Текст книги "Прискорбные обстоятельства"

– Это не тот случай. Лучше ляг рядом, ко мне на плечо. Укрой ноги одеялом, – вот уж не ноги, а ледышки! И давай поиграем в одну старую игру, называется «Да – нет». Я спрашиваю, а ты отвечаешь. Но отвечаешь только «да» или «нет». А после будешь спрашивать ты. Согласна?

Она придвинулась, прижалась ко мне бедром, осторожно легла щекой на мой локоть и замерла так.

– Ты употребляешь наркотики? – озвучил я первое, что пришло в голову.

– Нет.

– Куришь?

– Нет. Пробовала один раз, еще в школе. Не понравилось.

– Пьешь?

– Что, заметно? Это я со злости напилась. Все достало, вот и решила: напьюсь, а там будь что будет.

«А вышло вот как! Впрочем, в жизни часто именно так и происходит: надеешься на одно, в результате получаешь совсем другое».

– У тебя есть любовник?

– Нет. Был когда-то, в прошлой жизни. Неважно когда. Был, а теперь нет.

– Сколько у тебя было мужчин?

– Вот уж не считала! Мало. Муж был… И еще один человек…

– Ты кого-нибудь по-настоящему любишь?

– Не знаю. Может быть. Вчера не любила, а сегодня… Не знаю.

– Во что ты веришь? В Бога, в цивилизацию, в просвещение, в учение марксизма-ленинизма, в золотого тельца?..

– Вот ты и попался! На этот вопрос односложно ответить нельзя. Обо всем этом можно распространяться до утра. Вот, например…

И она о чем-то начала говорить, задвигалась, приподнялась на локте, ударила меня ладонью в плечо, доказывая что-то свое, ускользающее мимо моего внимания. А я тем временем думал: как быстро мы сошлись, точно давным-давно знакомы и близки, не всегда даже постель так сближает. И еще думал, что мне сейчас хорошо и покойно, как не было хорошо и покойно уже давно. И главное, что нельзя обижать эту искреннюю чистую девочку – как любовью, так и нелюбовью. Вот только как это сделать? Как не принять, но и не отвергнуть?

А она внезапно приумолкла, шея и край щеки пошли у нее пятнами, и слезы выступили у нее на глазах.

– Я, наверное, выгляжу в твоих глазах дурой? Или того хуже: опоила, затащила к себе домой, уложила, а после…

Я покрепче обнял ее за худые плечи, притиснул к груди, так что она сдавленно пискнула, и поцеловал в кончик носа.

– Теперь спрашиваешь ты, – сказал я, чтобы расшевелить и отвлечь ее, чтобы не задумывалась о печальном и неизбежном.

– Каких женщин вы любите? – быстро спросила она о том, о чем, по всей видимости, изначально собиралась меня спросить.

– Я не люблю женщин вообще. Я могу любить только одну женщину. Остальные мне более или менее интересны или не интересны.

Она несколько озадачилась, но поскольку второй вопрос уже вертелся на языке, выпалила вдогонку первому:

– А каких женщин вы не любите?

– С немытыми волосами. А еще тех, кто грызет на людях семечки, громко разговаривает и смеется, употребляет ненормативную лексику, не читает умных книг, неизвестно с чего толстеет, ходит с шершавыми пятками, легкодоступен и неразборчив, с пирсингом, татуировкой и… Пожалуй, достаточно. Но список неполный.

– Злой у вас язычок!

– Я не мизантроп, милая моя, но до мозга костей консерватор.

– Положим, что так. Но дальше. Вы однолюб или?..

– Не знаю. Не уверен. Скорее да, чем нет.

– Тогда… – Она на мгновение задумалась и, обмолвившись, точно в знаменитом стихотворении, заменяя «пустое вы сердечным ты», продолжила игру: – Твое любимое стихотворение?

– Пожалуй, это:

 
Они любили друг друга так долго и нежно,
С тоской глубокой и страстью безумно-мятежной!
Но, как враги, избегали признанья и встречи,
И были пусты и хладны их краткие речи.
 
 
Они расстались в безмолвном и гордом страданье
И милый образ во сне лишь порою видали…
И смерть пришла: наступило за гробом свиданье…
Но в мире новом друг друга они не узнали.
 

– Лермонтов? Угадала! Но почему это? Почему это?!

Потому! Потому что стихотворение настоящее, когда оно болит и ноет в душе. А еще потому, что вспомнил, как перечитывал Лермонтова, когда от меня ушла жена: «Нет, не тебя так пылко я люблю…», «За все, за все тебя благодарю я…», «И скучно и грустно…». По всей видимости, ему было за что подставлять лоб под пулю!..

Я уходил от Капустиной поздней ночью. В полумраке комнаты, тускло освещенной светом уличных фонарей, глаза ее казались черны и провальны, и, отпирая мне дверь, она уже как бы отстранилась от меня, хотя еще совсем недавно лежала головой у меня на плече и близкими телами мы согревали друг друга.

– Это всё? – выдохнула она на прощание, и я вдруг подумал, как легко и просто наши пространства, наши пересекшиеся на одну земную ночь миры снова стали чужими и как бы разъединились. – Побрезговали или ничего ко мне не испытываете? Совсем ничего? И что теперь делать? Как жить завтра? Как мне жить?

Я притянул ее за плечи и, когда она спрятала лицо у меня на груди, поцеловал в макушку.

– Будто малый ребенок… Как можно в первую ночь!..

– А как можно?

– Можно по-всякому. Главное, чтобы утром мы встретились и не было совестно смотреть друг другу в глаза. А ночь – ночь никуда от нас не уйдет.

Капустина вздохнула, обвила меня за шею руками и, зажмурившись от страха, напоследок поцеловала. Губы у нее были сухие и жаркие, с колючими трещинками, точно у больного после высокой температуры, и при поцелуе она оцарапала мне рот.

24. Гога и магога

Обсуждение итогов проверки отдела совершенно неожиданно для меня, да и для многих в аппарате было вынесено на заседание коллегии, хотя обычно подобные вопросы обговаривались на оперативном совещании при прокуроре области. Накануне вечером, предчувствуя неладное, я зашел к Фертову и без обиняков спросил:

– Михаил Николаевич, скажите прямо: вас не устраивает работа отдела или я как его начальник? Если не устраиваю я, готов написать заявление об уходе. Если работа отдела, то в справке много натяжек и передергиваний. Я подготовил возражения, хочу оставить вам один экземпляр.

– Лично к вам у меня нет претензий, – передернув плечами, прокурор области потянул ко рту фарфоровую чашку с недопитым чаем и церемонно, точно на приеме у английской королевы, сделал маленький тишайший глоток. – Идите работайте. Скажу прямо: спецподразделения разболтались, прокурорский надзор неощутим. Вот вы и закручивайте гайки, закручивайте!

«Что вам всем дались эти спецподразделения? – выбираясь из сановного кабинета, подумал я не без некоторого облегчения. – То у Чумового мания преследования, то Фертову мнится, что они распустились! А они, эти отделы “К” и “шестерки”, как работали изначально, так и сейчас работают: собирают и накапливают информацию, в том числе на нас, прокурорских, подслушивают, подсматривают, негласно проникают в жилье и служебные кабинеты, часто извлекают из всего этого выгоду и, как могут, отбиваются от надзора. Все одно и то же. И никогда мы, бумажные черви, не будем знать больше простого опера. Такова специфика, и с этим надо смириться. А чтобы не бояться, не надо водиться с кем не положено, бывать где не положено, поступать как не положено. Только и всего, многоуважаемый Михаил Николаевич!»

И вот представление началось. Члены коллегии в два ряда разместились в президиуме, прочие небольшими группами расселись в зале: прокуроры отдела собрались вокруг меня, позади нас, через ряд, сбились в хищную, навострившую клыки стаю члены комиссии, чуть поодаль перешептывались и травили анекдоты руководители структурных подразделений.

– Групповой секс с подчиненными начинается! – съязвил сидящий рядом со мной Мешков и ухмыльнулся, но очки у него подозрительно запотели, нос вытянулся, а редкие, просвечивающие завитки на затылке встали дыбом.

«Трусишь, братец кролик! – невольно улыбнулся я, ощущая, что и у меня улыбка выходит кислой. – Правильно трусишь! Наши коллегии давно уже превратились в карательный орган, нечто наподобие огромного живого желудка: кого бы съесть?! Как говорили в старину, гога и магога!»

Открыл заседание коллегии Фертов. Он любил и умел поговорить, и на первых порах его красноречие производило впечатление, но со временем стало понятно: диапазон разумений Михаила Николаевича достаточно узок, он повторяется, сам того не замечая. Вот и теперь, красуясь и взбадриваясь перед подневольной публикой, он в очередной раз вспомнил об указе Петра I «О должности генерал-прокурора» и, назидательно проткнув воздух пальцем, даже процитировал: «И понеже сей чин – яко око наше и стряпчий в делах государственных». Затем он посетовал, что, к сожалению, не во всех структурных подразделениях прокуратуры области надлежащим образом исполняются приказы Генерального прокурора, тогда как они, приказы, для того и предназначены, чтобы… Здесь он отвлекся и поведал о том, что изначально известно каждому прокурору. Затем пошли примеры из жизни, сравнения с областью, в которой ранее работал Михаил Николаевич, – естественно, не в нашу пользу. Далее был рассказан анекдот, который мы уже слышали из его уст не менее пяти раз. Тем не менее смешок прокатился по залу, что дало повод председательствующему нахмурить брови и перейти к сути вопроса. А суть такова, изрек прокурор области, что организация работы в отделе по надзору за соблюдением законов спецподразделениями вызывает серьезные нарекания. И проверка это подтвердила.

– Мы должны быть объективны, проявить принципиальность в первую очередь по отношению к самим себе, – пафосно закончил вступительную речь прокурор области и предоставил слово возглавлявшему комиссию Чумовому.

Богдан Брониславович оседлал трибуну, раскрыл папку со справкой, тяжко вздохнул и, отыскав меня взглядом, просиял двумя рядами вкривь и вкось посаженных зубов.

Справка была «черной», я наперед ознакомился с нею и потому мало вслушивался в гундосое сопение Отпедикюренного. Главным для меня был вывод комиссии, что организация работы отдела «не в полной мере отвечает требованиям приказов Генерального прокурора», и этот вывод по негласным чиновничьим понятиям грозил мне самое большее выговором. Тоже мне страсти-мордасти: выговор! Сколько их уже было на моем счету! Одно настораживало: почему так счастлив мой недруг Чумовой? Бодро тараторит и сияет, сияет, будто сел на лампочку? Что так, лощеное, но ущербное чучело? Придумал очередную пакость?

Задумавшись, я что-то упустил под конец выступления Чумового, что-то важное и значимое для себя, и только внезапно повисшая в зале тишина, как если бы все вокруг недоуменно встрепенулись и замерли, вернула меня к действительности. Я поднял на докладчика глаза, и тот с нескрываемым удовлетворением повторил, попеременно взглядывая то на меня, то на прокурора области:

– Да-да, комиссия пришла к выводу, что организация работы в отделе не отвечает требованиям отраслевых приказов Генерального прокурора. И вообще, я никогда не скрывал своего личного мнения о том, что вы, Евгений Николаевич, как руководитель занимаете не свое место.

Вот оно как! Накануне коллегии выводы комиссии были изменены, да так нагло и беззастенчиво, что даже копию справки, врученную мне, не посчитали нужным заменить на другую. Когда это сделали? До моего вчерашнего разговора с Фертовым или после? Как бы там ни было, но такие изменения не могли быть внесены в справку без его высочайшего повеления. Ладно, посмотрим, что будет дальше!

А дальше выступали члены комиссии. Бабуин напрягал лоб, пытаясь состроить на лице глубокомысленную гримасу, Бамбула встряхивала, точно схваченным за загривок котом, нарядом с неряшливо подшитыми жалобами, Удавка изгалялась над куцыми записями о ходе судебного разбирательства, произведенными в надзорном производстве ленивым Дурнопьяновым. Единодушие у этих троих было полное. Правда, остальные члены комиссии говорили осторожно, не были столь категоричны с выводами, но известно, что осторожность всегда выглядит бледнее прямых нападок.

– Какой ужас! – скоморошничая, придвинулся ко мне Мешков, и я увидел, как на виске у него вздувается и опадает трепетная голубая жилка. – Почему бы нас не повесить, как предателей родины?

– Тсс! – тут же шикнула у него за спиной Удавка. – Не мешайте слушать!

Наконец после всех выступлений слово предоставили мне.

«Уважаемые члены коллегии! – хотел было начать я, но, поглядев на сидящих в президиуме и в зале, ощутил внезапное, подкатившее к горлу бешенство и едва не брякнул иное: – Ну что, лисьи морды? Хотите покаяния? Будет вам покаяние!»

– Я категорически не согласен с выводами комиссии, озвученными первым заместителем прокурора области, – произнес я, пытаясь сдержать злобную дрожь в голосе. – Отдел призван осуществлять надзор за законностью оперативно-розыскной деятельности спецподразделений, досудебного следствия по делам относительно организованных преступных групп, а также поддерживать государственное обвинение по этой категории дел в судах. Проверкой не было выявлено ни одного факта нарушений по всем трем направлениям надзора. А что выявлено? Мелочи, никаким образом не влияющие на состояние законности, а именно: что-то не так подшито, не теми словами проанализировано, не так разнесено по учету. Комиссия наловила блох, а на бойню отправляет собаку! Для чего это делается? Из-за интриг и давнего неприязненного отношения ко мне со стороны некоторых руководителей прокуратуры области. А комиссия… Комиссия выполнила то, что ей приказано, но непрофессионально и неумело. Пусть это остается на ее совести.

– Не передергивайте, все объективно! – крикнула с места Петелькина, и лицо ее пошло пятнами. – Развели в отделе бардак!

– А ваш раздел в справке вообще не поддается критике, – ответствовал я и криво ухмыльнулся. – Я написал возражения, и основная их часть – по вашей части, Нина Ефимовна. Создается впечатление, что выводы делала неграмотная тетка с улицы, а не квалифицированный прокурор.

– Ну вот, слышали, Михаил Николаевич? Слышали? Что я вам говорила!

– Перестаньте пререкаться! – хлопнул ладонью по столу Фертов. – Мне докладывали, что у вас, Евгений Николаевич, строптивый характер, теперь и сам это вижу. Что касается моего мнения, то я целиком и полностью согласен с выводами комиссии. Надеюсь, и члены коллегии меня поддержат. Прошу голосовать. Кто за то, чтобы направить представление Генеральному прокурору о снятии с занимаемой должности?.. Единогласно.

«За что они все так меня ненавидят? – думал я словами незабвенного Григория Александровича Печорина, выходя с заседания коллегии. – Ладно, этот ничтожный Чириков вкупе с глупой завистливой Петелькиной, ладно, вечно неудовлетворенная обстоятельствами жизни и медленно, но верно спивающимся мужем Нигилецкая! Курватюку и тому я не угодил, хотя не представляю для него никакой угрозы: «А я ведь предупреждал вас, Евгений Николаевич!..» Скажите пожалуйста, он предупреждал! Впрочем, точно так же они ненавидят друг друга, но при этом сбиваются в стаю, чтобы легче и вернее загрызать немощного и слабого. Вопрос лежит в иной плоскости: почему я не в стае? Видимо, есть некий код идентичности, по которому, как обнюхивающиеся собаки, они узнают себе подобных. Одно радует: я не дворовая собака и прислуживать на цепи за кость с барского стола не стану. Но как тогда поступить мне? Сдаться? Написать рапорт об увольнении и отправиться на заслуженный отдых? Ну уж нет! Я готов уйти по собственной воле, но вылететь от пинка коленом под зад?!»

По пути я зашел в кадры. Горчичный поднял ко мне сочувствующий взгляд и вздохнул. Что, пришел писать рапорт? – прочитывалось в этом взгляде, в другое время непроницаемом, исполненном заботы о надлежащем исполнении служебного долга.

– Не дождетесь! – процедил я сквозь зубы, а после, смягчая тон, добавил: – Ты вот что, Петр Петрович, не сочти за труд – шепни, когда представление уйдет в Генеральную прокуратуру. Не хочется, чтобы застали врасплох…

25. Прискорбные обстоятельства

Миновало несколько дней, и как-то вечером, в конце рабочего дня, ко мне в кабинет заглянул Горчичный и, возведя очи горе, больше мимикой, чем шепотом, поведал, что злополучное представление ушло наверх.

«Решительный человек этот Фертов. Или слишком уверенный в себе», – подумал я и, припоминая, на каких ничтожных придирках была построена справка, невольно улыбнулся и продекламировал вслух строку из Ахматовой: «Когда б вы знали, из какого сора…»

– Ну, что решил? Будешь писать рапорт? Как доложить? – никак не реагируя на Ахматову, поинтересовался Горчичный.

В ответ я поднес ему фигу, и оба мы рассмеялись – я злорадно, он не без некоторой доли недоумения: да, можно и посмеяться, только с какой, спрашивается, радости?

Едва рабочее время вышло, я закрыл кабинет и направился на бульвар, в «Розу пустыни» – выпить кофе с коньяком и поразмышлять на свободе о том, что делать дальше.

Осень догорала: охра на деревьях и газонах потемнела, медь окислилась и приобрела зеленовато-коричневый, плесенный оттенок, золото и багрянец в одночасье обернулись трухлявой ржавью. Короткий день все более клонился к вечеру, сумеречный и влажный, с придорожных лип облетали последние трепетные листья, вслед за ветром тянулась неуловимая для глаза изморось, временами переходящая в холодный летучий дождик.

В кафе было пусто и тихо как никогда. Я прошел вглубь зала, сел за столик у окна и заказал у молодой непроспавшейся официантки пятьдесят грамм закарпатского коньяка, лимон в сахаре и чашку эспрессо. Затем набрал по мобильному телефону номер Олефира:

– Семен Львович, звоню, как договаривались. Да, представление сегодня ушло. Не знаю, по почте или нарочным. Вполне возможно, уже завтра оно попадет на стол заместителю Генерального…

– Не гони пургу! Прочитал я твои бумаги, видно невооруженным глазом – туфта, примитивная и неумелая. Завтра в четырнадцать тридцать буду у этого заместителя, он как раз и курирует твое управление. Чтобы ты знал, он мой приятель, – весело гудел Олефир, при этом умудряясь сглатывать букву «р», точно записной одессит. – А там посмотрим, на кого блохи прыгнут. Ты покамест выпей чего покрепче и ступай спать, да не один, а с молодой бабой. Есть у тебя баба или прислать по почте? Молодуха, скажу тебе по секрету, – это эликсир молодости в нашем с тобой возрасте!

Телефон дал отбой, но я еще какое-то время прислушивался и глядел на потухший монитор, словно надеялся на продолжение разговора.

Семен Львович Олефир, в недавнем прошлом заместитель Генерального прокурора, был моим земляком и старым знакомцем. Но так вышло, что до сей поры не я, а именно он обращался ко мне за всякой надобностью, так что теперь, в сложившихся обстоятельствах, я посчитал себя вправе попросить у него помощи и совета.

– Говоришь, справка заказная? – живо отозвался на мою просьбу Семен Львович. – Вышли-ка ее мне по факсу да присовокупи свои объяснения-возражения. Если все так, как ты говоришь, я эти ходы-выходы порушу. Мне в Генеральной прокуратуре многие обязаны – кто карьерой, а кого, грешным делом, от тюрьмы спас. Твой вопрос для них пустяковый. Но только в случае, если за этой историей чего-нибудь посерьезнее не вылезет. Уж тогда, брат, не взыщи!

И вот «мои бумаги» прочитаны, и завтра что-то решится. Но не так, как надо бы, не в честном бою, а путем закулисных интриг и знакомств, просьб, договоренностей «ты мне, я тебе» – одним словом, путем, который всегда был и пребудет в подлом человеческом сообществе единственно надежным и верным. Да, сие противно и горько! Но вдвойне горько – сдаться и уступить негодяю Чумовому с его камарильей. Пусть хотя бы кто-то один окажется не по зубам этой своре.

«Как все-таки хорошо, – попытался приободрить себя я, глоток коньяка перемежая с глотком кофе, – как замечательно, что сложившиеся жизненные обстоятельства не столь прискорбны, чтобы просить милости у Бога! Выбор есть, я еще могу хлопнуть дверью. И вообще, стыдно с подобными пустяками преклонять в храме колени!»

Я жестом показал официантке на пустую посудину и, пока та гремела бутылками и наполняла коньяком новый бокал, снова взялся за мобильный телефон.

– Я знала, что ты позвонишь, я чувствовала! – где-то рядом, в двух шагах от меня едва слышно отозвалась Капустина. – Тебе плохо, да? Плохо? Мне сказали…

– Никого не слушай! Мне хорошо, так хорошо, как уже давно не было!

– А как же?.. – Она запнулась, по-видимому опасаясь докучать мне расспросами и намеками.

Бедная девочка! Что с ней случилось в последнее время, что произошло, куда подевались ее раскованность, уверенность в себе, в собственных словах и поступках? Говорит шепотом, глаза как у больной кошки. Я боюсь звонить ей, но еще более боюсь не позвонить, и если замешкаюсь или запаздываю со звонком, она набирает мой номер и сразу отключает телефон, точно опасается, что я не смогу или не захочу ей ответить. С той непоправимой, странной ночи мы ни разу не пересекались, не оставались с нею наедине, при посторонних общались сухо и отчужденно, а когда созванивались, то говорили ни о чем, и за каждой, на первый взгляд пустяковой фразой или обмолвкой было сокрыто столько, что у меня порой перехватывало дыхание.

«Это я виноват! – корил себя я. – Не только я, а еще город Львов, осенний свет, упрямая Квитко, стечение жизненных обстоятельств. Жизнь виновата! Но кто знал, что из набора пустяков и пустышек вылепится такое несчастье? Вместо вина, флирта, случайной постели и легкого расставания – шепот и больные глаза. Выходит, еще не все мы отвыкли от истинного, настоящего, от того, что нестерпимо болит, а не щекочет. И что теперь? Чем обернется это страдание? Чем?»

Молчание затягивалось, Капустина едва слышно дышала в трубку, и я набрался смелости и позвал:

– Может быть, завтра увидимся? Мороженое, сухое вино? Или поедем куда-нибудь за город? Я давно не был в Тригорье. Там монастырь, трехсотлетние дубы в три обхвата, дамба на реке, каменные берега, вода падает с высоты и расшибается о валуны так, что изморось поднимается к перилам. Туман из измороси…

– Да, конечно, поедем! – донесся до меня гулкий, прерывистый звук, как если бы у мембраны вздрогнула и забилась кровяная жилка…

– Дурной тон – пить в одиночку! – внезапно услышал я рядом с собой низкий, с хрипотцой голос, и за столик, громыхнув стулом, самочинно уселся не кто иной, как Леонид Карпович Гарасим.

– Ну так выпьем вместе, – легко согласился я и сделал красноречивую отмашку официантке. – Какими судьбами, Леонид Карпович?

Меньше всего я ожидал увидеть здесь, в заурядной «Розе пустыни», бывшего начальника отдела «К» службы безопасности области. Собираясь кутнуть, он обычно хоронился в стороне от любопытных глаз, в отдельных кабинетах кафе и ресторанов. Но теперь-то что прятаться! И вот он сидит напротив, глаза навыкате, бритый череп бугрист и непропорционален, и лишь в зрачках прежняя цепкость сменилась странной размягченностью сродни тоски у выброшенной на улицу собаки.

Неужели и у меня теперь такой же неприкаянный взгляд? Или надежда на содействие Олефира пока еще разводит нас по разным берегам жизни? Но река с каждым годом обезвоживается, мелеет и иссякает, берега сходятся – и рано или поздно все мы окажемся в одной, завершающей точке бытия…

Официантка принесла два бокала с коньяком и блюдце со слезоточивым лимоном, нарезанным кружками и щедро присыпанным сахарным песком.

– Я уже пьян, набрался под завязку! – сипло сказал Гарасим, но бокал все-таки поднял и, поглядев сквозь стекло на свет, добавил: – С вами одну рюмашку осилю, а больше не стану.

– Что так?

– А потому что все гниды!

– Кто это – все?

– Все! И вы, и я, и особенно они! – многозначительно указал пальцем на потолок Леонид Карпович и покривил в ухмылке рот. – Сказали бы: иди, Гарасим, подобру-поздорову, отдохни, потому что надобно уступить место хорошему человеку. Так нет же, сперва пороются в нужнике, насобирают дерьма… На кого в наше подлое время нельзя нарыть компромата? Кто у нас чистенький? – Он внезапно закрыл глаза и глубоко задышал носом, но через секунду встрепенулся и продолжил как ни в чем не бывало: – Мы и на вас, Евгений Николаевич, рыли. Да, было контрразведывательное дело – еще тогда… И не одно. Повыше тебя людей слушали, так что… Власть, друг мой, такая зараза! Была, понимаешь, служба безопасности как бы сама по себе, и вдруг какой-то прокурорский надзор! Лезете, суетесь, командуете! Кто же будет рад? А кроме всего прочего, многие стали втираться в бизнес, крышевать, сращиваться. У вас свои сферы влияния, у нас – свои. При таком раскладе кто о ком больше знает, тот и наверху. Как ты хотел? И в доме у тебя побывали – как водится, негласно. Спи спокойно, ничего такого не нашли. Однако небогато живешь! А разгорелся скандал с интернетом – мы все материалы сразу уничтожили, и следа не осталось. Это лишь я под рюмку да по старой дружбе тебе шепнул, а станешь официально спрашивать, так ни-ни!..

Гарасим снова собрался задремать, но овладел собой и рывком поднялся из-за стола.

– Пойду я, Евгений Николаевич. Слабею без тренировки: выпью лишку – и тянет в дрему.

Со спины некогда грозный, а теперь бывший начальник отдела «К» и в самом деле показался мне слабым, едва ли не беспомощным: плечи у него провисли, походка стала неверной, шаркающей и, когда шел, его несколько раз качнуло на столики.

«Вот и еще одна странная история открылась, – как о чем-то давнем и полузабытом, подумал я о событиях прошлого года. – Может, и вправду нет в жизни ничего тайного, что не стало бы явным?»

В кармане ожил, завозился, зазвонил мобильный телефон. Что сегодня за день, право? Я не спеша допил коньяк, пожевал кисло-сладкий ломтик лимона, потом нажал кнопку ответа и с удивлением услышал голос жены:

– Почему не берешь трубку? Я тебе несколько раз сегодня звонила. Не хочешь разговаривать? – спросила она, и мне показалось, что мы только вчера расстались и о чем-то, обыденном, но очень для нас обоих важном не успели договорить.

– Ерунда! С чего бы мне не хотеть? На пятиминутке включил – как это называется? – профиль «Без звука», а после забыл перевести в нормальный режим. Вот и не услышал. Прости.

– Говорят, у тебя на работе неприятности?

– Кто говорит? – с внезапно накатившей злобой пробормотал я, более всего на свете опасаясь в эти минуты ее жалости.

– Не помню. Говорят… Неважно кто… – Она помолчала, затем нарочито будничным, бесцветным голосом предложила: – Может, тебе что-нибудь нужно? Приготовить, постирать, убрать в доме?

– Решила вернуться или в тебе проснулась мать Тереза? – выкрикнул я звенящим, злым голосом. – Если надумала возвращаться, милости прошу. А из жалости мне ничего от тебя не надо!

– Дурак набитый! – вздохнула жена и отключилась от связи.

И я вздохнул вслед за ней: на мгновение показалось, что она говорила из нашего дома. Оттуда, где из окна виден сад, где в камине горят дрова и где старый кот, Абрам Моисеевич, лежит у нее на коленях и, жмуря желтые бандитские глаза, неотрывно смотрит на яркие языки пламени…