Текст книги "Прискорбные обстоятельства"

10. Благословенный знак

Если есть на свете благословенные места, то одно из них – Тригорье. Вьется между скалами посреди зелена леса стремительная река; там, где она зажата плотиной, с одной стороны упруго давит на бетон темная молчаливая вода, с другой – с гулом и грохотом обрывается вниз, и пенится, и клокочет, устремляясь все дальше и дальше между скользких покатых валунов. В одном месте река огибает высокий холм из скальных пород, на котором воздымается к небу Спасо-Преображенский Тригорский мужской монастырь.

– Туда мы и направляемся, свет мой Светлана! – продолжаю я, точно средневековый сказитель, – были бы у меня гусли или бандура, так бы и брякнул по струнам, так бы и затянул нараспев. – Но по пути мы заскочим в одно местечко и запасемся провиантом, ибо путь хоть и близок, но не скор. Как я, гожусь в экскурсоводы по сказочным местам?

Капустина легко и беспечно кивает, ей сейчас все равно куда ехать – в монастырь или на край земли, – такое у нее блаженное, упокоенное сияние на лице. И я думаю: что, в сущности, человеку нужно от жизни? Совпадение внутреннего ритма с внешними обстоятельствами? Нет, нужно банальное исполнение желаний или хотя бы видимость исполнения. Но видимость обманывает только вначале, а что делать потом, когда иллюзии развеются и желания так и останутся желаниями?..

– По пути будет шашлычная, я уже успел туда позвонить, – поспешно говорю я, чтобы отогнать неприятные мысли. – Называется «Катенька». Чудо, а не название! Так величают дочь хозяина, ей от роду лет двенадцать. А он мой давний приятель. Я вас познакомлю при случае.

– Станем есть шашлык и пить сухое вино? Я люблю красное, от него тепло и радостно.

– Значит, станем пить красное.

– С тобой легко путешествовать. И вообще легко. Не понимаю, почему она тебя бросила…

«А это не твое дело! – мгновенно напрягаю загривок я, словно оскалившийся волк. – Тебе сюда не надо соваться!»

– Извини! Меня это не касается, – улавливает мой оскал и тут же пасует сообразительная Капустина, вздыхает, отворачивается к боковому стеклу и обиженно замолкает.

К счастью, за поворотом дороги появляется новомодный бревенчатый сруб, притаившийся на прогалине между сосен. Это и есть «Катенька». Рядом со срубом дымится мангал, укрытый от дождя и снега островерхой крышей на четырех столбах. Над мангалом колдует круглолицая улыбчивая женщина в синей куртке на синтепоне и в шерстяной вязаной шапочке.

– Добрый день, Нина! – я выбираюсь из машины и направляюсь к женщине, но и Капустину стараюсь не выпускать из вида: хватит ли у нее ума не высовываться? Мало ли с кем из прошлой жизни я мог бывать в «Катеньке», может быть, здесь знают мою жену, – и, осознавая это, только последняя дура станет светиться и заглядывать незнакомым людям в глаза!

Но девочка и впрямь умница: она остается в машине и, вывернув шею, старательно смотрит в сторону, на дорогу.

– Все готово, как заказали, – с улыбкой демонстрирует мне шампуры с запеченным на углях мясом, аппетитно пахнущим дымом и специями, Нина и вперевалку убегает мимо меня в здание шашлычной. – Сейчас упакую в фольгу, чтобы не выстыло, и можете ехать.

– Положите еще бутылку «Мерло», стаканы и штопор, – я на обратном пути верну.

Пока длится ожидание, я крадучись огибаю машину и учиняю мелкое хулиганство: шлепаю растопыренной пятерней по боковому стеклу и строю Капустиной рожицы – одна другой безобразней. Что, встрепенулась? То-то! А то забралась в себя и ковыряешь скорбным пальчиком душу.

Она сначала теряется, смотрит с недоумением и как бы издалека, из глубин своего потаенного мира, но быстро приходит в себя, опускает стекло и менторским, дрожащим от сдерживаемого смеха голосом пищит:

– Как это понимать, Евгений Николаевич? Вы… вы… Вам должно быть совестно… Совсем как мальчишка!..

– Это вы виноваты, Светлана Алексеевна! Что вы сделали с почтенным аксакалом? И она еще спрашивает – что?! Седобородый аксакал скачет и смеется, а обязан вести себя сдержанно и с достоинством.

Смешливая Капустина прыскает в ладошку, потом заливается смехом и останавливается лишь тогда, когда начинает громко, со всхлипами икать. А я тем временем думаю: где смех, там и слезы. Уже сейчас она обижается, как ребенок, – на слово, взгляд, неосторожное напоминание о былом. А ведь мы еще не увязли в близости, как мошки в меду! Что будет дальше, если случится такое – душевная близость или телесная – какая разница что? А узелок плетется, завязывается…

Мы отъезжаем от гостеприимной «Катеньки» и не спеша взбираемся по снежному, укатанному шоссе в гору. Гора и не гора вовсе, а так, покатый холм, с которого открывается ледяная извилистая ширь реки, за рекой – темно-синяя прошва леса, а над лесом и рекой – густая непрозрачная взвесь студеного воздуха. И сквозь эту взвесь просеивается и тускло отсвечивает, словно блесна рыболова в мутной воде, серое неяркое солнце.

Вслед за рекой мы петляем по дороге, то отдаляясь, то приближаясь к укрытому снежным настом берегу. А по другую сторону дороги мелькает близкими чешуйчатыми стволами сосновый лес, оцепенелый и безмолвный.

– Сейчас будет развилка, на ней отвернем в сторону и через мосток – в лес! А там все лесом, лесом, – упреждаю я расспросы Капустиной, а может быть просто заполняю затянувшуюся паузу в разговоре; ведь молчать легко и комфортно с близким человеком, но никак не с тем, с кем только намечается близость.

Лесная дорога узка, плохо расчищена, но гладко укатана в неглубокие колеи и со снежными отвалами по обочинам. Я едва ползу, приноравливаясь к ледяному насту и ощущая нутром, как машина скользит протекторами шин и соскальзывает, съезжает с одной колеи в другую. Но чувство опасности размывается удивительным покоем сродни благодати забвения, развеянным повсюду: в густом зыбком полумраке лесной глухомани, в переплетенных, кровлей нависающих над дорогой ветвях, в просветах и прогалинах между деревьями, создающих иллюзию простора и необъятности.

– Смотри, косули! – восторженно выдыхает Капустина и дергает меня за рукав. – Одна, вторая, третья!.. И совсем не боятся…

И в самом деле, неподалеку, метрах в пятидесяти по ходу движения автомобиля, дорогу пересекает стайка грациозных серовато-бурых косуль. Они почти не смотрят в нашу сторону, прыгают неспешно, едва не лениво, и только перебравшись на другую сторону, приостанавливаются в нескольких метрах от обочины, оборачиваются и разглядывают нас теплыми, влажными, слегка косящими глазами. Нет, не разглядывают, а прикидывают, успеет ли отставшая от стайки самочка пересечь дорогу до нашего приближения. А та уже несется во весь дух, пружинисто выпрыгивает на дорогу, но внезапно оскальзывается, заваливается на бок и так съезжает в придорожный сугроб.

– Ах! – всплескивает ладонями Капустина. – Я думала, только для нас скользко. Едем к ней, посмотрим: может, она что-то ушибла или сломала.

Но к самочке уже возвращается самец. Крупнее остальных, он ступает неторопливо и осторожно и все поглядывает в нашу сторону, но отступать не намерен. Секунду-другую он раздумывает над самочкой, а та беспомощно перебирает тонкими ножками и силится встать, затем нежно подталкивает ее небольшими изящными рожками.

– Ах! – восклицает еще раз Капустина, но косуля уже поднялась и вслед за вожаком уносится от нас прочь, высоко взлетая и как бы зависая в слоистом холодном воздухе.

Мы с Капустиной переглядываемся и улыбаемся друг другу – еще бы нам не улыбаться! Сколько раз я наезжал в Тригорье, а косуль здесь встретил впервые. Случай, думаю я. Обыкновенный случай, каких много бывает в жизни. Но спутница моя, по всей видимости, свято уверовала в иное, у нее даже просветлело, стало милым и загадочным проговаривающееся птичье личико. Ведь случай – это небрежение природы, а ей очень хотелось, чтобы во исполнение желаний кто-то всемогущий подал благословляющий знак, послав навстречу нам эти трогательные создания.

Дальше мы едем молча, потому что болтовня в эти мгновения только во вред нам обоим. Пусть девочка помечтает, порадуется, а я тем временем поразмыслю, куда проложить наши пути-дороги. Правда, размышлять как бы и не о чем: сперва храм, к Богу нужно приходить с пустым желудком и на трезвую голову, а там как придется.

Вскоре пласт леса заканчивается – нет, не заканчивается, я сегодня на удивление неточен – а как бы раздвигается, оттесняется в стороны десятком-другим домов с садами и огородами за невысокими изгородями. Это и есть Тригорье. А в какой-то сотне метров в сторону от дороги, на вершине холма, воздымается к небу светлоликий пятикупольный храм с колокольней под островерхим шатром.

– Ах! – едва слышно произносит Капустина – в третий раз за последние десять-пятнадцать минут. – Как же это? Ни разу здесь не была!

– А места вокруг святые, намоленные, – говорю я, заворачивая на гору, к небольшой стоянке у распахнутых монастырских ворот. – По преданию иноки жили в пещерах у гранитной скалы уже в XIV веке. Представляешь, сколько народа взывало здесь к Богу за семь прошедших веков? И глухой бы услышал…

11. Тригорье

У входа на территорию монастыря мы приостанавливаемся и невольно осеняем себя крестным знамением, ибо с колонн следят за нами суровые лики Антония и Феодосия Печерских. Но вместо робости я в который раз проникаюсь благостью места и ощущаю необыкновенное облегчение в душе, как если бы оставил груз грехов за воротами монашеской обители. Что до Капустиной, то она и вовсе притихла, идет рядом со мной смиренно, каким-то бабским, семенящим шажком. Неужели верует или, как всякий чуткий и чувствительный человек, тоже прониклась и благоговеет?..

Мы огибаем храм, поднимаемся по каменным ступенькам к входу – но, увы, двери на запоре. Что так? Время выбрали неурочное, или монахи после утренней молитвы разбрелись по кельям, или еще что-то случилось? Я в недоумении развожу руками и повинно склоняю перед Капустиной голову: уж никак не ожидал подобного поворота!

– Храм заперт, – внезапно доносится до нас неприятный, скрипучий голос. – Я еще от ворот вам кричал…

Небритый, тощий, нечесаный, в грубых ботинках и мятом, видавшем виды пальто, в вязаной шапочке, надвинутой до бровей, на нас снизу вверх смотрит человечек неопределенного возраста. Смотрит-то он смотрит, но все ли видит, ибо глаза у него соскальзывающие, неверные – бегающие глаза? – первое, что примечаю я в человечке. В руках у него метла и жестяной совок, и это обстоятельство, а также отсутствие монашеского одеяния наводит на мысль, что перед нами монастырский сторож или послушник.

– И когда отопрут? – спрашиваю я, спускаясь со ступенек и подходя к человечку.

Вблизи он и впрямь оказывается невысок, макушкой вровень с моим подбородком, да еще горбится и втягивает голову в плечи. Приглядевшись, я понимаю, что он молод, лет двадцати пяти – тридцати от роду, не более того. Но в космах, выбившихся из-под шапочки, а также на щеках и подбородке у него пробивается нездоровая седина.

– А кто их знает, этих монахов! – нелюбезно ответствует сторож и отходит, отодвигается от меня на несколько шагов – якобы вымести из-под монастырской стены несуществующую соринку. – У них один указчик. Когда настоятель распорядится, тогда и отопрут.

– У вас, значит, ключей нет?

– У меня? У меня метла да совок.

– Жаль. Я почему-то подумал, что вы послушник.

– Как же! И я хочу так думать, да вот не берут. Сильно злой, говорят. Смирения во мне нет. А главное, прощать не умею. А скажи мне, почему это я должен прощать? Меня по зубам, а я – прощать? Я, может, не за тем пришел, я чтобы укрыться пришел. Не к ним, а к Богу. Не допускают! Право у них такое – допускать, кого хотят. Ничего, еще им аукнется!..

Сторож гремит совком, шваркает о землю метлой, затем, втянув голову в плечи, на нетвердых, подламывающихся ногах идет от нас восвояси.

– Помнишь, у Вознесенского: «Будто послушник хочет к господу, ну а доступ лишь к настоятелю»? – шепчу я приумолкшей Капустиной, едва мы выходим за ворота. – И этот якобы сторож не желает через посредников…

– Я бы не хотела, чтобы такой за меня молился, – погрустневшим, как бы осипшим голосом ответствует она. – Правильно, что его не берут. Хочешь – сам иди к образам, а чтобы просить за остальных – сперва заслужи право…

– Но этот человек не просто так здесь. Ты никогда не задумывалась, почему некоторые внешне благополучные внезапно все бросают и запирают себя от жизни – бродяжничают, прибиваются к монастырям, проводят годы в психиатрических лечебницах? Чего ищут? Успокоения? Прощения? Благодати?

– Может, не хотят больше обманываться? – Капустина раздумчиво морщит брови и белыми острыми зубками прикусывает указательный палец на сгибе. – Наверное, это те, кто пришел в мир с открытым сердцем, а надо бы с оглядкой, надо бы – таясь от разных и прочих…

А ведь девочка права! – думаю я, поглядывая в зеркало заднего вида на оставленный за спиной монастырь. Жизнь – не детская комната, наполненная игрушками, она жестока и не жалует людей, по своей природе доверчивых, чистых, открытых. А коли так, надобно научиться перевоплощаться хотя бы изредка в негодяя или раз и навсегда нацепить личину юродивого…

– Надобно научиться… Но как? – бормочу я, и Капустина мгновенно рефлектирует на мое бормотание: вскидывает брови, трепещет ресницами и вопрошающе поглядывает – о чем это я?

Ну уж нет, свет мой Светлана, на этот раз обойдемся без разъяснений! Иначе придется возвратиться к одной навязчивой мысли, которую я тщетно гоню от себя в эти минуты: по какой такой причине мы не были допущены в храм Божий? Почему двери оказались на запоре? Случайно или вдвоем нам не место в храме? И наконец, зачем взамен святых образов нам послан этот странный, обозленный юродивый с метлой и совком? О чем он должен был нам поведать?

Мы возвращаемся прежним путем, но, не проехав по лесу и километра, сворачиваем на расчищенный от снега пригорок, неподалеку от покатого спуска к дамбе. С душевной составляющей не вышло, пора отдать дань иной – материальной, бренной! – не без доли цинизма говорю себе я, достаю из машины пакеты со съестным и, загребая носками ботинок неглубокий снег, направляюсь к дощатому столику, сооруженному в двух шагах от обочины неизвестным радетелем странствующих, сбившихся с пути, а заодно с ними – любителей перекусить на природе.

– Мы здесь будем пировать? – вдохновляется Капустина, пытаясь идти за мной след в след, но вдруг останавливается и, навострив уши, словно любопытный лесной звереныш, вслушивается в странный немолчный гул, доносящийся до нас как бы из-под земли. – Что это? Дамба? Это вода так шумит, это она так падает? Это вода?

Я утвердительно киваю, и она, минуя меня, стремглав летит к дамбе, но на полпути останавливается и призывно машет рукой: ну иди, иди же!

Вот наказание с взрослым ребенком! – ему еще многое позволено, но запоздалая ребячливость уже понемногу досаждает, выглядит со стороны неестественной и смешной. А может, я несправедлив, и причина тому – запертые двери храма? Не знаю, но в эти минуты своей живостью Капустина утомляет меня. Ах, если бы я не подвизался идти с ней сегодня рука об руку!..

И я оставляю пакеты с едой на столе и нехотя плетусь за ней следом.

Мы выходим на пешеходный мост, перекинутый через реку по гребню дамбы, беремся за обледенелые перила и смотрим вниз, туда, где с ревом и грохотом переваливаются через заслонки, обрываются и ниспадают на камни желтовато-серые упругие сгустки воды. Дамба головокружительно высока, особенно если свесить голову и не отрывать глаз от беснующегося потока, и обметана по краям, у прибрежных скал, густым налетом слюдяного льда. Но лучше нам не засматривать вниз: взвешенная колючая влага уже через несколько секунд облепляет кожу, руки и губы деревенеют и холодок невольного ужаса пробирается к ямке между ключицами.

– Это и есть твои заповедные места? – спрашивает Капустина, и я вижу ее зрачки – расширенные, похожие на текучую воду. – Храм и эта вода? Теперь я немного понимаю тебя, твой характер…

– Ничего ты не понимаешь! – в сердцах обрываю я самоуверенную девчонку, но немедля спохватываюсь и смягчаю тон: – У меня еще дуб есть, а дубу – триста пятьдесят лет. Обхватишь ствол руками, приложишь к коре ухо и слышишь, как он гудит. Мистики утверждают, что это не гул, а голоса из прошлого. Может, и голоса. Мне-то что? О чем это говорит мне? Она понимает!.. А я себя не понимаю! Я сам для себя загадка! Порой хочется прийти сюда с топором, а не слушать…

– Женя, давай выпьем! – перебивает меня Капустина, впервые величая по имени, и прикладывает к моим губам тыльную сторону ладони; пальцы у нее выстыли от соприкосновения со стальными поручнями моста и едва уловимо отдают пресным, речным нутром и мерзлым железом. – Жаль, нет водки, вином уже не согреешься.

Есть у меня водка – на всякий случай в багажнике припасена бутылка «Абсолюта». У меня есть все, что нужно для жизни! Тебе почем знать, есть или нет? Скажите пожалуйста, она меня понимает!..

Странное, необъяснимое бешенство верховодит сейчас мной. Я борюсь с ним, как могу, но оно одолевает, довлеет над разумом, и уже в следующий миг я рывком притягиваю Капустину к себе, прихватываю за отвороты куртки и, срывая пуговицы с петель, распахиваю подбитые мехом полы. Что там у нас? Тоненькое теплое тело под брюками и свитерком? Его, это тело, хочешь подложить под меня и назвать сделку любовью? А что желаешь взамен? Товар-то у тебя так себе: груди девичьи, шея тщедушная, живот плоский. А что у нас ниже живота?..

– Прекрати! Пожалуйста. Если я для тебя – не шлюха с подворотни…

Опомнившись, я поднимаю глаза, и всматриваюсь, и жду злых слез или пощечин. Но лицо ее оледенело и теперь похоже на маску, под которой одни зрачки живые. И зрачкам этим, как и всему живому на свете, неуютно, печально, больно.

– Ты об меня сейчас вытер ноги, – едва слышным тягучим голосом шелестит она. – Я вытерплю, потому что знаю за что. Может, так и надо, по-другому нельзя. Поступай как хочешь, только не со мной ты борешься, а с самим собой. А я, пусть это звучит пошло, я просто люблю тебя. И буду любить, независимо от того, как ты ко мне относишься. Все, молчи! Столкни меня с моста или пойдем пить водку, а то я совсем продрогла.

Минуя необхватный трехсотлетний дуб, мимо которого несколькими минутами ранее так радостно и невидяще пронеслась к дамбе Капустина, мы возвращаемся к столу. А надо бы обнять ствол патриарха, пеняю себе я, и, взявшись за руки, попросить о чем-нибудь, заветном и потаенном. За этим, собственно, и приехали. За этим многие сюда приезжают. Но как теперь обмолвиться, как сказать?..

Сосредоточенно, отчужденно, как малознакомые люди, по воле случая оказавшиеся за общим столом, мы выпиваем полбутылки водки – для согрева и душевного равновесия, спехом проглатываем захолодевший шашлык, кисло пахнущий дымом и подгоревшим мясом, и отправляемся восвояси.

«Ну и ладно, и пусть! – думаю я, упорно глядя на дорогу перед собой, но уже без злобы, а все больше виновато и покаянно. – Хотела в сказку, попала в быль – чего обижаться? Ведь не заманивал, не обещал, не клялся! Только и всего, что поцеловал. А не надо бы… Ничего не надо! Вот и все, что тебе, деточка, дозволено понимать. А то вообразила черт знает что!..»

Когда мы въезжаем в город, короткий день уже близится к закату, и взвесь сумеречного, бесцветного воздуха на глазах густеет и напитывается синевой. Для водителей – мерзейшее время суток, я зову его межвременьем, – в этот час оптика глаза сбивается, четкость восприятия пропадает, краски тускнеют, предметы, автомобили и люди на пешеходных переходах внезапно оказываются не в том месте, где были мгновение назад. И потому я включаю ближний свет, сбрасываю газ и еду осторожно, крадучись, едва не впритирку с бордюрами у края дороги.

– Не надо заворачивать во двор, – невнятно скрипит Капустина, когда мы приближаемся к ее дому. – Хочу пройтись… и вообще…

Судя по всему, она твердо решила не смотреть в мою сторону, но, когда я притормаживаю у тротуара, не выдерживает, резко оборачивается ко мне и пронизывает болезненным вопрошающим взглядом. Это все? Между нами теперь все? – прочитываю я, и каюсь, и теряюсь с ответом.

– Прости меня! Не сердись, – мямлю я наконец и пытаюсь выловить ее ладошку, чтобы прикоснуться губами. – Не знаю, как так получилось…

Но Капустина не дается, изворачивается, как кошка, и тогда я хватаю ее за плечи, встряхиваю, вжимаю невесомое тело в спинку сиденья. Ее глаза полны слез, но она не плачет. И я не хочу, чтобы где-то там, за поворотом, в лабиринтах равнодушного города, она все-таки заплакала, чтобы бесцельно ушла в никуда – с озябшим сердцем, как девочка со спичками из грустной сказки Андерсена. Только потому я наклоняюсь, и целую ее в губы, и глажу по щеке – мол, что ты, милая? Все совсем не так, как давеча тебе показалось!

И она смотрит мне в глаза, недоверчиво и просветленно, изо всех сил пытается улыбнуться и наконец со вздохом целует меня в ответ.

– Скот! Безвольная, тупая скотина! – упрекаю себя я, когда Капустина исчезает за углом дома и уже не может меня услышать. – Был шанс отпустить ее. А ты что сделал? Это не кончится для тебя добром…