Текст книги "Прискорбные обстоятельства"

17. Обманы и предубеждения

Бог долго смеялся, когда она не пришла. Не скажу, что я до последнего надеялся на этот приход, но определенные планы все-таки строил: вымыл уши и шею, надел чистые носки и рубашку. А, что говорить! Все суета сует и томление духа – или как там у Екклезиаста?..

За завтраком Капустина объявила, что до обеда сбегает с семинара по каким-то своим, тайным делам и на всякий случай просит ее подстраховать. В уме у меня немедля промелькнуло, что сосед по номеру, Паша, не только не объявился ночью в отеле, но и утром не изволил быть, а потому самое время завлечь в номер Квитко и совершить с нею тот древний ритуал, что настоятельно рекомендовал мне перед отъездом Петр Горчичный.

И вот, едва только худосочная спина Капустиной исчезла за поворотом коридора, я подхватил Лилию Николаевну под локоть и вескими доводами призвал следовать голосу инстинкта.

– У меня припасена еще одна бутылка бренди, – шепнул я на ухо женщине с видом заговорщика, как если бы мы давно уже пребывали в сговоре и осталось только обсудить с нею незначительные детали. – Вчера, пока вы с Капустиной выбирали сувениры, купил ее в бутике. Мне кажется, настало время эту бутылку распить. До обеда мой номер свободен, да и прилипала наконец отлипла от нас.

Выражение лица у Квитко привяло, сделалось растерянным, и я сказал себе: вот и отлично, мадам все о нас понимает – еще бы ей не понять! Теперь дело за малым: продемонстрировать, что у нее внутри – сердце или мешок с кровью. Ведь для чего-то мне было позволено распускать руки?..

– А как же занятия? – пролепетала она одними губами.

– Ничего, – отвечал я, – обойдутся без нас, треть зала вчера была пуста.

Тогда она отважилась возразить, что не может, надо напитываться знаниями, и попыталась перевести разговор в шутку. Но не тут-то было! Я перешел на серьезный тон и сквозь зубы поведал: тянуть больше некуда, завтра отъезд, Капустина все время с нами, точно соглядатай, и шага ступить в сторону не даст…

Квитко уставилась в пол и побелела скулами.

«Так переживает у доски первоклашка, – подумалось мне, и я едва удержался, чтобы не погладить глупышку по голове. – Но нет! Пожалеешь ее – останешься в дураках, не пожалеешь – настанет наконец ясность, обманы и предубеждения развеются, по крайней мере – для меня».

И она не пришла. Я лежал на кровати и смотрел в потолок, переводил взгляд на настенные часы, садился и выглядывал за окно, на строгое серое здание костела, возвышающегося на противоположной стороне дороги, в каких-нибудь ста метрах от отеля. Я бродил по номеру, совался к зеркалу и приглаживал редеющие волосы на затылке, я откупорил бутылку и даже налил себе немного бренди в чайную чашку, но пить не стал: чего доброго, решит при встрече, что выпил с горя!..

«Влюбившийся сердцеед подобен заразившемуся врачу», – припомнил я изречение некоего Карла Крауса. – Профессиональный риск».

Но ведь я не сердцеед, отнюдь, тем более не влюбившийся. Я скорее похож на ребенка, который играет сам с собой в поддавки и не может остановиться. Последние два дня я только и делал, что настраивал себя на связь с женщиной, которая мне, в общем-то, не нужна. Из-за этого соблазны у меня выходили, как реверансы у сапожника, я был прямолинеен и инертен и надеялся не столько на собственные усилия, сколько на вероятность, что Квитко правильно воспримет мои намеки и недомолвки и сделает все сама. Не получилось. И это возмутило во мне желчь, но вместе с тем внесло струю успокоения в мою душу: ведь если не случилось завязки, значит, и распутывать будет нечего. Как заканчивался один старый анекдот – умерла так умерла!..

Я поднапряг память и в утешение себе с пафосом продекламировал строфу из Лермонтова:

– «Нет, не тебя так пылко я люблю, не для меня красы твоей блистанье; люблю в тебе я прошлое страданье и молодость погибшую мою».

В пустом номере звук голоса показался мне фальшивым и диким, как если бы в каком-нибудь современном святилище компьютерных технологий я сотворил магрибские заклинания из сказок «Тысяча и одна ночь».

Когда настало время обеда, я с каменным лицом и легким сердцем спустился в кафе. Квитко сидела за нашим столом одна, точно сиротка, и еще издали изобразила на лице загодя приготовленную для меня улыбку.

– Как вам не стыдно? Прогульщик! – невинно произнесла она, как если бы между нами не случилось накануне недвусмысленного, понятного для обоих разговора. – Между прочим, было интересно…

– Между прочим, я прождал три часа, и ничего не мешало вам прийти, чтобы хоть объясниться…

– Обиделся? – жалко покривила Квитко неверные губы. – Ну вот, обиделся. Так быстро… Со мной никогда не было такого… И… я думала, мы будем друзьями.

– Не смешите меня! Дружба между мужчиной и женщиной возможна только в трех случаях: или женщина для мужчины стара, или слишком безобразна, или прежде они уже были любовниками и разошлись полюбовно. В остальных случаях природа рано или поздно возьмет свое.

– Но как бы я потом смотрела в лицо мужу?..

– Во-первых, мы люди взрослые, а времени намазывать губы медом, вздыхать и дарить цветы у нас, как вы понимаете, нет: завтра утром уезжаем домой. Кроме того, сейчас явится Капустина и снова прилипнет. Только и всего, что было у нас, – эти три часа. Во-вторых, смотрела бы в глаза мужу очень просто: преданно и с любовью, как другие смотрят. В-третьих…

Квитко заморгала глазами, как если бы собиралась заплакать, но не решалась оторвать от моего непроницаемого лица взгляда.

– В-третьих, будем считать, что попытка не удалась, со всеми, как говорится, вытекающими последствиями. Приятного аппетита!

Я поднялся, кивнул головой, точно бодливый овен, и пошел прочь из зала.

«Вот так экспромт! – думал я, испытывая если не сожаление, то уж точно недоумение от всего, что наговорил бедной женщине сгоряча. – Не переборщил ли я? Какие могут быть с моей стороны упреки, если даже договоренности между нами не получилось: я не слишком настаивал, она, в общем-то, ничего не обещала? Но с другой стороны, я нахожусь не в том положении и возрасте, чтобы со мной так играться. Смотрите-ка – что она скажет мужу?!»

В коридоре я лицом к лицу столкнулся с Капустиной. У нее было безмятежное выражение лица, как у счастливого ребенка, и отсутствующий взгляд человека, мысленно находящегося в другом измерении, на другой планете. И поскольку я решительными шагами шел напролом, а она все еще пребывала между явью и навеянными мыслями, я едва не смел ее на своем пути, точно селевой поток – неосторожную пташку.

– Ой! – вскрикнула Капустина, когда я принужден был обхватить ее за плечи во избежание столкновения и более тесных объятий. – Вы едва не затоптали меня. Куда вы так торопитесь, Евгений Николаевич?

– А вы? Что с вами? У вас на лице, как говорят остряки, отсутствие присутствия. Неужели день удался?

– Еще как удался! Я сейчас только из дворца Потоцких, там теперь музей европейского искусства. Но какая архитектура, какой зеркальный зал! А интерьеры! Жаль, что вы не пошли со мной. А где Лиля?

– Вы меня спрашиваете? По-моему, изволит есть борщ.

Капустина подозрительно навострила носик, но мое непроницаемое лицо, по всей видимости, сбило ее с толку.

– Не хочу обедать. Разве возможно есть борщ с котлетами после замка, позолоты, зеркал?! Хочу кофе с ликером. Не составите мне компанию, Евгений Николаевич?

Я сказал, что охотно. И подумал: все что угодно, только бы в пику Квитко. Пусть мадам Недоразумение и дальше хранит свое замечательное реноме, пусть в одиночестве наслаждается собственной добродетелью, а мы с Капустиной тем временем поболтаем за чашкой кофе о том прекрасном и вечном, что иногда встречается в нашей жизни. Каждому, как говорится, свое!

В кафе мы со Светланой Алексеевной забились в уголок, под большую, подпиравшую потолок пальму, и заказали по чашке кофе с ликером «Старый Таллин» и мороженое с фруктами.

– Ну, рассказывайте, – подбодрил я собеседницу, судя по блеску глаз сгоравшую от нетерпения поделиться переполнявшими ее чувствами и эмоциями. – Что вас так восхитило? Картины, мебель? Или представили себя графиней Потоцкой, в декольтированном платье, с каретами и слугами? Но заранее предупреждаю, я происхожу из крестьян, потому, при ином раскладе исторического процесса, в лучшем случае крутил бы на конюшне хвосты лошадям ясновельможной пани.

– Вот так всегда: не успеешь размечтаться, посмотреть через розовое стеклышко, как появляется пессимистически настроенный господин (или, как вы сказали, хвостокрут) и это стеклышко у тебя отбирает! – смешливо надула губы Капустина. – А ведь вам, мужчинам, ничего не стоит поддержать в нас иллюзию, что мы все еще прекрасная и желанная половина человечества. Не только партнер по бизнесу, уборщица или кухарка, не резиновая кукла из секс-шопа.

– Эк куда вас занесло! Но чтобы сделать вам приятное, подтверждаю: в настоящий момент вы для меня самая прекрасная и желаемая.

– Врете, по глазам вижу, что врете! Только где же вы были раньше?

– Неужели опоздал? Как жаль! Или еще не поздно? Ну-ка, расскажите о себе, я ведь не знаю, кто такая графиня Светлана Алексеевна Капустина, с чем ее едят.

– Не надо меня есть, я несъедобная. И вовсе не графиня, хотя кто его знает?.. Я просто одинокая злая женщина, недоверчивая и подозрительная, а потому замкнутая, себе на уме, людям не в радость, родным не на пользу и такое прочее. Меня случайно занесло в милицию, хочется отсюда сбежать, да некуда и не к кому. Хочется иметь детей, да не от кого, а от кого попало – не хочется. Мечтается о высоком и прекрасном, а день ото дня принуждена копаться в обыденном, как бомж копается на помойке. Считаю, что сейчас настали смутные времена, когда человека не убивают, но и не замечают, точно его нет на свете. Как это сказано у Булгакова: «Никакого Могарыча не было…» Книги читать перестала: хороших сейчас не пишут, а плохие пусть дурочки с переулочка читают. Ну как, ничего не упустила?

– Любовник?..

– Еще чего! Обойдетесь! И без того наговорила вам лишнего – зачем, сама не пойму.

Капустина залпом допила ликер и, опустив голову, чтобы спрятать от меня погрустневшие глаза, принялась ковырять ложкой в стеклянной вазочке с мороженым.

«Ого! – подумал я и стал исподтишка, совершенно иными, чем прежде, глазами разглядывать собеседницу, точно видел ее впервые. – Девочка на срыве? Что-то произошло или гнойник давно зрел и вот наконец прорвало? Но почему со мной? Я-то для нее кто?»

Чтобы как-то разрядить затянувшуюся паузу, я подозвал официанта и заказал нам с Капустиной еще по чашке кофе и рюмке ликера.

18. Дождь как Адажио Альбинони

Вечером ничего интересного не произошло. Я хотел было прикинуться занятым и избежать общества двух женщин, но Капустина округлила глаза и с кокетливым нажимом спросила:

– Как, вы оставите нас одних в этот последний вечер?

И все же решающую роль сыграло другое: мне показалось, что лицо у Квитко осунулось и потускнело, и я решил еще немного понаблюдать за нею. Разумеется, практической пользы от соглядатайства ожидать не приходилось, но мое уязвленное тщеславие требовало хотя бы какого-нибудь утешения, и потерянный вид Лилии Николаевны был как нельзя кстати для этого.

Мы побродили по городу, выпили теплой медовухи в кафе «Медівня», затем надумали зайти в средневековый костел и посмотреть, как молятся и поют псалмы люди католического вероисповедания. Но в костеле мне стало не по себе: головокружительно высокие, едва освещенные огоньками свечей своды нависли и принялись теснить меня отовсюду, тленный запах столетий, въевшийся в дерево и камень, в стены и утварь, вполз в ноздри. Кроме того, вдруг показалось, что со всех углов на меня с укоризной смотрят молящиеся: «Зачем пришел? Что нужно тебе, иноверцу, здесь?» И я подался назад, выбрался на каменные плиты площади перед входом и, как рыба на берегу, глотнул раскрытым ртом воздух.

«Время собираться домой, – сказал я себе, с трудом отдышавшись. – “Загулял казак молодой”, пора и честь знать. Средневековье, вояки УПА, “шмайссеры”, схроны, медовуха, полметра колбасы, две строптивые бабы…»

И в самом деле, последние два дня мысли у меня были заняты одним: как трахнуть одну из этих баб и как избавиться от другой. А ведь обе они не нужны мне. Тогда зачем все это? Или потомки Адама так устроены, что заложенный природой инстинкт неизменно увлекает их налево? Видимо, прав Феклистов, некогда со смешком изрекший: нельзя поиметь всех, но нужно стремиться к этому. И я стремился, но не приложил нужных усилий, или что-то должным образом не сложилось, и вышел конфуз. И черт с ним! Завтра мы распрощаемся, и, скорее всего, я забуду о существовании Квитко, а с Капустиной, как и раньше, буду пересекаться только по службе.

– Что же вы ушли, Евгений Николаевич? – услышал я за спиной голос Капустиной. – Такой величественный костел!

– Показалось, какая-то там гнетущая атмосфера. А может быть, грехи погнали оттуда? Я ведь человек грешный, а в последнее время и подавно: слишком много пил и нескромно смотрел по сторонам.

– Есть притча, как одного человека за нерадение прогнали из храма. Вышел он, сел на скамейку и горько заплакал. И вдруг слышит голос: «Что ты, дитя мое, плачешь?» Поднял человек заплаканное лицо и увидел Иисуса Христа. Говорит: «Господи! Меня в храм не пускают!» Обнял его Господь: «Не плачь, они и меня давно туда не пускают».

– Ну спасибо, Светлана Алексеевна, успокоили! – от души расхохотался я, а мысленно добавил: «Что такое? Мы так интересно заговорили! Не чета мямле Квитко… Может, не туда меня со своей похотью занесло?..»

Мы отвернули от костела и направились по ярко освещенным и людным улицам к «Евроотелю». Но чем больше мы отдалялись от центра, чем дальше углублялись в тихие улочки и переулки, тем пустыннее и глуше становилось пространство вокруг нас, и вскоре однообразные звуки города-муравейника остались где-то далеко позади, только стук женских каблучков по брусчатке да изредка наши негромкие голоса скрашивали нам путь.

У входа в отель мы остановились и, как бывает в минуты прощания, оглянулись на оставленную за спиной и уже мало нам знакомую улочку.

– Вот и все, – вздохнула Квитко, как если бы говорила сама с собой. – Светлый промежуток жизни закончился.

– Почему закончился? – воззрилась на нее жизнерадостная Капустина. – Еще целый день впереди. А дальше как знать…

Мы простились до утра и разошлись по своим номерам.

Ночью я плохо спал, прислушивался к посторонним звукам, и все мне казалось – по стеклам и подоконнику монотонно стучит дождь. Но не было сил, чтобы подняться с кровати и выглянуть за окно: так ли на самом деле?

Утром выяснилось: в самом деле идет дождь, и запотевшее стекло зримо напоминает грязную тюлевую занавеску. Я вышел на балкон – дождь был обложной, сеялся густо и меня немедля облепила влага, как если бы к рукам и лицу приложили невидимую волглую марлю.

Львов выпроваживал нас непогодой. И ладно, и пусть! Как тут ни крути, а пора, пора домой!

Не дожидаясь моего хозяйского соизволения, Капустина нагло забралась на переднее пассажирское сиденье автомобиля, – а может быть, женщины заранее уговорились об этом.

В свою очередь Квитко, проскользнув тенью, пристроилась у меня за спиной, и в зеркале заднего вида я мог видеть, как она прислонилась головой к кремовой обивке салона и стала смотреть на промелькивающие по ходу автомобиля дома и скверы. Она явно грустила, и я самонадеянно решил, что у нее вид разлюбленной и покинутой женщины. Ну что же тут поделаешь, деточка? Как вы сдавали карты, так они и легли…

Кто хотя бы раз преодолевал за рулем автомобиля большие расстояния, тот наверняка знает, что дорога домой всегда отличается от той же дороги, но только из дома. Отличие это не поддается объяснению, но оно существует. Может быть, оно сокрыто не в дороге, а в нас самих? Как, например, во мне: три дня назад я пребывал на пути к соблазну, тогда как теперь уезжал от соблазна. Недавний путь во Львов был полон предчувствий и ожиданий, тогда как обратный путь чем-то напоминал оставление Наполеоном Москвы. Увы, чудо не состоялось, Бог посмеялся над моими планами в очередной раз!

Внезапно я ощутил, что обозлен на несчастную Квитко не на шутку. Тоже мне нашлась Пенелопа! Не надо было есть и пить из моих рук, не надо было позволять себя тискать, и тогда я проникся бы к ней иным чувством – если не уважения, то хотя бы понимания: она такая и никакая другая. И вот теперь пять часов кряду нужно терпеть ее присутствие и не говорить с нею. Ощущение, сравнимое с гвоздем в ботинке…

Чтобы не быть обязанным к общению, я включил приемник и отыскал диск с мелодиями, которые скачал для себя из интернета. Адажио Альбинони – вот чего мне сейчас не хватало! Вот что ложилось на душу! – музыка, дождь, мокрая дорога, бесконечность вселенной…

Признаться, я всегда любил осенний дождь и дорогу. Музыка порой доводила меня до слез. Что касается вселенной…

«Неужели все это уйдет, как вода уходит в песок? – под неизъяснимо грустные звуки адажио задумался я. – И в следующий приезд, если таковой случится, жизнь пойдет по другому руслу: с другими женщинами, на других улицах, в других храмах? А ведь так хочется, чтобы хорошее длилось вечно! Почему все, что уходит, оставляет за собой такой горький привкус тщеты и незавершенности, как если бы сделал что-то не так, или вовсе не сделал, а определенно мог бы, или начал, но не успел, и того, что не успел, до невозможности жаль, но поделать уже ничего нельзя? Я ведь и вправду был немного счастлив в эти дни, но осознание, что все преходяще, уже понемногу сдавливает мне горло…»

– Что это вы на нас тоску нагоняете? – не сразу расслышал я как бы издалека прихлынувший голос Капустиной. – Плакать от вашей музыки хочется! Может, найдете что-нибудь другое, повеселей?

– Или хотя бы Малинина… – подала с заднего сиденья голос до этой минуты не проронившая и слова Квитко.

Я встряхнулся и посмотрел на часы: уже два часа мы были в пути, и все это время мой заветный диск нагонял тоску на двух почтенных приматов женского рода, обожающих бубен и гармошку. Нет, я несправедлив! Просто амплитуды нашего мировосприятия в данном случае не совпали. А что до Малинина… Будет тебе в следующий раз Малинин!

Я демонстративно выключил приемник и на ходу сделал несколько упражнений для шейных позвонков – в затылке противно хрустнуло, а позвонки обожгло сдвинувшейся с места солью.

– Евгений Николаевич, не обижайтесь, я совсем не против минорной музыки, – сказала наблюдательная Капустина. – Пусть себе играет, особенно та, первая… Просто попал под обвал, а тут еще лавина… Когда было такое, чтобы домой не хотелось? Как подумаю, что в понедельник на работу – брр!

С заднего сиденья раздался сдержанный вздох, и я невольно посмотрел в зеркало заднего вида: Квитко сидела в той же позе, в какой, помнится мне, выезжала изо Львова, привалившись затылком к подголовнику и отвернув голову к окну.

«Тебе-то что вздыхать? – язвительно ухмыльнулся я, хотя понимал, что более чем пристрастен к бедной Квитко. – Вернешься к мужу незапятнанной и сможешь сутки напролет не отрывать от него преданных глаз!»

А Капустиной возразил:

– К сожалению, Светлана Алексеевна, минор в жизни преобладает. Жизнь вообще несправедлива как таковая. Я вот о чем иногда думаю. Если она образована по какому-то скрытому от нас принципу, то этот принцип с точки зрения христианских заповедей изначально порочен, и вот почему. Во-первых, зло в мире, как правило, побеждает. Во-вторых, порок редко бывает наказан. В-третьих, люди духовно и умственно неразвитые, циничные, беспринципные, как правило, удачливы в жизни. Они успешны, богаты, при должностях и званиях. И напротив, люди добрые, порядочные, интеллигентные довольствуются ничтожно малым. Так было от века, так есть и будет всегда. Другой вопрос, что делать нам с вами? Жить как все и радоваться каждому дню? Смириться с заведенным от века порядком вещей? Не носиться с чувством собственного достоинства, если намереваешься карабкаться вверх по ступенькам бытия, или носиться и лелеять его, это чувство, пребывая там, где назначено судьбой? Что? Увы, жизнь – это утраченные иллюзии. Особенно сильно ощущаешь сие с возрастом, когда впереди ничего не остается, кроме как щелкать костяшками на счетах: это не сделал, это не удалось, это не свершилось…

– Так что же делать? Как жить?

– Очень просто. Найдите себе хорошего мужа, нарожайте ему детей и постарайтесь не ссориться по пустякам – одним словом, свейте надежное гнездо и никого туда не пускайте. В остальном как придется.

– Где же его найти, хорошего? – проговорила Капустина вполголоса и, пряча от меня глаза, отвернулась к окну. – Хорошие все разобраны, а плохих мне и даром не надо!

– Тогда влюбитесь в кого-нибудь без памяти, до потери собственного «я», чтобы если жить – то не бессмысленно, а помереть – то не беспечально, – изрек я сомнительную сентенцию и тут же усовестился.

«Смотри, какой сыскался оракул! А мне, в кого влюбиться мне? Каков умник! Сколько лет прожил на свете, а только сейчас понял: люблю одну-единственную женщину и никого больше. И что теперь делать с этим, не знаю».