Текст книги "Прискорбные обстоятельства"

Часть третья. Замысел и воплощение

1. Мой приятель Пантагрюэль

Кажется, Ремарк написал когда-то, что Божий замысел относительно человека сильно отличается от его воплощения. Замыслил Бог сотворить человека «по образу Нашему, по подобию Нашему», а что получилось в итоге? Ведь образ или подобие еще не есть суть. А по сути своей человек разумный ближе к животному: те же повадки и инстинкты, довлеющее право сильного перед слабым и первобытный страх слабого перед сильным. И никакие увещевания, никакие заветы или заповеди не помогали и не могли помочь. Уж, казалось, чего больше: Сын Божий был послан на землю с благой вестью, но люди – те самые, которые «по образу и подобию» – Его зверски убили. Пусть злодейство совершилось две тысячи лет назад, но не факт, что в наши дни человечество поступило бы как-нибудь иначе.

Все это я сказал, с совершенно внятным и прозрачным подтекстом, еще одному заместителю прокурора области, Котику Владимиру Елисеевичу, с которым мы пьем горькую в комнате для отдыха, смежной с его кабинетом.

Рабочий день давно окончен, за окном – ноябрьские сумерки, дождь со снегом, тягучая гриппозная слякоть. Идти домой не хочется: у меня – очаг холоден, пусто и одиноко, у Котика – давняя привычка засиживаться на работе допоздна; кроме того, он не дурак выпить и – с тайным умыслом или в силу характера – позволяет себе расслабиться то с одним начальником отдела, то с другим. Сегодня моя очередь… Нет, тут же категорически возражаю себе я, не очередь, я не опускаюсь до стояния в очередях, а спонтанный, наперед не оговоренный выпивон. Я всего лишь зашел подписать какую-то бумагу, мы переглянулись – и Котик молча потянул из кармана несколько хрустящих купюр…

Котик лет на двадцать младше меня, чего не скажешь по его внешнему виду. Он хитер, удачлив и заласкан жизнью, что не могло не отразиться, и весьма пагубно, на всем его облике. Когда-то живое и красивое, его лицо в последние год-два слегка обрюзгло и приобрело нездоровый цвет, кожа на щеках и шее привяла, под глазами водянисто набрякли мешки. Даже при высоком росте и широких плечах видно, как со всех сторон из Владимира Елисеевича выпирают, точно тесто из дежки, плывуны-телеса, – поэтому ремень у него всегда провисает под животом, а молния на брюках напряжена и готова разъехаться. Один раз в несколько месяцев Котику становится невтерпеж, собственные телеса донимают его, и он садится на строгую диету: не ест и не пьет, питается кашкой, принимает какие-то гомеопатические таблетки и проходит курс массажа. Но вскорости приходит черед очередного большого или малого праздника или случается еще какое-нибудь торжество, и Владимир Елисеевич срывается в пике, пьет, ест и – опухает, опухает. «Что за напасть! Опять острый мордит! – жалуется он, тиская перед зеркалом подбородок и щеки. – Снова какая-то гадость всего обсыпала! Нет, надо бросать пить, пьянству – бой!» Но как тут бросишь? – очередные приятели ждут, позвякивая пакетом с выпивкой, в приемной…

Несмотря на некоторое сходство с известным обжорой и пьяницей Пантагрюэлем, мне Котик скорее симпатичен, чем наоборот, – и я знаю тому причину. Будучи самым молодым заместителем областного прокурора, он, в отличие от многих стоящих у трона, лишен показного величия, и если даже сие – не черта характера, а мимикрия, то весьма, на мой взгляд, удачная.

Пьет Котик с заметным удовольствием и размахом, а когда пьет с особо доверенными лицами – наливается под завязку, правда при этом устойчиво держится на ногах, утром раньше других является на работу и ждет, с кем бы поправить здоровье коротким опохмелом.

Сегодня мы с ним употребляем виски с кока-колой – не знаю, его ли это придумка, но получается неплохо: кока-кола поглощает самогонный вкус виски, и выпить можно больше, чем намеревался первоначально. И закуска у нас отменная: в азербайджанском кафе, где меня знают, я заказал шашлык на кости, люля-кебаб, лаваш, несколько пучков зелени и ведерко квашеных помидоров.

Мы выпиваем по первой, и Котик споро наполняет стаканы – все по тому же рецепту: пятьдесят граммов виски и полстакана колы, – чтобы после не отвлекаться на разлив, весело поясняет он. Странный коктейль, своим насыщенным ядовито-коричневым цветом и составом отпугивающий насекомых, но, справедливости ради, вполне удобоваримый!

– О чем это мы? – спрашивает Котик, с наслаждением обгрызая мясо с кости. – Замечательный шашлык, не шашлык, а объедение!

– О Христе. Его и здесь, у нас, убили бы, если б оказался не в Иудее, а в родной прокуратуре. Вернее верного! Только вместо допроса у Пилата он попал бы на коллегию, где, впрочем, пытают ничуть не хуже.

– Да, – охотно соглашается со мной Котик, – распяли бы Христа за милую душу!

– А вот скажи, Володя, – перехожу я на ты, что, будто условный знак, означает доверительную беседу между нами, – как ты ухитрился спрыгнуть с коллегии, где меня распинали? Знал, что готовится, и не захотел участвовать? Чего же тогда не предупредил?

– А люля-кебаб еще лучше! – оттягивает время для ответа хитрый Котик, тщательно пережевывая пищу и причмокивая, а тем временем придумывает, что сказать. – Ко мне тогда по шкурному вопросу заместитель начальника главка приехал, вопрос пустяковый – тьфу, а не вопрос! – но надо было его встретить и разрулить ситуацию. Меня Фертов и отрядил на это дело. После, разумеется, выпили водочки… Да и ты, Женя, каков! – не лыком шит. Я знал, что ничего тебе не сделают, только зря пошумят. Зато теперь молодчина! Ногой двери в кабинет шефа открываешь.

– Куда там ногой! Ты ведь меня знаешь, я наглеть не умею. Все куда банальнее: Фертов отнюдь не дурак и уже разобрался, где происки Чумового, а где глупость Курватюка. Сказал как-то: наговорили, мол, на тебя, я и поверил – как можно своим заместителям не верить! А в остальном – единственная для меня поблажка: перестал по пустякам придираться, бумаги подписывает не читая.

– Еще бы не перестал! И я бы перестал и все бы подписывал! А как же иначе? – Наклонившись к моему лицу, Котик переходит на возбужденный шепот: – Я был у Михаила Николаевича в кабинете, когда его этак неслабо опустил заместитель Генерального прокурора. Позвонил и рассказал, что думает по этому поводу. Как говорит одна моя знакомая, сделал котлету. Ну признайся, кто тебя тянет? Кто помог?

– Кому надо, тот и помог! – злоблюсь я, не отводя от хитреца взгляда: можно подумать, ты мне рассказываешь о своих ходах-выходах. – Наливай, что ли! Если уж пить, нужно держаться одной руки.

– Давно налито. Давай пей! Вторая – за друзей, – вздыхает Котик, терзаемый неудовлетворенным любопытством, и все-таки не удерживается и сокрушенно добавляет: – Злой ты стал, Николаевич! Надо быть к людям добрее и…

– И они к тебе потянутся. То-то ты добрый, а вот почему – непонятно. Например, все удивляются, зачем продвигаешь по службе этого Валентина, как его бишь?.. Кухарчука! Втолкнул в начальники отдела, а он ведь тупой. Как людьми руководить будет?

Котик недоуменно смотрит на меня: всерьез сказано или в шутку? – потом самодовольно потирает руки и хохочет:

– А зачем мне умные? Я сам умный. Мне нужны исполнительные, и чем меньше они будут думать, тем лучше.

– Да ты, как я погляжу, прожженный циник.

– Нет, я прагматик. Иначе в наше время не проживешь. Ты посмотри, что вокруг делается! Люди подвешены на ниточки, как куклы у Карабаса-Барабаса: чуть что-то не так, чик ниточку, и в камин!.. Бог и тот не дает теперь никаких гарантий! «Совковые» времена давно уже миновали, взамен настали самые что ни есть волчьи. А ты хочешь, чтобы я себе под задницу подложил мину с часовым механизмом?!

– О чем речь? Например, я никого не подсиживаю.

– Ты – нет. А руководство рано или поздно может заметить, какой ты красивый да умный, не чета мне, Владимиру Елисеевичу. Или твой тайный благодетель вознамерится – разумеется, без твоего ведома – продвигать тебя по службе. А кто из заместителей у нас самый беззащитный? То-то! Уж лучше – пусть вокруг меня воздымаются одни сорняки…

«Есть и еще один аспект, – думаю я, с тайной улыбкой наблюдая, как жадно и весело ест и пьет за разговором наш новоиспеченный Пантагрюэль, – исполнительному дураку прикажешь – так он и лоб разобьет…»

– Что ты ухмыляешься? Ну чего ухмыляешься? – тут же разоблачает меня наблюдательный Котик. – Лучше скажи, на какую меру наказания будет ориентировать суд твой Мешков относительно… – Он округляет глаза, оглядывается на дверь, ведущую в кабинет, как если бы за ней укрывался соглядатай, и едва слышно шепчет мне на ухо фамилию подсудимого.

– В тюрьму его, подлеца! Самая лучшая для него мера!

– Я серьезно. Предприниматель, исправный плательщик налогов, оступился совершенно случайно, на не совсем правильном составлении бумажек. Кто же ему подскажет!.. Преступление в экономической сфере, таких не велено сажать, государству и обществу никакой пользы.

– Не темни! Чего ты хочешь?

– Есть такая замечательная мера наказания – штраф. А еще лучше – условно. Для нас с тобой в первую очередь лучше… А?

Я многозначительно вздыхаю, а на самом деле тяну время: и без моего вмешательства вышеупомянутый предприниматель, скорее всего, отделается штрафом, но мне не хочется, чтобы Котик записал мягкий приговор суда на свой счет.

«Как бы это съехать с темы? – прикидываю я так и этак, а тем временем принимаюсь вертеть головой, разглядывая “закрома” Владимира Елисеевича. – К стене прислонена картина местного художника, судя по рамке, дорогая, в баре – виски, коньяки – всё початые бутылки… Ба, граммофон!»

И в самом деле, на столике подле холодильника пристроен красивый полированный ящик красного дерева, с резьбой и инкрустацией по бокам, с бронзовыми вставками и перепончатым рупором, раскрывшим свой зев в нашу сторону. На круге – пластинка, искусно стилизованная под пластинки довоенного времени. Рядом с граммофоном – упаковка таких пластинок, штук десять в картонной коробке. Кто же это так расстарался для уважаемого Владимира Елисеевича? Какой-нибудь верный и состоятельный друг?

– А, пустяк, подарок ко дню рождения! – небрежно отмахивается на мой вопрос Котик, хотя, судя по блеску глаз, более чем польщен, что подарок замечен и оценен по достоинству.

Вот и еще одна черта заместителя прокурора области, до поры скрытая от непосвященных: Владимир Елисеевич тщеславен. У кого лучший и самый необычный автомобиль в управе? А позолоченный мобильный телефон? А мощный ноутбук с новомодными наворотами? А смартфон? А вот еще граммофон с бронзой и инкрустацией? То-то же!

– Достойная вещица! – говорю я и подвигаю Котику пустой стакан: мол, что же ты, виночерпий?.. – А вот среди твоих приятелей попадаются такие рожи! Как бы они тебя не подставили…

– Что, «кашники» настучали? – подозрительно косится в мою сторону Котик, точно большой ребенок, всерьез опасающийся моих подопечных из службы безопасности. – Не любят они меня. Пасут. Вон дерево под окном, видишь? – на днях к чертовой матери сгорело! Тлело, тлело, а после из дупла – черный дым! Как ты думаешь, что они там установили, какой прибор? Хотели послушать? А может, и сейчас того?..

– Может. Им по роду службы положено. Давай выпьем!

– Давай! Так как же с моим предпринимателем?..

2. Бессонница в конце ноября

Я добираюсь до дома ближе к полуночи: на виски с кока-колой нами был положен чудесный заварной кофе с шоколадом, на душу – граммофон, Петр Лещенко (тот, довоенный) и «Ах эти черные глаза…», – в итоге жизнь показалась нам прекрасной, но ноги сопротивлялись каждому шагу, точно были закованы в кандалы.

Абрам Моисеевич, привыкший ко всякому, даже не поднял в мою сторону головы, когда я, балансируя на одной ноге, снимал со второй обувку в прихожей. Ну и поделом тебе, кот, колбасу до утра не получишь!

Разувшись и напялив на плечики влажную дубленку, я отправился с обходом по дому. Такой обход стал для меня привычным с тех пор, как дом разорили воры – двадцатилетние беспредельщики, желающие жить хорошо, но без приложения к тому каких-либо умственных и физических усилий. И вот воры сидят в следственном изоляторе, а я принужден, преодолевая зевоту и усталость, бродить по комнатам, как тень отца Гамлета. Ну, где вы там, выродки? Может быть, за портьерой в спальне или в туалете за унитазом?

Дом, как и следовало ожидать, пуст. А еще настужен, как и всякий несчастный дом, куда приходят только затем, чтобы посмотреть вечерние новости, переночевать и покормить животину. Если бы не ночь за окном, я непременно растопил бы камин – сухие дубовые дрова давно уже мной заготовлены, дровяные сколки шатром уложены на жгуты старых газет и клочки бумаги, только поднеси зажженную спичку – и… Но сон смаривает меня – так всегда бывает, если переберу со спиртным.

«А вот Ващенкова, – думаю я, мучительно зевая, – подобное состояние только вводит в раж, он бродит, и “заряжается” еще и еще, и ищет на стороне подвигов. И часто находит, тогда как я давным-давно вижу третий сон Веры Павловны…»

Я вяло раздеваюсь, ставлю на прикроватную тумбочку бутылку свежей колодезной воды – знаю, что с перепоя станет мучить жажда, – ложусь под одеяло и обмираю: холод стылой постели охватывает тело ознобом. Была бы дома жена, я бы нашел, каким боком к ее теплу прислониться! Но увы…

Необходимо несколько минут, чтобы немного согреться и настроиться на сон. Лучшее средство для этого – телевизор, и я беру с тумбочки пульт и принимаюсь переключать каналы. Уж сколько раз обещал себе выкинуть этот бездарный и брехливый ящик к чертовой матери, но в итоге поступил, как всегда, непоследовательно и нелогично: установил на доме спутниковую антенну. Антенна того стоила – пусть даже из-за одного канала «Культура». Но иногда в жизни наступали моменты, когда и культура не воспринималась, тогда я брал пульт и принимался переключать каналы – вот как сейчас. Бум, бум! – били кого-то на одной из программ; чмок, чмок! – громко и неопрятно целовали на другой; на третьей, четвертой и пятой кого-то взрывали тротилом, вспарывали кухонным ножом, валили выстрелом из дробовика; дальше пошли вурдалаки и монстры… На двадцать пятой нудили о правах сексуальных меньшинств, на тридцать шестой скакали отвратительно розовые, лимонные и фиолетовые мультипликационные герои – сплошь мочалки, зубочистки, уроды и уродки… Господи боже мой! На остальных пятидесяти каналах над телезрителем издевалась реклама: сотый, тысячный раз за день в глаза лезли дуры со стиральным порошком, идиоты с надувными матрацами, стоматологи с зубной пастой, старики и старухи со средствами от запора, бесстыжие девки с голыми намыленными задами. Когда же на одном из каналов в очередной раз дико заорали: «Покупайте!..» – я выкрикнул несколько матерных слов в ответ, грохнул о тумбочку ни в чем не повинным пультом и вознамерился окунуться в сон.

Но не тут-то было! Сонливости, еще несколько мгновений тому назад укладывающей меня в кровать, как не бывало. Взамен в кромешном мраке спальни внезапно загорелся красный огонек, как если бы кто-то раскуривал сигарету, и только через секунду я сообразил: так тлеет диод, извещая меня, дурака, что телевизор переведен в режим ожидания. Немедля затем на окна налетел ветер, ударил о стекло обмерзшей веткой сирени. Дальше – больше: где-то под шкафом скрипнула половица, вздохнул, проседая, старый дом. Какой уж тут сон, когда всё вокруг бессонно, живо и трепетно! Еще и кот, наглая сволочь, скребется в дверь: хочет пригреться у меня под боком, как его некогда приучила жена. Нет уж, друг любезный, мне твой старческий храп теперь ни к чему!

– Брысь! – кричу я коту. – Запру в кладовку!

– А-а! – злобно орет кот, потом принимается чихать и чесаться, и я слышу через дверь, как он скорострельно скребет себя по загривку лапой.

– Вот я тебя!..

Подумавши секунду-другую, Абрам Моисеевич принимается толкать дверь плечом. Если не погрозить веником, он так и до утра не уймется, – думаю я, выскакиваю из постели и несусь к двери – на расправу. Но едва дверь распахивается, хитрая скотина немедля меняет тактику: выгибает спину, скользит у меня по ногам, и мурчит, и ласково трется. Вот кто давным-давно раскусил мой характер, и если позволяет себе наглеть, то в меру, чтобы в каждое следующее мгновение опрокинуться на спину, или потереться об меня, или задремать у меня под боком!..

– Черт с тобой, прохвост! – милостиво говорю я коту, и тот с видом победителя шествует у меня в ногах и шустро запрыгивает на одеяло. – Но если снова станешь храпеть…

Ну что вы, это не про меня!..

Я выключаю свет и в темноте слышу, как Абрам Моисеевич начинает подбираться к моему боку, потом уминает лапами пространство вокруг себя и наконец, с шипом зевнув, затихает.

Я не кот, глаза у меня не закрываются, тем более сегодня. Сегодня я почему-то не доверяю ночи. Вражина какая-то, а не ночь! Живая, разумная, во все глаза наблюдающая за мной из углов и щелей комнаты. Точно Океан в «Солярисе» у Станислава Лема. И я, сколько могу, наблюдаю за ней, ловлю перемещения теней, вздохи и скрипы, странные блики и мерцание за окном. А все потому, что ничего в этом мире мне не понятно, – я не о каких-то промежуточных и ничтожных знаниях, а о самой сути вещей. Например, о себе, о предназначении жить и умереть. Зачем жить и почему умереть? И почему мы, люди и животные, созданы такими ничтожными, что даже намекнуть нам об этом предназначении западло? Или само предназначение так же ничтожно, как пласт глины, песок пустыни, снег и дождь за окном?

В темноте я опускаю ладонь и касаюсь кошачьей шерстки, улавливаю тепло, мерное дыхание, биение сердца Абрама Моисеевича. Еще год-два, и это гибкое, подвижное тело внезапно, необъяснимо замрет и окоченеет, глаза затянутся мертвенной пленкой, лапы вытянутся в последней судороге, и я принужден буду искать для него последнее пристанище где-нибудь в саду, под елкой. Слышишь, котяра? Мы с тобой уже старики, только ты с каждым днем уходишь вперед, тогда как я сбираюсь еще пожить, смотрю на молодых женщин с вожделением и глупо надеюсь: меня-то уж точно минует грядущее небытие! Ан нет, не минует! И еще неизвестно, кто раньше, – может быть, это ты успеешь полежать на моей могилке?..

Как все-таки незаметно проходит и уходит жизнь! Только вчера я был молод и полон сил и жил с предчувствием чего-то большого и светлого, что должно непременно встретиться на моем пути. Только вчера была молода и привлекательна моя жена: стройная, хрупкая, с грудью девочки-подростка, плоским животом и нежной кожей на шее, у ключиц. Только вчера мы купили на рынке у какого-то мальчишки и принесли домой крошечный беспомощный клубочек с белыми усами и огромными желтыми глазами и назвали по имени-отчеству покойного приятеля: Абрам Моисеевич. И вот уже все это осталось в прошлом, и будущего почти нет перед нами…

В этой связи странно и нелогично поступила моя жена, да и я, если честно, хорош: нам бы ловить каждое мгновение, которое осталось, а не дуться непонятно из-за чего, сидя по своим углам!

Зато как-то на днях объявилась теща, которая до того на дух меня не переносила (впрочем, как и я не переносил ее): ни с того ни с сего принесла Абрашке его любимое угощение – куриные потроха. Пока котяра урчал и гремел посудиной, поедая дармовщину, теща тенью прошмыгнула по дому, заглянула зачем-то в ванную, сунула нос в спальню, а после с довольной физиономией, но для вида хмурясь и поджав намалеванные губы, завела странный разговор.

– Скоро у вас у обоих юбилей, – пропела она, шепелявя и шамкая беззубым ртом. – Как думаете отмечать?

– Уеду от греха подальше. Куда-нибудь на воды, в Трускавец или Сатанов. Вы ведь знаете, я в последние годы не переношу застолий.

– Как это уеду? Так нельзя, так не по-людски! Семья должна быть вместе – и в горе, и в радости.

«Это ты семья? Ты семья?!»

– Я вот тут подумала, что бы вам такого подарить? Ничего в голову не приходит. Может, подскажешь?

«Место на кладбище – для себя, а я оплачу!» – едва не ляпнул я, но вовремя прикусил язык: нельзя накликать беду – кому бы то ни было, беда – она всегда о двух головах…

– Ну ты подумай, время еще есть. Надумаешь – скажешь.

Теща покривилась, но все-таки чмокнула меня в щеку и поскакала к выходу, маленькая, круглая, точно кочан капусты, подвижная и говорливая – полная противоположность моей жены. Провожая до двери это неувядаемое сокровище, я боролся с искушением спросить: как она там без меня? Жена ли еще мне или наш союз только на бумаге? Но вовлекать эту курицу в самое сокровенное и услышать в ответ глупое кудахтанье!..

Кот вздыхает у меня под боком, точно спящий сладким сном человек, и вдруг пускается в храп. Черт побери, неужели и я храплю во сне так же?!