Текст книги "Прискорбные обстоятельства"

3. Отдел

В последнее время я все острее ощущал приблизившуюся вплотную старость. По утрам просыпался невыспавшийся, разбитый, с мерзким привкусом во рту, пил натощак капли, которые, как обещала знаменитый гомеопат Зеленина, должны были за три месяца вывести из моего организма так называемые пурины, бывшие основной причиной подагры – как считалось во врачебном мире, штуки коварной и неизлечимой.

– Ерунда! – авторитетно обронила Зеленина, ощупывая и проминая мой живот сухой старческой ладонью. – Никого не слушай! Пей мои капли – и пурины полностью выведутся из организма. Ну-ка, расслабься, не напрягай живот! Молодец, не пропил еще печень. А вот поджелудочная железа ни к черту!

«И в самом деле, молодец! – не без гордости за себя подумал тогда я. – Пил и ел, как средний статистический мужик, а печень не пропита. Есть еще, значит, небольшой резерв… Вот только бы справиться с подагрой, а там можно еще немного пожить по-человечески, пошалить».

Но с тех пор прошло около полугода, я добросовестно прикончил шесть мутно-коричневых бутылочек с «подагрином», а подагра все не отступала: раз в месяц какой-нибудь сустав опухал, и меня изводили жуткие боли, особенно по ночам. Я втирал в сустав то одну, то другую мазь, глотал ядовитые таблетки, способные убить коня, и, точно тень отца Гамлета, бродил по дому в поисках успокоения.

Кроме того, я запретил себе к употреблению свинину в любом виде – жареную, печеную, вареную, коньяк и виноградные вина, пристрастился вкушать на ужин овсянку, интересно похудел, но все еще ковылял, ступал осторожно, точно шел по битому стеклу босиком. Признаться, это состояние неимоверно бесило меня, я ощущал себя развалиной и даже несколько раз богохульствовал в припадке неудержимого гнева из-за постыдной слабости. Ведь она, слабость, настигла меня так преждевременно и некстати!

И вот теперь я шел от Испанца, чертыхаясь, потому как согрешил – не вовремя и некстати. Не потому, что выпил: пить на работе – святое дело! А потому, что после употребления копченостей и маринованных грибов опасался очередного приступа подагрической боли.

«Чтоб ты провалился со своими страхами! – думал я в раздражении об Испанце. – Когда шелестишь купюрами – меня не зовешь. А тут лезешь, как в совковые времена: за водку с селедкой вознамерился решить серьезный вопрос. Впрочем, все мы таковы: думаем, что умнее других, забрасываем в мутную водичку бытия наживку, обманываем и обманываемся. Кто-то хитрит в любви, кто-то толкается локтями и ставит подножки из-за карьеры, квартиры, достатка. И все любят деньги, поскольку без них никак. Ведь каждому нужно есть, пить, одеваться, мужчинам – покупать женщин, женщинам – соблазнять мужчин. Одним словом, жить. Так в этом мире устроено: один пожирает и живет за счет другого – животные, рыбы, птицы, растения. Не станут есть, тянуть из другого соки – тут же сдохнут. Все в этом мире хищники. А такой замечательный мир создал не кто иной, как Господь Бог!»

Тут же я испугался собственных мыслей и одернул себя: это проклятая подагра влияет на мое критическое отношение к мировому устройству и людям! А подагра взялась неизвестно откуда и навязана мне неведомо за что. Я не просил о ней, не выписывал через интернет, не стоял в очереди за получением. Поэтому как бы и не виноват. Прости меня, Господи, человека слабого и сомневающегося во всем!

И все-таки Земля вертится! Это я говорю себе по секрету, чтобы Всевышний не услышал. Все чаще мир кажется мне застывшим холодцом – в смысле человеческой эволюции. А люди и подавно. Они мне давно уже не интересны, как не интересен пьянице пустотелый сосуд. С мужчинами мне не о чем говорить, женщины развлекают до определенного предела, но едва зазеваешься и преодолеешь безопасное расстояние, как тут же попадешься, будешь безжалостно проглочен. Они ведь тоже хищники, женщины, только более грозные, потому как оснащены основным инстинктом. И я пытаюсь балансировать по лезвию бритвы, оставаться начеку, чтобы улепетнуть при первой же возможности – как влюбленный скорпион от оплодотворенной им самки…

Правда, моя бывшая жена – исключение из правил, да еще один-два человека из числа ныне живущих. Остальные, может быть, и существуют где-то в виртуальном мире, только мне что-то не попадались.

Прихрамывая и оберегая ногу с припухшим коленным суставом, я поднялся на второй этаж, где располагался отдел по надзору за исполнением законов специальными подразделениями органов внутренних дел и службы безопасности – мой отдел. Прокуроры были на месте и воззрились на меня с изумлением, словно мое появление прервало их бурную деятельность по исполнению служебных обязанностей.

– Ба, Евгений Николаевич! – воссиял со своего места неугомонный Мешков, немедля пряча от меня руки под стол. – Как я вам рад! Как все мы вам рады!

Я подозрительно оглядел кабинет и принюхался. Створки высоких, под потолок, окон были раскрыты, несмотря на прохладный октябрьский день, и легкий сквозняк, ероша седеющую скоморошескую шевелюру Мешкова, вытягивал наружу смешанный запах сигаретного дыма, дешевой колбасы и отвратно пахнущей грузинской аджики. Все-таки прав Курватюк, я их распустил! Но закручивать гайки, по моему разумению, уже поздно, да и не в моих правилах. Черт с ними, пусть расслабляются, пока почтительны и управляемы и доколе настроение у меня окончательно не испорчено!

– Опять, Мешков, перекусы в рабочее время! – пробурчал я, для вида напуская на себя угрюмость. – Вас что, жена дома завтраками не кормит, отчего так изголодались?

– Какая-то во мне неудовлетворенность, Евгений Николаевич, – пожаловался тот и скорчил плаксивую гримасу. – Может быть, я заболел? К врачу бы мне, но работа не отпускает. Вы нас завалили заданиями.

– К врачу? А ну, руки на стол! Я вам морду набью, Павел Павлович! Сколько говорено: в служебных кабинетах курить запрещено?!

– Правильно, – встряла Сорокина, не любившая дешевого мешковского балагана. – У меня уже вся блузка табаком пропиталась. А ему хоть лбом шарахни о стенку!..

– Ах, Евгений Николаевич, а если со мной случится припадок? – в два счета раскусил мою напускную суровость проницательный Мешков, демонстративно не замечая Сорокину. – Ну вот, из-за вас просыпал на брюки пепел! Хотите колбасы с аджикой? Или, может быть?..

– Не может!

– А какие новости, Евгений Николаевич? Какие задачи? Вы только скажите, мы все выполним. Коллектив вас любит!

– Особенно вы, Мешков, – ухмыльнулся я, усаживаясь на край стола. – А задачи такие. Снова пришло несколько «поносных» заданий из Генеральной прокуратуры и, как всегда, со сроком исполнения до конца недели. Тихо, Сорокина, без эмоций! Сами знаете нашу замечательную организацию работы: два дня съедено на прохождение через руководящие кабинеты, один – на ксерокопирование и разноску под расписку. Итого – у нас с вами осталось два дня на исполнение. Это во-первых.

– А во-вторых лучше и не говорите! – состроив кислую гримасу, просительно протянул Мешков.

– Во-вторых, любезный Павел Павлович, вы сегодня снова опоздали на занятия, а на замечания огрызались. Кадровик сказал: рапорт на вас напишет. Смотрите, останетесь без премии.

– А моих детей кадровик в школу отведет? Почему не позаниматься в рабочее время? Нет, только в личное! В субботу изволь явиться на работу, вечером раньше девятнадцати часов идти домой и не думай. Это что такое? Рабовладельческий строй? Я другой такой системы, которая так беспардонно нарушала бы трудовое законодательство, еще не видел. Называется – высший надзорный орган! В насмешку, что ли? А как в отпуск идти – дают по частям, точно я рубль одолжить прошу. Но главное, на себя эти фокусы не распространяют.

– И у меня маленькие дети, – поднял от компьютера голову Дурнопьянов. – Мне положен полноценный отдых в летнее время.

– Вот, загудели всё об одном и том же, – примирительно сказал я, в душе готовый подписаться под каждым словом Мешкова. – Вот вам на закуску в-третьих: затевается очередной ремонт, а денег в управе нет. Каждому отделу нужно искать спонсоров, а у нас с вами спонсоры одни – спецподразделения.

– Опять у ментов клянчить? – спросила Сорокина, надув губы. – А после писать на них бумаги, наказывать?

– Каких спонсоров? Пошлите этих умников на три буквы!.. – подал голос со своего места Лев Ващенков, полгода назад заменивший в отделе Рудницкого, уволенного в связи с переходом на работу в суд.

– Вот и пошлите, Лев Георгиевич, областного или первого зама, но только от своего имени, – живо отозвался я с едва сдерживаемой злобой и подумал: смотри, какой выискался советчик!

В свое время я считал Ващенкова если не другом, то, по крайней мере, близким приятелем и приложил немало усилий, чтобы вернуть его, отставного пенсионера, в управу и устроить прокурором во вверенный мне отдел, но после горько раскаялся. За каких-то полгода Ващенков стал в коллективе своеобразным «серым кардиналом»: у меня за спиной позволял себе возмущаться по поводу некоторых моих решений, по правде говоря, нередко спорных, будировал против меня то одного, то другого и в то же время внешне держался со мной на дружеской ноге. Правильно говорят: хочешь нажить себе врага – сделай ближнему своему одолжение или дай ему взаймы денег.

– Я, по крайней мере, никаких спонсоров искать не буду, – подумав минуту-другую, раздельно и жестко произнес Ващенков, точно его немедля понуждали к поискам. – И никому не советую, если только не хотите, чтобы на вас составили протокол о коррупции.

– О чем речь, Лев Георгиевич! Сказанное примите к сведению. А лично вас никто не понуждает, сие – моя прерогатива. Спите себе спокойно…

«…незапятнанный вы наш!» – добавил я про себя и направился к двери, но на пороге обернулся и со злорадной ухмылкой добавил:

– Всем до конца дня сдать Мешкову справки по своим направлениям, что сделано за квартал. А вам, Павел Павлович, подготовить раздел о работе отдела. Возможна коллегия, черт бы ее забрал! Что ни месяц, то две-три коллегии, да еще координационные совещания, и по результатам каждого принимаются контрольные мероприятия. Не работаешь, а пишешь, пишешь! Скоро утонем в бумагах. А в контрольном отделе пучит от важности животы. Понятное дело: сводить чужую работу и при этом придираться к каждому слову куда приятнее, чем делать самому!

– Они как блохи нас обсели: контрольный отдел, подконтрольный, – успел вставить неугомонный Мешков у меня за спиной. – Один с лопатой копает, десять руководят. Я бы этих контролеров вытравил дихлофосом!

– Дихлофоса на всех не хватит, Павел Павлович!

4. Лев Георгиевич Ващенков

Я захлопнул дверь, направился в свой кабинет, заперся изнутри на ключ и только тогда позволил себе в сердцах стукнуть по столу кулаком. Ах ты чистоплюй в белых перчатках! Незапятнанный херувим! Говорила мне в свое время жена: с кем ты водишься, зачем тебе этот бывший комсомольский вожак Ващенков, обаятельный, любезный, душа компании, но – человек с тройным дном? Но куда мне – послушать и присмотреться! Я всегда бежал с распростертыми объятиями впереди паровоза: чем и кому помочь, за кого похлопотать, кто нуждается в моей помощи? Да еще уважал себя за это: как же, от рождения благорасположен ко всему роду человеческому, до глупости доверчив, предан друзьям-товарищам, к тому же очаровываюсь скользкими личностями, которым что-то от меня нужно! Так прошла большая часть моей жизни, пока я не обжегся настолько, что наконец прозрел и отрекся от себя самого, прежнего.

– Чертов преторианец! – выругался я сквозь зубы, поминая Ващенкова.

Во рту было сухо и горько – печень не справлялась с копченостями и коньяком, неосмотрительно потребленными у Испанца. Для поддержания капризного органа я, по давнему наущению жены, изредка принимал перед едой измельченные семена расторопши: зачерпывал чайной ложкой горькую порошкообразную гадость из аптечной упаковки, отправлял в рот и запивал стаканом воды. И хотя до обеда оставалось часа полтора, я решил не тянуть со спасительным, хотя и малоприятным шротом.

– Вот тебе! Вот тебе! – морщась и через силу глотая, мычал я печени и вкупе с ней незабвенному Ващенкову.

Бывший приятель не шел у меня из головы. Молодым да ранним он был назначен на должность заместителя прокурора города и сразу мне понравился: толковый юрист, да еще человек открытый, справедливый, располагающий к себе, не дурак выпить и поволочиться за женским полом – с какой стороны ни посмотришь, сплошь достоинства и ни одного серьезного недостатка. Старые рукомойники, которые издавна обосновались в кабинетах прокуратуры, и в подметки Льву Георгиевичу не годились: недалекий и малограмотный прокурор Семен Семенович Чебрак, ничем не лучше Чебрака – старший помощник прокурора Гаевой, следователь Исаак Нейман, человек прохиндейского склада ума…

До сих пор помню, как в мой кабинет вошел молодой человек приятной наружности с умными внимательными глазами, улыбнулся, подал руку и представился:

– Лев Ващенков. Назначен вместо убывшего на пенсию Дмитриева, так что будем работать вместе. Хожу вот по кабинетам, знакомлюсь. Кстати, вечером милости прошу в кафе «Полесское». Будет весь коллектив: отметим назначение, заодно и познакомимся поближе.

«Вот тебе и раз! – удивился тогда я. – Не в начальственный кабинет зазвали представлять новое величество, а пришел сам. Да еще в кафе пригласил. Мир, что ли, перевернулся?»

Оказалось, не один я удивился. За короткое время Ващенков очаровал практически весь коллектив: прост, умен, обаятелен. Секретарши были от него без ума, поили чаем с сушками и заглядывали в глаза. Милицейские чины, что повыше, и судьи считали за честь с ним выпить. Недалекий Чебрак побаивался его суждений и вместе с тем сваливал на него свои обязанности.

– А ведь он занял место, которое должно было стать твоим – по возрасту и стажу работы, – в сердцах сказала как-то жена в ответ на мои неумеренные хвалы новому заму. – Все в городе так считали. Четырнадцать лет ты протрубил на должности помощника прокурора, дослужился – смешно сказать! – до капитана, или как у вас там? Вот-вот, до юриста первого класса. А он? Два или три года расследовал дела в каком-то затрапезном районе, старший лейтенант, и вдруг переведен на должность заместителя прокурора города, второго по значимости в области. За красивые глаза или кто-то подтолкнул, а тебя отодвинули? Может быть, в вашей системе внедрили стахановское движение и он досрочно посадил больше людей, чем посадили другие? Эх, дурак ты, Женя, дурак!

– Ну и что, что отодвинули? – запальчиво крикнул я, тем не менее осознавая: в чем-то жизненно важном и неоспоримом жена права. – И правильно сделали! Ведь я всегда был беспартийным, а кроме того не лез на глаза начальству, не пил, с кем надо было бы выпить, не водил дружбу с нужными людьми. Тебе ведь нравилось, что я не пролаза. А теперь? Я сам во всем виноват!

– Вот уж умно, умней не придумаешь! Кто-то неправедно поднимается по ступеням вверх, а мы только и всего, что всегда виноваты!

– Дура ты, дура! – покачал я головой, хлопнул в сердцах дверью и ушел из дома.

Была суббота, середина июля. Солнце стояло в зените, слепило глаза, золотило придорожную пыль, сквозило сквозь густо-зеленые кроны лип. То есть был тот летний полуденный час, когда все вокруг ясно, отчетливо, зримо, но не покидает ощущение, что время остановилось на одном-единственном мгновении бытия.

Я шел под липами без определенной цели, а бесцельный путь всегда утомляет. Тогда, не мудрствуя лукаво, я завернул на работу: входная дверь была отперта, но длинный, полутемный коридор пуст, все служебные кабинеты заперты, и только одна дверь распахнута настежь.

– Наконец-то! – приветливо улыбаясь, пожал мне руку Ващенков. – Думаю, неужели никто не придет? Я, понимаешь, повздорил вчера с женой и потому с самого утра здесь. Купил бутылку водки, кольцо одесской колбасы, десяток яиц – что под руку подвернулось, – а никого нет как нет! Что делать? Не самому же пить! А тут вы.

«Повздорил? Тебе-то чего недостает? У тебя как раз все путем!» – подумал я, с облегчением осознавая, что не испытываю к Ващенкову ни подлой зависти, ни затаенной до срока злобы.

А еще подумал, что выпить – неплохая идея: что бы там ни утверждали знатоки человеческих душ, но вовремя влитое вовнутрь спиртное хорошо растворяет осадок после пустых и ненужных домашних ссор.

И мы отправились на реку, взяли лодку и погребли на другой берег.

– Вот так так! – удовлетворенно воскликнул Ващенков, лишь только мы выбрались на траву и приторочили лодку к прибрежным кустам. – Да тут целая дубовая роща! Какое-то лукоморье: хочешь – купайся, хочешь – загорай, хочешь – наливай да пей. Хорошо-то как! Говорят – море… А по мне, нет ничего лучше на свете, чем лес да река.

Мы расположились на зеленом пригорке, недалеко от воды, так что излучина реки с неторопливо проплывающими по ней лодками была отлично видна из нашего укрытия, тогда как сымпровизированный нами стол скрывал от любопытных глаз молодой куст орешника.

– Ну что же, пора выпить, да не с чего, – смеясь, сказал мне Ващенков и развел руками. – Рюмки забыли! Как же так? Ни рюмок, ни стаканов!

– А яйца сырые или вареные?

– Вот светлая голова! На наше счастье, сырые.

И мы выпили по сырому яйцу, а в проделанные в скорлупе отверстия налили теплую водку.

– Чокаться не будем, а то ненароком останемся без посуды, – и я вознес над головой свой необычный кубок. – Какой будет первый тост? Нет, честное слово, никогда еще не пил из яичной скорлупы! Из выдолбленного огурца пил, из ватманского листа, сложенного воронкой, пил… Из чего только не пил, а вот из первородного яйца…

– А вот за это и выпьем. За приятные неожиданности, которые нам дарует жизнь! Как ты сказал, первородное яйцо?

Вот так, легко и непринужденно, мы перешли в тот день на ты.

– Умный ты мужик, Евгений Николаевич! – споро наполняя скорлупу по второму разу, приязненно улыбнулся мне Ващенков. – Такие у нас редко попадаются, всё – одни Гаевые. Я без задней мысли или подхалимажа. С какой стати! Жизнь идет, как ей и положено идти. И не я тебя подсидел с должностью зама, не думай. Просто так сложились обстоятельства. У меня, видишь ли, в районе не получались отношения с партийным руководством, вот, во избежание конфликта, и передвинули с повышением…

– Я ничего такого не думал.

– Думал, думал! Хочешь, скажу откровенно: это твое место. Но раз уж на него усадили меня, давай не сосуществовать, а плечо в плечо. Без фиги в кармане. А там все у тебя будет, как должно быть. Вспомнишь мое слово: как и должно быть!..

Мы выпили, потом снова выпили.

– А у меня такая жизненная незадача: я за своей женой полтора года ухаживал, цветы носил, духи всякие. Она меня в упор не замечала, потом не хотела замуж – училась. А как жить вместе стали, оказалось – не та. Домой идти не хочется, кажется – все там чужое, не мое. Вот я и отличаюсь – сижу на работе дотемна, прихожу в выходные. Начальство думает: не работник, а образец для подражания. А чему подражать, если я как бомж бесприютный: то на стульях в кабинете переночую, то заявляюсь домой под утро, чтобы ни времени, ни желания не возникало спросить: где был? Она и не спрашивает, уже привыкла. А может, ей все равно? Давай выпьем!

Скорлупа в его руках хрустнула, смялась, остатки водки выплеснулись на выпуклую, покрытую мягкой курчавой шерсткой грудь.

– Хрупкий сосуд! – засмеялся Ващенков желчно и осмысленно, и мне вдруг показалось, что он совершенно трезв, чего нельзя было, к сожалению, сказать обо мне. – Придется этот сосуд съесть. Между прочим, очень полезная штука – яичная скорлупа, содержит кальций. Я как выпью лишнего – люблю закусить сырым яйцом и похрустеть скорлупой. Ну-ка! – И он на самом деле затолкал в рот остатки раздавленной скорлупы и задвигал, хрустко перетирая ее, челюстями. – Хочешь? Ну как знаешь. А вот то, что водка кончилась, плохо. Не рассчитали, не додумали, стратеги хреновы: мы с тобой на этом берегу, магазины со спиртным – на том. Что делать будем?

А ничего и не поделаешь: мы искупались напоследок, обтерлись одним на двоих полотенцем, захваченным на работе предусмотрительным Ващенковым, затем уселись за весла и возвратились на лодочную станцию.

5. Все тот же Ващенков

– Николаевич, а время-то позднее, – с намеком завздыхал Ващенков, едва посмотрев на часы, которые оставлял на лодочной станции вместо залога. – Водку после девятнадцати в магазине не купишь.

– У меня дома есть самогон, – неизвестно для чего сказал я, хотя пить, по правде говоря, уже не хотелось. – Тетка работает на рафинадном заводе, зарплата маленькая, вот и гонит иногда из сахара. Говорит, для домашнего употребления.

– Молодец тетка! И самогон, должно быть, хороший. Я ведь в селе вырос, на сельских харчах, барская еда мне не по нутру. Другое дело свежее сало, картошка со шкварками, лук да чеснок, ну и, само собой, самогон: и желудку полезно, и на душе радостно. Только ведь и ты с женой поцапался…

Я заверил, что жена у меня умница и в присутствии гостя никогда не позволит себе сказать лишнего слова. Вместе с тем я сознательно умолчал о причине нашего с женой спора: зачем Ващенкову знать подноготную, тем более что давеча он и сам обмолвился о том же.

– Э, да у тебя дом! – без тени зависти на лице воскликнул Ващенков, проходя в калитку, и состроил гримасу совершенно трезвого человека. – Говоришь, все в ажуре? Как по мне, мы с тобой выглядим вполне пристойно. Скажем так: люди идут с работы. Где-то у меня была шоколадка…

– Дом старый, деревянно-валькованный, на четырех камнях, мой дед еще до войны построил. Мы сейчас обкладываем стены кирпичом, так что, извини, Лев Георгиевич, – ремонт! – принялся пояснять я, указывая на горку песка у крыльца, металлические леса вдоль стены, серые сцементированные коржи, оставленные на траве там, где рабочие замешивали в корыте раствор. – Покойная бабушка говорила: будь проклята эта частная собственность, но как хорошо жить в собственном доме, на своей земле!

– У меня в селе тоже дом. Там у меня мать, – Ващенков приостановился и мутно посмотрел мне в глаза, выпятив нижнюю губу, словно ребенок, который собирается плакать. – Совсем одна. Ума не приложу, как она там живет, как справляется с хозяйством. Возраст и все такое… Жалко мне ее. А с другой стороны, если бы не крутилась как белка в колесе, может, ее и не было бы уже на свете. Ты-то как думаешь, а?

Но я не успел подумать, потому что входная дверь раскрылась и на крыльцо вышла жена. Она была в ситцевом халатике и домашних туфлях на босу ногу, с большим горшком алоэ в руках и потому слегка запыхалась, а шпильки, удерживающие узел золотисто-пепельных волос у нее на затылке, высунулись из узла здесь и там и готовы были просыпаться на пол. Готов был съехать, развязаться, рассыпаться и узел у нее на затылке, – тотчас я представил, как это могло произойти, и сердце у меня замерло, будто в первую нашу ночь, когда расплела косу и расчесала волосы, рассыпавшиеся у нее по плечам.

Ах, как невероятно красивы были ее волосы! Да и сейчас красивы, хоть она давно обрезала косу, – прежний золотисто-пепельный отлив остался, и я изредка подглядываю за ней и любуюсь, но только чтобы, упаси боже, не заметила и не заставила расточать ей похвалы: что ни говори, она у меня немного тщеславна.

– Удивительное дело: еще не вечер, а ты уже дома! – обронила мне жена звенящим от злости голосом и тут увидела высунувшегося из-за моего плеча Ващенкова. – А это еще кто?

– Незваные гости. Но позвольте, как можно носить такую тяжесть женщине! – немедля сориентировался тот, мягко, но непреклонно отнял у нее вазон и, выглядывая из-за упругих стеблей алоэ, стал повинно кланяться с горшком в руках. – Я вас очень прошу: не гневайтесь на вашего мужа. Моя вина, гневайтесь на меня!

– Со своим мужем я разберусь позже, – сказала жена, всегда ценившая мужскую галантность, а меня попрекавшая за упорное нежелание выставлять таковую напоказ, и снисходительно улыбнулась гостю, тогда как меня даже мимолетным взглядом не удостоила. – Лев Георгиевич, я полагаю?

– Он самый! – и Ващенков, жонглируя вазоном, точно цирковой клоун, приловчился и поцеловал ей руку. – Вот первый слух в городе, который полностью оправдал мои ожидания: говорили, что у Евгения Николаевича очаровательная жена и…

– И таки да! – сказал я, смеясь, и притворно погрозил Ващенкову пальцем. – Поэтому для назойливых ухажеров я держу за дверью колотушку.

– Не подлизывайся! Сказать, Лев Георгиевич, что у него спрятано за дверью? Молотки и лопаты. Чтобы не заниматься женой, он вот уже десять лет кряду занимается ремонтом. Хотите полюбоваться? Графские развалины Евгения Николаевича!

– Как, он еще и граф? А я-то гадаю, что за аристократическая стать у супруги Евгения Николаевича? Так ведь и вы в таком случае графиня!

– Куда уж нам, лапотным! – притворно вздохнул я. – Но вот яичницу на сале она жарит – пальчики оближешь!

– Теперь ясно, куда вы клоните. Да уж ладно, нынче суббота, заходите в дом – будет вам яичница на сале.

Мы вошли в дом и, лавируя между составленной вдоль стен и кое-как укрытой старыми простынями мебелью, чемоданами и узлами, направились в столовую, еще не развороченную ремонтом.

– Ты что, ополоумел? – улучив мгновение, шепнула мне по пути жена. – В доме, кроме сала, яиц и помидоров, шаром покати. Что прикажешь подать на стол? Хочешь выставить меня как хозяйку в неприглядном свете?

– Да у вас камин! – раздался голос Ващенкова, вместо столовой завернувшего в кабинет, пока жена притискивала меня к стене в коридоре, и это избавило меня от ненужных оправданий. – Самый настоящий? Что, и горит?

– Замечательно горит! – пропела ему жена, а меня мстительно ударила под дых локтем. – Мы провели индивидуальное отопление, печи убрали, а из этой печки получился камин. Все говорили, что тяги не будет, потому что дымоход имеет два колена, а каминный дым должен выходить по прямотоку. Но он горит, да еще как! Ну, вы располагайтесь, а я на кухню.

– Вот уж нет! – решительно возразил Ващенков. – Говорите, где у вас сало, лук, помидоры. Я буду нарезать, вы – жарить, а Евгений Николаевич накроет стол. Идет?

– Чего это ты раскомандовался? Один мой знакомый говорил: я вас не выгоняю, но покорнейше прошу выйти вон. Смотри, и я могу попросить…

Мы рассмеялись и с шутками-прибаутками отправились на кухню и принялись за дело.

– Как у вас, ребята, хорошо! – сказал Ващенков, когда мы усаживались за стол, и взялся за литровую бутыль с самогоном. – Если не возражаете, буду наливать я, все говорят – у меня рука легкая. Так вот, в доме все вверх тормашками, а дышится легко. Как это называется? Светлая и легкая аура. За вас, ребята! За хозяйку дома!

Мы выпили. А потом пили дотемна и вели какие-то бесконечные нудные разговоры – сначала о разном, а там все об одном и том же. Так обычно говорят в подвыпившей компании, где верховодит один, самый стойкий и двужильный, тогда как остальные согласно кивают, вставляют слово или два, а на деле давно уже готовы идти спать. Меня сморило первым – я всегда был слаб по части спиртного, а в тот день вдвое перебрал отведенную моему организму норму. Ващенков набрался не меньше моего: зрачки у него расплылись и стали нечеткими, движения обрели замедленность и плавность, речь не всегда оставалась связной и согласовывалась с направлением мысли. Но, в отличие от меня, он оказался закален в непрестанных битвах с алкоголем, а кроме того, если оперировать спортивными терминами, был марафонцем в запоях. Я же, скромный стайер, давно закончил дистанцию и едва удерживал равновесие за столом, украдкой посматривая то на часы, то на двери спальни.

Давно уже было переговорено о прелестях грибной охоты, о секретах и тонкостях засаливания груздей в дубовом бочонке, о зимней рыбалке, особенностях воздействия на организм различных минеральных вод, о преимуществах летнего отдыха в Карпатах перед избалованным Крымом, о недостатках нашей правовой системы в целом и несовершенстве устаревшего уголовного законодательства…

Давно уже закончилась закуска – и сало, и расхваленная мной яичница, – на столе оставался только хлеб да несколько хрупких головок молодого лука с ощипанными привядшими перьями…

И давно уже я с тоской высматривал в просвете между оконными шторами огромное заплесневелое пятно луны, заглядывающей к нам на огонек…

– А вот скажу я вам, – продолжал тем временем Ващенков, не отпуская горлышко злополучной бутыли с самогоном. – Замечательный самогон! Поклонись тетке в ноги… Да, так о чем это я?

– Нет, я больше не пью! Сказал – нет, и точка!

– Женя, давай выпьем за наших матерей. У тебя мама еще жива? И у меня жива, но совсем одна. Я ее так люблю, старушку! Единственный родной человек на свете… А вы выпьете за свекровь?

– За свекровь пить не буду! – жестко и непреклонно сказала жена и тыльной стороной ладони оттолкнула склонившееся к ее стопке горлышко бутыли.

– Да? А вот у меня теща – прекрасный человек! – не моргнув глазом, сказал Ващенков. – И тесть прекрасный. А вот в кого жена уродилась…

– Все, я пошел спать! – наливаясь внезапной злобой и справедливо опасаясь ввязаться в скандал с женой, недолюбливавшей мою мать, поднялся и пошел к двери спальни я. – Счастливо оставаться!

Краем глаза я видел, что Ващенков недоуменно посмотрел мне вслед, запрокинул надо ртом стопку, одним махом проглотил самогон, а после ухватил с тарелки и принялся жевать вялое бледно-зеленое перышко лука.

«Неужели теперь же не встанет и не уйдет? – думал я, на всякий случай неплотно прикрывая за собой дверь. – Должен уйти! Ведь он умный человек и не может не понимать… Непременно уйдет!»

Не раздеваясь, я грузно сел на кровать, потом лег поперек кровати и стал прислушиваться к доносившимся до меня звукам, ожидая движения отодвигаемых стульев, голосов прощания, удаляющихся шагов. Но за дверью по-прежнему раздавался монотонный, надоедливый бубнеж Ващенкова, и только изредка ему вторил голос жены, как мне показалось, затухающий, утомленный.

«Вообще-то, мужики так не поступают, – с запоздалым раскаянием подумал я. – Тем более у себя дома. Черт ее дернул демонстрировать свое отношение к моей матери! Молчала бы в тряпочку, зачем ему что-нибудь о нас знать. А я если бы не ушел, то однозначно вспылил бы и наговорил гадостей. Но уже поздно возвращаться, да и глупо – еще глупее, чем подняться из-за стола при госте и идти спать».

Так прошло, может быть, полчаса или того более. Сон одолевал меня, но неотступная мысль о том, что происходит за дверью, да и сама нелепость происходящего возмущали во мне подозрение и злобу и не позволяли сомкнуть глаз.