Текст книги "Прискорбные обстоятельства"

«Ну почему не прогонишь это пьяное мурло? – мысленно попрекал я жену, как зачастую виновные попрекают невиноватых. – Неудобно? А пить с чужим мужиком за закрытой дверью, в то время как муж давно уже спит, удобно? Или вы там другим занимаетесь?»

Тут дверь скрипнула, и я поспешно закрыл глаза и глубоко задышал, как дышит человек спящий.

– Что, в самом деле спит? – донесся до меня негромкий удивленный голос Ващенкова.

– Спит, – подтвердил голос моей жены, и мне внезапно показалось – так переговариваются между собой подлые заговорщики. – Я ведь говорила, что спит. Лишняя рюмка всякий раз выбивает его из колеи.

6. Удав под одеялом

Когда Ващенков наконец изволил уйти, я посмотрел на часы: было начало третьего ночи.

– Спишь или притворяешься? – спросила меня жена злым подсевшим голосом, входя в спальню. – Ну ты и скотина! Еще немного, и я запустила бы в него сковородкой!

– Так уж и сковородкой? – с издевкой переспросил я, ощупывая жену глазами. – Судя по всему, вы там хорошо поладили: такой нежный между вами был шепот…

– Поладили, говоришь? Я ему: Лев Георгиевич, закуски уже нет, как же вы пьете? А он мне: как нет закуски, а яйца? Я ему: сало закончилось, не на чем жарить. Он в ответ: яйца нужно есть сырыми! Выпьет яйцо, а скорлупу жует, жует… Да еще ухмыляется.

– Такое я уже видел.

– А как сообразил, что ты и вправду спишь, – начал мне руки гладить. Видно, совсем крыша у него поехала. Или принято так у вас, у прокурорских: беру, что хочу? Ну да ты меня знаешь, я его тут же домой наладила… Не трогай меня! Еще один такой фортель с твоей стороны – и вылетишь из дома к чертовой матери!

Впрочем, неудачный визит Ващенкова меня особо не насторожил: мало ли, мужик перебрал, вот и померещилось бог знает что…

Зато как славно мы почудили с Львом Георгиевичем в те годы! Да и значительно позже, когда я наконец был назначен прокурором соседнего района, а жил все так же в городе, я часто заезжал после работы к Левушке накатить по сто грамм. Либо он ехал ко мне в район – на охоту, рыбалку или просто так, отведать замечательной ухи в рыбхозе, на берегу реки Роставица, и мне тогда казалось, что наше взаимное расположение крепнет изо дня в день.

Потом я перебрался в область, был назначен начальником отдела, а Льва Георгиевича повысили до должности прокурора города. Сидя в новом кресле, он на первых порах преуспел и даже получил, хитро сманеврировав с пропиской матери, вторую, трехкомнатную квартиру и оставил за собой обе. Но прошло еще несколько лет, и, по причине участившихся конфликтов с новоизбранным мэром, он уволился с работы под благовидным предлогом выхода на пенсию по выслуге лет.

Тогда-то я и позвал к себе в отдел Ващенкова.

– Зачем ты это сделал? – спросила меня жена. – Только законченный идиот берет себе под крыло конкурента.

– Он мне не конкурент.

– Но и не друг. Удав под одеялом. Ты, мой милый, простак, а он стратег и умница по части интриг, и если пошел к тебе в отдел, значит, пошел за какой-то надобностью. Не за твоим ли местом? Только подставь ему шею – он тебе позвонки переломает!

И снова жена оказалась мудрее и дальновиднее меня.

Вскоре выяснилось, что Ващенков – не просто человек с характером, но с характером вздорным и упрямым. И то, что я развел в отделе подобие демократии, вполне сочетаемое с жесткими решениями и единоначалием, и это сходило мне с рук, когда дело касалось всех остальных работников отдела, оказалось трудноисполнимым в отношениях с Ващенковым. Он мог позволить себе заканчивать спор со мной, демонстративно оставаясь при своем мнении, тогда как другие благоразумно замолкали и дулись в тряпочку, если видели, что спор начинает выводить меня из себя. Мог открыто не соглашаться с моими указаниями, и мне приходилось повышать голос или, лавируя, перепоручать исполнение другому прокурору отдела.

– Я не согласен с квалификацией преступления: в деле и близко нет признаков организованной преступной группы, – мог жестко заявить он в присутствии не только прокуроров отдела, но и следователя вкупе с каким-нибудь руководителем подразделения УБОПа. – Ментам нужны показатели, а вы, Евгений Николаевич, идете у них на поводу. А мне потом что в суде делать? Краснеть и за них, и за нас? Я не подпишу справку о наличии группы. Хотите, забирайте у меня дело и передавайте кому-нибудь другому.

– Я вам поручил, Лев Георгиевич, вот вы и изучайте дело, – едва сдерживаясь, чтобы не сорваться на крик, отвечал я. – Посмотрите, что еще можно сделать: кого-то передопросить, назначить экспертизу, дать гарантии кому-либо из обвиняемых о смягчении приговора в обмен на признательные показания. Еще есть время. Пусть следователь с операми поработают, а там вернемся к этому вопросу.

– Евгений Николаевич, мы не успеем к сроку, – принимался ныть не разбирающийся в подковерных играх убоповец, и умоляюще заглядывал мне в глаза. – Скоро конец квартала, отчетный период, а мы отстаем от прошлого года на две организованные группы…

– Что могли, то сделали… – вторил следователь, которому не хотелось дорабатывать дело.

Ну как объяснить этим недорослям, что я попросту оттягиваю решение вопроса, чтобы через неделю-другую все переиграть полюбовно?!

– Вот-вот, конец квартала! – скалил в недоброй ухмылке зубы ушлый Ващенков. – Показателей не хватает? А как дойдет до сопровождения дела в суде, так вас и след простыл: ни свидетеля доставить, ни отследить, почему потерпевший после общения с адвокатом подсудимого внезапно поменял показания…

– Так, все свободны! Лев Георгиевич, справку с делом – мне на стол к концу дня. И напишите указания следователю, что еще необходимо сделать по делу.

– Уже писал, только он их не выполнил.

– Еще раз напишете! А заодно – постановление о привлечении к дисциплинарной ответственности виновных в неисполнении ваших указаний. Вопросы есть? Вопросов нет!

В душе я понимал, что Ващенков прав. Но как ему объяснишь – да он и слушать не станет, настолько вошел в роль принципиального человека, – что накануне меня слезно просил поддержать предложенную следователем квалификацию преступления новый начальник УБОПа полковник милиции Кравченко, а я, в свою очередь, заручился обещанием упомянутого Василия Игоревича помочь отделу в финансировании предстоящего в прокуратуре ремонта?

А еще я понимал, что у меня за спиной Ващенков выстраивает такие отношения в коллективе, которые идут в ущерб моему авторитету. И без того случалось, что при разрешении особо деликатных вопросов в воздухе начинало сгущаться молчаливое напряжение, объединявшее подчиненных одним-единственным – несогласием со мной и моими требованиями. Конечно, все это было мелко и никаким образом не влияло на расстановку сил, но временами портило мне кровь и заставляло сожалеть о дружбе, которой, как оказалось на поверку, никогда не было между нами.

– Ну, что я тебе говорила? – поддела меня жена, когда я в сердцах высказал сожаление о том, что взял в отдел Ващенкова. – Удав – он и есть удав! А ты сам виноват: пригрел на груди рептилию.

– Иди к черту! – вскипел я. – Только и умеешь, что вставить шпильку.

– А еще я умею анализировать. Сам говорил, что у меня аналитический склад ума. – Жена села рядом со мной и взяла меня за руку. – Только не кипятись. Я кое-что сопоставила, но не хотела тебе говорить, чтобы не поднял крик, будто возвожу напраслину на твоего друга. Но раз сам созрел… Помнишь, ты удивлялся, как это Левушка, будучи прокурором города, ухитрился получить вторую квартиру? Тогда он сказал тебе, что принужден был надавить на мэра какими-то материалами, потому как мать у него заболела и он хотел забрать ее в город?

– Ну?

– Он надавил на мэра нашими материалами, вернее моими! Помнишь, за полмесяца до того я советовалась с тобой, как быть с одним заявлением? Я тогда работала в горисполкоме, в общем отделе, и ко мне пришел парень лет шестнадцати – просить помощи. Был конец ноября, за окнами снег с дождем, а парень был одет не по сезону, в какую-то хлипкую ветровку, и его единственные туфли разваливались на глазах. Я спросила, кто он и откуда. Ответил: сирота, родители погибли в автокатастрофе, когда ему и десяти лет не было. Он остался один в трехкомнатной квартире, а опекуном парню был назначен сводный брат. Тот еще оказался тип этот брат!

– Что-то припоминаю. Это тот случай, когда опекун в течение полугода продал квартиру, а брата вывез в село, к теще, и там мальчик присматривал за тещиными внуками, пас коров и рвал траву кроликам?

– Именно тот! – жена взмахнула ресницами, точно соринка попала ей в глаз, и отвернулась.

«Ну вот, слезы! – подумал я, испытывая к жене и жалость, и нежность, и вместе с тем необъяснимое раздражение. – Сколько ее помню, столько люди – коллеги по работе и просто знакомые, отирающиеся рядом с нею, – подло и цинично ее обманывали, использовали в своих целях, а после затирали, выталкивали на обочину жизни и при этом завидовали ей черной завистью. Но она не изменилась: как и в день нашей встречи, все так же доверчива, наивна, тонкокожа, чистоплотна, да еще, при своем интеллекте, более подвержена чувству, чем рассудку. Уже и мальчика того след простыл, а она вспомнила его рваные башмаки и посиневшие от холода губы – и глаза сразу на мокром месте. А вот я иной: слезу из меня на людях не выжмешь, и душа моя, если только есть таковая, так глубоко укоренилась во мне, так запряталась от окружающей действительности, что я порой напоминаю себе носорога. Не правда ли, странное сочетание: носорог и мимоза?»

– Квартира не могла быть продана без согласия исполкома, – между тем продолжала жена. – И такое согласие было дано, несмотря на то что в ней проживал и был прописан несовершеннолетний. Понимаешь? Кто-то на продаже заработал! А когда я покопалась в исполкомовских документах, то набрела еще на десяток аналогичных сделок. Сироты, инвалиды, старики оказывались без квартир, в полуразрушенных халупах за городом, без тепла и света! С этими бумагами я пришла к тебе, но ты уже работал в районе, и тогда мы пошли к Ващенкову.

– Помню, помню! Он взял бумаги, обещал разобраться, но ничего не сделал. Якобы не было собрано достаточное количество доказательств, да и оригиналы документов исчезли. И мальчик исчез, его так и не отыскали.

– Скорее, совсем не искали. Ну а через месяц в общем отделе началась проверка, потом попытались подвинуть меня по службе, в итоге за какой-то незначительный проступок объявили выговор, а за глаза (это я потом узнала) стали называть Радисткой Кэт. Еще через месяц я вынуждена была уйти в область, а Ващенков тогда же получил вторую квартиру…

7. Насмешить Бога

Издавна в мире существует мудрая мысль: если хочешь насмешить Бога, поделись с ним своими планами.

У кого как, а надо мной Бог смеялся часто и с удовольствием. Ибо я человек увлекающийся и наивный, насколько наивным может быть прокурор со стажем, планы строю, исходя из собственного мироощущения и в каждый отрезок отмеренного мне жизненного времени и пространства. А надо бы не строить, а ловко подстраиваться, идти след в след за обстоятельствами бытия, которые складываются на пути. Надо бы, да вот незадача: не выходит! Так произошло и в этот раз…

Когда на следующий день начальник отдела кадров Петр Горчичный, не так давно бывший мой подчиненный, а ныне, в благодарность за былую к нему благожелательность называющий себя моим другом, уведомил, что мне предстоит трехдневная командировка во Львов, я сначала расстроился не на шутку. Кой черт! Не люблю нежданных подарков, за ними, как правило, кроются мелкие пакости и интриги. А удовлетворения от них чаще всего ноль.

– Итак, две новости: приятная и очень приятная, – сказал Горчичный, взглядывая на меня из-под очков. – С какой начнем?

– Давай по порядку.

– Значит, приятная. Скоро День прокуратуры, пора подумать о поощрениях. Давеча был у Курватюка, тот матерится, но не возражает, чтобы направить на Ващенкова представление о присвоении ему звания старшего советника юстиции. Якобы ему звонили из управления кадров Генеральной прокуратуры, обещали поддержать, – сам знаешь, кто звонил…

Естественно, я знал: начальником управления кадров работал наш земляк, а Ващенкова старый приятель, Кучерук Валентин Васильевич. Он и со мной был некогда хорош, пока между нами не пробежала черная кошка: в одном разговоре тет-а-тет я оказался не в меру строптив, а мой визави – не в меру обидчив. После того на людях мы оставались любезны и почтительны, но из прошлогодних списков на поощрение к профессиональному празднику Кучерук ничтоже сумняшеся меня вычеркнул.

«Так вот почему на днях Ващенков отпрашивался у меня съездить в столицу!..»

– Левушке очень хочется стать полковником? А что же меня не спросили? Какой-никакой, а его начальник я, мне и положено инициировать поощрения и наказания подчиненных.

– Иди и скажи об этом Курватюку. Ну что, Евгений Николаевич, будешь готовить представление на Ващенкова?

– Вот уж нет! Без меня решали, без меня и сочиняйте «О доблестях, о подвигах, о славе…»

– Не язви. Чтобы желчь понапрасну не разливалась, вот тебе новость очень приятная.

И с видом благодетеля, одаривающего страждущих рождественскими открытками с пожеланием счастья, Горчичный поведал о предстоящей мне командировке во Львов.

– И в самом деле, одна новость другой приятнее! Еду один или подобрали компанию? – подозрительно спросил я, настраиваясь на худшее – на кого-либо из заместителей прокурора области, привыкших, что им носят ливрею и подобострастно заглядывают в глаза.

– Ты и еще один человек, – бесстрастно вымолвил Горчичный, на новой должности пообвыкший вокруг любого пустяка напускать туману, и сделал вид, что с головой погружен в работу. – Ну что? Иди собирайся. Ну? С тобой едет прокурор отдела поддержания государственного обвинения в судах, фамилия – Квитко.

– Кто такой этот Квитко? Фамилия ни о чем не говорит. Новенький? Расплодили за последнее время молодых да ранних!

– Тридцать три года, прокурор перспективный, подающий надежды. Так что смотри там, не оконфузься. А если сумеешь, трахни ее со всей ответственностью за порученное дело. Я и сам нет-нет да и заглядываюсь на нее, но и только. Сам знаешь, по должности нельзя, а то сядут на шею…

И он, скотина, хитро и многозначительно захихикал мне в спину.

Возвратившись к себе в кабинет, я хмуро перелистал поданные вместе с приказом о командировке бумаги: «Представительством Международной организации по миграции осуществляется реализация проекта “Укрепление потенциала правоохранительных органов в борьбе с торговлей людьми в Украине как стране назначения”, который финансируется Государственным департаментом США…» Черт бы подрал эту Америку! Всех учит жить, а сама начинала с разбоя и грабежа! Да еще эта Квитко… Как любой эгоист, законченный, тайный или открытый, я предпочел бы ехать в командировку один. А как не совсем молодой человек, сполна наделенный жизненным опытом, и подавно: чужие глаза и уши, чья-то беспомощность или, напротив, наглая самоуверенность – что может быть хуже, да еще в незнакомой, а потому чуждой среде обитания? И все это нужно вытерпеть на протяжении нескольких дней подряд!

Тут в дверь робко поскреблись и после непродолжительной паузы в кабинет вошла женщина, которую я не без труда вспомнил: мы несколько раз пересекались с нею на совещаниях и в наших управских коридорах. Так это и есть Квитко? Серая, невзрачная мышь: пучки темных волос, круглые глаза, несуразный нос – не то прямой, не то с горбинкой. Правда, и в самом деле молодая. Относительно молодая, если так можно сказать о ее тридцати трех годах. Ну, за какой надобностью явилась?

– Евгений Николаевич, я… – Женщина внезапно смутилась, а может быть уловила мою неприязнь, и перешла на сбивчивый, торопливый шепот. – Вы тоже едете на семинар? Как-то все внезапно, как снег на голову… Хотя бы за неделю предупредили.

– И?..

– Петр Петрович сказал зайти к вам.

«Какая же он все-таки скотина, этот Горчичный!» – тяжко вздохнул я и непроизвольно нахмурил брови.

– Я никогда не была во Львове, даже не представляю, как добираться, – лопотала Квитко, не отводя взгляда от моего гневливого переносья. – Может быть, поездом? Я… Извините, я, наверное, напрасно пришла.

– Куда это вы? Садитесь. Сядьте, я говорю! Как вас зовут?

– Лилия Николаевна. Можно Лиля.

– Вот что, Лилия Николаевна, – произнес я тоном спасателя на водах, вместе с тем в душе проклиная собственную мягкотелость. – Я еду своим ходом, на автомобиле. Если не возражаете, поедем вместе.

– А можно?

«Ну что за дитя человеческое! И можно, и должно, и никому за это ничего не будет!..»

Квитко с облегчением вздохнула: ей никак не верилось, что проблема с поездкой разрешилась так легко и благоприятно. И что в ней, право, нашел этот проныра Горчичный? Он, видите ли, на нее заглядывается! Зрение тебе своротило, что ли? На кого заглядываться? Женщина каких пруд пруди: уже слегка помятая бытием и, судя по неопрятным пучкам волос, по дешевому макияжу, отсутствию цацек на пальцах и шее, по тому, наконец, во что и как одета, не очень устроенная в жизни. Замужем, – опять же всезнайка Горчичный намекнул, что не очень удачно: муж – работяга из трамвайного депо, кажется выпивает. А глаза у нее вовсе не круглые, это все зрачки – размытые и нечеткие, словно у близорукого человека. Ну да ладно, окстись! Закружил, защелкал клювом, как коршун над воробьем… Поедем посмотрим. Дома и на работе она подневольная пташка, – а вот как поведет себя на свободе?

– Ну что же вы, идите собираться! – пробурчал я, чтобы не очень до срока обнадеживалась. – Времени на сборы – полдня. Завтра ровно в десять утра я за вами заеду. Или еще есть вопросы?

Она мотнула головой и, выходя, стукнулась плечом о дверной косяк.

После ухода Квитко я, особо не вникая, просмотрел текущие бумаги с установленными сроками исполнения, вызвал к себе Мешкова и бухнул папку с бумагами ему на колени:

– Хочу вас обрадовать, Павел Павлович, еду в командировку. До конца недели остаетесь за меня. Так что у вас замечательная возможность устроить в отделе день-другой террора.

– Я им устрою! Я им такое устрою! – пообещал смешливый Мешков и изобразил на лице угрожающую гримасу. – А мне нельзя поехать, Евгений Николаевич? Вы останетесь, а я поеду. Очень хочется!

– Я откомандирован с женщиной, вам это будет неинтересно, – в свою очередь, «прикололся» я: Мешков небезосновательно слыл в управе верным супругом и истинным христианином. – У вас ведь снова жена беременна или это только слухи?

– Гнусные инсинуации! А вы откуда знаете? Опять Кукса проболтался!

– Так, Мешков, свободен! Вместо меня можно только работать, а за американские деньги выпить чашку хорошего львовского кофе на фуршете – это уж я как-нибудь сам…

Выпроводив из кабинета охочего до разговоров Мешкова, я собрался с духом и позвонил жене.

– Чего тебе? – спросила она сурово, как если бы не ушла от меня сама, а именно я выпроводил ее из дома.

– Можно поласковее или у тебя опять что-то болит?

– Говори, в чем дело, или я положу трубку!

– Уезжаю в командировку на три дня. Львов, достопримечательности, американцы, торговля людьми. Присмотришь за домом и за Абрашкой?

Я представил, как на том конце провода жена раздумывает, что мне сказать в ответ, и вдруг ощутил мгновенное удушье, как у одинокого волка, который случайно набрел на запах оставившей его самки.

– Двадцать восемь дней… – с трудом превозмогая подлое удушье, произнес я как можно бесстрастней. – Ровно двадцать восемь…

– О чем это ты?

– Столько дней мы не созванивались, не говорили.

На том конце провода раздался звук, точно жена пила воду и больше положенного отхлебнула из стакана. До меня донесся сдержанный кашель, но уже в следующую минуту она отозвалась – прежним, бесстрастным и ровным голосом:

– Хорошо, я присмотрю. Абрам Моисеевич все так же ест свежую рыбу и игнорирует «Китикет»?

И снова сдержанный кашель.

– Алло! – крикнул я, вслушиваясь в эти странные звуки. – Алло! Ты здорова? У тебя все в порядке?

На том конце провода положили трубку, и короткие гудки еще какое-то время гулко буравили мне барабанную перепонку. Черт! Мне почему-то захотелось, чтобы она, отсоединившись, заплакала. Нет, чтобы говорила со мной и плакала! Кому не хочется, чтобы его любили? Искренно, горячо, до гроба. Да, видимо, не дано…

И я вдруг не к месту вспомнил, как по-скотски вел себя с нею в пору, когда мы только встречались. Может быть, причиной такого поведения было мальчишеское подражание Григорию Александровичу Печорину, но теперь я думаю иначе: все было проще и банальней – я не готов был к любви, а еще до смерти боялся женитьбы. В те годы более всего прочего мне хотелось одного: наслаждений и доступных женщин. А повстречалась она!

– Кажется, я беременна, – шепнула моя будущая жена в одну из наших встреч, робко и счастливо заглядывая мне в глаза. – Что будем делать, Женя?

– Что делать? Пусть думают те, кто пускает! – неожиданно для самого себя огрызнулся я, испытывая в душе неподдельный ужас: все, попался! – О чем речь? Мы так не договаривались. Я тебе даже в любви не признавался!

– Так признайся. Ты меня любишь, Женя?

– А что это за чувство такое? Какая между нами любовь? Я попросил, ты поддалась, обоим было хорошо. Это любовь?

– Женись на мне и узнаешь. Женись на мне, Женя!

– Да иди ты…

Я выскочил из ее квартиры и с размаха захлопнул за собой дверь. Неделю или две мы не виделись, а когда я вернулся с повинной, было уже поздно: она сидела в кресле, укрыв ноги пледом, отрешенно смотрела в окно и губы ее и хрупкие пальцы были бледны, холодны и безответны…

– Что ты с собой сделала? – едва разлепляя непослушные губы, спросил я. – Что ты с собой сделала? Что?!

Таково было у нас начало, мог ли быть иным конец? Только теперь, по истечении стольких лет, прожитых вместе, после бесчисленных невзгод и разочарований, что выпали нам по жизни, она бросила меня. За что? Почему? Необъяснимо! Но как легко и убийственно звучит: бросила!

Вы никогда не заглядывали в глаза одинокой бесприютной собаки?..