

– Кто это сейчас так кричал? Ты? Мешкову досталось?

У старшего помощника прокурора области по надзору за соблюдением природоохранного законодательства Куксы любопытство раз и навсегда прописано на миловидном остроносом личике. Он худощав, подтянут, с густым щетинистым ежиком угольно-черных, простроченных серебряной нитью волос, возраста неопределенного – между тридцатью и пятьюдесятью, характер уравновешенный, нетороплив и рассудочен. Когда-то, совсем еще недавно, он был мне симпатичен, мы сообща отмечали в моем отделе профессиональные праздники и дни рождения, ездили за город – в лес или на реку, изредка, запершись, выпивали по пятьдесят грамм после работы или в обеденный перерыв. Затем случилась одна история, и точно черная кошка между нами пробежала… Нет, мы все так же праздновали и выпивали, но внутренне я как бы настораживался, отстранялся и бывал начеку. Теперь у меня оставалось к нему одно чувство: сожаление – и уже ничего не мог я с собой поделать. Но об этом после…

– Ну?..

– Что «ну»? Отстань, ради бога! Едва одних спровадил, так другой явился с проверки пьяный…

– Ай-ай! – масляно блестит антрацитовыми зрачками Кукса, как бы осуждая и возмущаясь. – У тебя сало есть? Нет? Так я пошлю Голикова в магазин. Обед скоро… Давай двадцатку!

– По понедельникам не пью.

– Как же, слышу по запаху! Может, и есть не будешь?

Чертов Квак с его коньяком!..

– Евгений Николаевич, – заглядывает в кабинет через плечо Куксы насмешница Сорокина, – убоповцы изволили выйти вон, все в соплях и рыданиях. Я могу уйти на обед раньше?

Чертовы менты со своими «неорганизованными» группами!..

– Разумеется, Алла Афанасьевна! Обед – это святое…

– Ну?! В самом деле?! – подначивает Кукса. – Без двадцатки обеда не будет.

Я нехотя роюсь в бумажнике, чтобы только отстал, а сам тем временем размышляю, куда сбежать половчее и пересидеть, спрятаться ото всех, нужных и ненужных, – хотя бы на время, отведенное человеку для душевного успокоения и приема пищи. Иногда мне кажется, что я ненавижу свою работу, хотя – ей-же-ей! – не представляю, чем еще занимался бы в жизни: писал книги, возводил дома, вязал макраме, торговал на углу рынка контрафактной продукцией? В конце концов я даже благодарен ей, работе, за то, что дает мне кусок хлеба с маслом, и я неплохо перенес, прикрываясь погонами, смутные времена. Да и прокурор я, кажется, не из худших…

Тут я не ко времени вспоминаю блистательные «Три мушкетера», главу «Обед у прокурора», несчастную курицу, которой не дали умереть своей смертью на дальнем насесте, бобы на блюде, скрягу с парализованными ногами на сундуке. Вспоминаю и принимаюсь немо хохотать: так вот в какую компанию меня угораздило угодить!..

За этим занятием меня едва не подлавливает Мешков. С повинной головой он просачивается в кабинет и принимается нудить, едва не пристает с поцелуями: Евгений Николаевич, ну что вы, право… не обижайтесь… ведь никогда вас не подводил… а у этих «эс-бэ» (так он именует оперов из службы безопасности) всегда шоколадка или яблоко, вот и вся закуска… дорогой вы наш…

Мешков по природе своей добряк, я же отходчив и не злопамятен, и мы жмем друг другу руки, встряхиваем ими, и какое-то время я не могу отобрать у Мешкова свою ладонь. «Кожа сухая, как бы потертая – не кожа, а наждачная бумага, – невольно отмечаю я и понемногу тяну к себе руку, высвобождаю палец за пальцем. – Он что, этими ладонями горох лущит?»

– Так я пойду? – уже в дверном проеме оборачивается Мешков и, кажется мне, хочет идти обратно.

Я отмахиваюсь двумя руками: убирайся! вон! вернешься – застрелю из рогатки!

Все, на какое-то время тишина и покой. Сбегать и прятаться, судя по всему, уже поздно: за стеной Кукса, в ожидании быстроногого Голикова, расчищает от бумаг и папок угол письменного стола, где должна состояться трапеза, а поскольку стены в управе из гипсокартона, то скрип двери и щелчок запираемого на ключ замка самым естественным образом будут услышаны чутким соседом. И я снова откидываюсь в кресле и утомленно закрываю глаза.

Итак, в спецподразделениях официальных бумаг на меня нет или они надежно упрятаны до поры. В суд за разрешением на прослушку, по всей вероятности, никто не обращался. Планы работы нашей «управы» на полугодие уже сверстаны, итоговая коллегия прошла для отдела без проблем, – значит, мое кресло сверху не собираются расшатывать и с этой стороны официального наезда в ближайшее время не будет. Что же тогда сие означает? А сие означает, что истина пока в тумане: если все же копают, то глубоко и осторожно. А если нет?!

Хочешь не хочешь, а придется пообщаться кое с кем самому, посмотреть, как говорится, в глаза, прислушаться к интонации: вдруг за мелочью, за случайным словом или оговоркой что-нибудь существенное проклюнется, прояснится…

Тут в стену принимаются лупить кулаком, и я нехотя отправляюсь к Куксе обедать.

Как все-таки бездарно они едят, думаю я, как безрадостен этот стол: полбатона вареной колбасы, пакетик острой сырковой пасты, пластиковое ведерко солений, горчица и хлеб – вот и вся пожива! Ах да, для затравки – чекушка водки на троих!

Мы размещаемся вокруг стола, ерзаем на стульях, мажем пасту на хлеб и укладываем поверх ломтики колбасы, и действо сие в ожидании первой рюмки невольно захватывает и возбуждает. Разумеется, если бы здесь присутствовали женщины, все было бы не так: не хуже и не лучше – не так! Но женщин нет с нами, и потому трапеза истинно мужская: скупая, со скабрезным словцом, с затравкой под первую рюмку – анекдот, служебные новости, выговоры и поощрения, назначения и отставки… Ни дать ни взять «Охотники на привале», своеобразный атавизм восприятий и чувств.

– Будем! – звякаем мы рюмками, и обманный сколок мимолетного счастья сверкает в глазах у каждого.

– Выпивка на работе может сравниться по остроте ощущений только со служебным романом! – вещает Кукса, всасываясь в зеленый бок соленого помидора.

– Не развращай малолетку! – киваю я в сторону Голикова, не так давно переведенного из районной прокуратуры в аппарат, но уже привыкшего к нашим застольям.

– Пусть приучается! Я прививаю ему профессиональные навыки, как садовник прививает черенок дикой яблоньке. И есть результат: малолетка, как ты говоришь, уже положил глаз на кое-кого из канцелярии! Опа!

Кукса радостно бьет в ладоши, тогда как бедный Голиков конфузится не на шутку – не потому, что ему неловко, а потому что не хочется огласки, не хочется, чтобы произнесли вслух имя, болтовни не хочется там, где, судя по всему, все только склеивается, все еще неверно и зыбко. Ведь, обозначив, можно навсегда отпугнуть…

А я думаю об ином: все этот Кукса знает, обо всем осведомлен, и в первую очередь о том, что происходит в «управе». Вот и о Голикове знает… А мне и невдомек…

Впрочем, ничего странного: я нелюбопытен для своей должности, и это серьезный недостаток. Правда, я говорю об этом иначе: погружен в себя и потому часто отстранен от окружающего мира. Жена, острая на язык, тут же апеллирует мне, называя мои неуклюжие оправдания «болванизмом». Не скажу, что ей виднее, но в обыденной жизни, где взбираются наверх по головам, подсиживают, ставят подножки, толкаются локтями, ее аргументы весомее, и я охотно признаю это. Да, мне не интересно, кто, сколько и за что взял, почему юная секретарша одного из заместителей сидит на работе допоздна, от нее пахнет дорогими духами и с ног до головы она в золоте при скудной секретарской зарплате, как ухитряются расти по службе некоторые, далеко не лучшие из моих коллег, тогда как лучшие… И однако же было несколько печальных моментов в моей биографии, когда меня исподволь подталкивали к обрыву, и знание изнанки жизни могло бы помочь мне противостоять и отбиваться увереннее, упреждать и жалить в ответ, удерживать позиции прочнее и тверже…

Размышляя об этом, я посматриваю на Куксу: однажды я едва не попал из-за него в серьезную передрягу, и только случай помог мне не сделать опрометчивый шаг.

Надо сказать, этот Кукса несколько лет назад развелся с женой, но продолжал жить с ней под одной крышей. Было это хитростью, дальновидным замыслом или семейный разлад случился на самом деле, мне неведомо. А вот ведь надо бы знать, поскольку после развода жена Куксы Леся Анатольевна всерьез занялась бизнесом: оформила в аренду помещение бывшей книжной лавки и открыла в нем дамский магазин. Признаться, это был неплохой магазин: однажды я побывал там с женой и выложил энную сумму денег за несколько занятных безделиц, которые столь необходимы в повседневности женскому полу. Малознакомая мне в ту пору Леся Анатольевна неусыпно ходила за нами следом, предлагала и расхваливала товар и краем глаза заглядывала мне в кошелек. А через день-два после того Кукса как бы ненароком завел разговор о том, что хорошо бы перед пенсией изловчиться и стать на ноги, завести свое дело (через знакомых или друзей, или, на худой конец, развестись с женой и через нее вести дела, потому как нам, прокурорам, законом запрещено заниматься бизнесом). Я согласился: в самом деле, за три десятка лет, отданных прокуратуре, почти ничего не скопил на черный день, а потому хорошо бы…

«Тогда подключайся! – деловито взялся за меня Кукса. – Мы с Лесей Анатольевной открываем в супермаркете еще и бутик: то да се, одним словом – “Все для любимой”. Только со средствами пока туго, а время поджимает. Ты вот что, бери валютный кредит, не менее десяти тысяч “зеленых”, я тебе устрою – по льготному тарифу… Не бойся, весь Запад живет в кредит и процветает! Оформим на Лесю, чтобы все по закону… И в светлое будущее! Не вышло с коммунизмом, станем буржуями».

«Вот тебе раз! Бутик!» – взволновался я вздорной мыслью.

Но обычная моя осторожность охладила меня: а ну как из всей этой затеи выйдет пшик, а деньги будут вложены, – как я стану рассчитываться с банком? Продам машину, дом? Стану посмешищем? И хотя тот, авантюрный голос издевался над моими опасениями: мол, кто не рискует… эх ты, всегда будешь на задворках… тогда как другие, и этот Кукса… и такое прочее – я благоразумно сказал, что подумаю.

«Как знаешь, – разочарованно вздохнул змей-искуситель. – Только ведь поздно будет. Бизнес не любит нерешительных».

Но прошло полгода, грянул экономический кризис, и, как-то проходя мимо знакомого дамского магазина, я увидел на дверях замок и пустые, пригорюнившиеся витрины окон. А еще через какое-то время Кукса стал шептаться в коридоре у окна кое с кем из коллег женского пола, с которыми водил дружбу. Шепот перетекал в разговор на повышенных тонах, и до меня долетали обрывки фраз: «Ведь ты обещал!.. Каждый день – звонки из банка!.. Меня муж чуть не убил, когда узнал…» И монотонный отклик: «При чем здесь я? Договор был с Лесей Анатольевной, она твоя подруга, вместе на море ездили, в Турцию, – значит, спрашивай у нее…» И снова вскрик: «Так ведь ее нигде нет, телефон отключен. Она прячется, прячется! Как знаешь, но если не вернешь денег – я пойду к областному прокурору».

Потом до меня дошли слухи, что в связи с жалобами о мошенничестве, неофициально поданными прокурору области тремя женщинами в погонах, Куксе едва не указали на дверь, но Леся Анатольевна вовремя изловчилась, получила новые кредиты на других доверившихся ей лиц и таким образом погасила предыдущие кредиты, взятые для нее, как впоследствии смеялись в «управе», тремя жертвами «МММ»…

13. Курватюк и не только

После обеда меня вдруг вызывает заместитель прокурора области Курватюк, курирующий работу отдела. В свое время я небезосновательно дал ему прозвище Подгузник, и оно прочно приклеилось к курирующему заму. С этим Подгузником я пребываю в состоянии длящейся годами холодной войны: он пытается меня сожрать, но не может, я, в свою очередь, подчеркнуто равнодушен к его наскокам и начальственному виду. Иногда только, не в меру расслабившись, думаю: чем не угодил? Ведь не подлец, не подсиживаю, не подставляю. Иное дело, что и в зад не целую – так на то найдутся охочие. Или я не вписываюсь в систему? Это просто счастье у меня такое: уже скоро три десятка лет, как не вписываюсь. Прочие, разные и всякие, которые благополучно в свое время вписались, давно уже на заслуженном отдыхе, а я все не вписываюсь, не вписываюсь…

В какой-то степени Курватюк из их числа: не спеша рос по службе, потом вдруг разбежался и по недоразумению добежал до генеральских погон. Но вскорости весь пар вышел, и теперь он дослуживает в заместителях, степенно, не надрываясь, с ежедневными прогулками в рабочее время до ближайшего рынка, где он любит походить по рядам, прицениться, пощупать яблоки, поторговаться за кусок сала или килограмм мандаринов…

Еще он любит пить на работе чай: сам заваривает, наливает и степенно отхлебывает из большой чашки с угрожающей надписью белым по черному полю – «Босс». Поэтому требует, чтобы в дверь стучали, – наверное, опасается плеснуть от неожиданности кипятком на брюки. Я иногда игнорирую это требование, и он молчит, надувается, смотрит исподлобья и роется, ищет в поданном на подпись документе какой-нибудь изъян. Если находит – становится суров и принципиален, если нет или время идти на базар – скороговоркой брюзжит: то ему кажется, что Дурнопьянов больше положенного дымит в курилке, то Мешкова не было на занятиях в последнюю среду, то бумагу ему подали без моей визы.

У него прилизанный, точно у Адольфа Шикльгрубера, чуб, провисшие после успешного похудения щеки и бесцветные, невыразительные глаза; изредка, развалившись в кресле, которое я втихомолку называю «гинекологическим», он принимает самодовольные позы, едва не вываливает на стол широкостопые ноги. Что-либо еще о его внешности сказать сложно: непримечательная, тусклая, обывательская внешность человека, каких много на свете и каких вместе с тем как бы и не видно, словно их нет вовсе.

И мне кажется, если бы не стало в «управе» Курватюка, никто бы этого отсутствия не заметил. Как, впрочем, и любого из нас, смертных…

– Звонил Феклистов, жалуется, – цедит сквозь зубы Курватюк и морщится, его воротит от необходимости говорить со мной, тогда как хочется решать вопросы моей компетенции самому. – Что там с делом Бережного?

– А что с делом Бережного?

– Есть там организованная группа или нет?

– Я откуда знаю? Дело возбуждено по факту подделки паспорта, расследуется больше месяца, но с момента возбуждения никто из моих прокуроров в глаза его не видел. Вот принесут все материалы, изучим – тогда будем знать.

– Это там, где Эмираты, где собирались реализацию в аэропорту проводить?.. – тянет время Курватюк, по всей видимости, придумывая, как ко мне подступиться. – И что?

– А ничего! Ни реализации, ни внятного объяснения о причинах непроведения таковой, ни девушек, ни денег. Им, видите ли, из министерства помешали! Темнят, а нас делают дураками.

Курватюк тяжко вздыхает, ерзает в кресле, закатывает глаза:

– Феклистов клянется, что все вопросы утряс с областным… Тот якобы не возражает. Ведь знаете, у них дружба…

– Вот пусть областной и распорядится. Но ведь молчит. В крайнем случае, у меня шапка не свалится – сам зайду к областному и выскажу свою точку зрения, а там как знают. А то ходят, шепчутся за спиной…

– Что значит, сами зайдете? – настораживается Курватюк. – Взяли моду ходить по начальству! Что-то там докладываете, я не знаю, а он после спрашивает мое мнение. Мне-то после вас что говорить? Ну и отдел у вас, спецподразделения эти: несчастные десять дел по организованным группам, а каждый раз – головная боль!

«А ты не лезь не в свое дело, мы уж как-нибудь сами, – хочется сказать мне курирующему заму, но я только ухмыляюсь глазами: не на того напал. – Феклистов ему, видите ли, звонил. А ты, как водится, не вникнул, пообещал посодействовать…»

– Вот что, Евгений Николаевич. Сегодня же изучите материалы дела и доложите, что да как. А то они там между собой договариваются, а отвечать нам.

Я раскланиваюсь и выхожу за дверь. Курирующая морда! В законе, в соответствии с которым были созданы спецподразделения и оговорен прокурорский надзор за ними, нет и упоминания о каком-либо курирующем заме, да, собственно, и о прокурорах областей там ничего не сказано. Мой отдел по этому закону – отдел соответствующего управления Генеральной прокуратуры, со всеми, как говорится, вытекающими: своей печатью, правом подписи, а значит, и самостоятельностью. Но, быстро спохватившись, по ведомствам закон нивелировали приказами и инструкциями, отобрали печать и право подписи, а вместо самостоятельности насадили курирующего зама: так спокойнее и надежнее…

«Зайти, что ли, к областному, растолковать, убедить, пока Феклистовы с Курватюками не перебежали дорогу? А, не пойду! Надоело суетиться, да и не до того теперь…»

Слабый электронный зуммер в кармане меняет ход моих мыслей: на дисплее мобильного телефона – знакомый номер.

– Можешь говорить?

«Куда, к черту!.. Аннушка…»

– Простите, у меня совещание. Я сам перезвоню, после…

Я с трудом подавляю желание швырнуть телефон в стену, ибо в жизни моей настало время, когда молчание и в самом деле золото…

В кабинете я закрываюсь на ключ, усаживаюсь в кресло и принимаюсь глядеть в окно. Из моего убежища видны стена дома напротив, часть крыши и стриженные еще прошлой весной макушки деревьев – черные, как больные вены на ногах стариков и старух. Еще до меня доносятся шаркающие звуки автомобильных шин, крики идущих из школы напротив детей, редкие удары капель о подоконник. Все нечетко, отгорожено от моей жизни стеклом, а потому как бы и не со мной происходит. Где-то там, в ином измерении, в другом мире.

В этой связи Аннушка вдруг тоже кажется мне чужой, как чужой и ненастоящей представляется иногда прожитая мной жизнь. Нечто, к чему нельзя уже прикоснуться. Как увиденный накануне сон, как день вчерашний. Как воспоминание зимой о вкусе черешни. Правда, будет еще весна… И будет, возможно, Аннушка, золотое ее тело… Но все это настанет завтра, а потому непременно окажется другим: запах волос и кожи, сладкий поцелуй губ, дыхание; мысли окажутся другими: правда ли? за что именно мне?.. Все, все будет другим.

Она явно мне не пара: вдвое меня моложе, и, будь у меня дети, они могли быть ей приятелями. Трижды тайная наша связь рвалась, точно нитка бус, и трижды Аннушка ко мне возвращалась – не иначе судьба зачем-то сводила нас и сталкивала, не спрашивая согласия у обоих. Конечно, я мог бы трезво поразмыслить и усомниться, что сие – не судьба, а Аннушкины проделки и капризы: то она меня любит, то нет… Однако же слишком хитро надо было все устроить, слишком расчетливо, чтобы вновь и вновь сводить нас одновременно в одну точку в пространстве. Нет, что-то крылось за всем этим: Господень промысел или проделки падшего ангела – кто ведает? Что касается меня, то все чаще и последовательнее я склоняюсь к здравому принципу бытия: стараюсь не грести против, а плыву по течению. Уж тут точно никто не сможет упрекнуть меня в ошибке или неумении жить: судьбе было так угодно – и весь сказ!

Чтобы отвлечься от мыслей об Аннушке, я достаю из холодильника початый лимон, отрезаю сочащуюся соком дольку и, окунув в сахарницу, отправляю в рот. После Куксиной колбасы во рту пакостно, и подслащенный вкус лимона на время перебивает ощущение, что за обедом я съел слизняка.

Все-таки что же у меня с Аннушкой: любовь или блуд? Я всегда знал за собой грех эгоцентризма и никогда не стал бы думать всерьез о женщине, которая меня не любит. Хотя бы немного должна любить, а значит, больше меня самого, потому как в собственной способности к такому чувству я по сей день искренне сомневаюсь. Ну не дано мне по жизни испить этого яду! Да, и у меня бывали безответные влюбленности, да, я мучился ими какое-то время (или досаду называл зачем-то мучениями), но день за днем все уходило, наступало выздоровление, точно после гриппа или ангины. И уж точно не был я в прошлой жизни Петраркой!.. Однако же и в Аннушкиной любви к себе я отнюдь не уверен, в особенности когда она исчезает надолго. Какая уж тут любовь, если отношения у нас точно у современных молодых: ни звонка, ни раскаяния, ни попытки объясниться. Ничего! Появилась – исчезла, пришла – ушла… Тогда что нас держит друг подле друга, почему не разлетаемся мы по свету, гонимые центробежной силой неизбежной разлуки? Как ни думай, понять не дано: тьма бытия непознаваема.

Я вновь усаживаюсь в кресло, роюсь в ящиках письменного стола и, отыскав свой старый мобильный телефон, вставляю в него сим-карту из загодя купленного стартового пакета.

– Алло! Кто это? – голосом злобной матроны спрашивает Аннушка, по всей вероятности разобиженная недавним моим притворством.

– Это я, Анюта! – говорю я примирительным голосом, как взрослые говорят с капризным ребенком. – Поменял сим-карту. По старому номеру больше не звони. И не обижайся: был на ковре у начальства, потому не мог говорить. Вокруг одни уши…

– Увидимся сегодня? Как всегда? – уже щебечет она, мгновенно забыв обиды и недоразумения. – Купи к чаю чего-нибудь сладенького. И того вина, что в последний раз… Целую!