Текст книги "Прискорбные обстоятельства"

17. Вторая половина дня

Днем мать все еще спит, и я едва не срываюсь на крик, но усталые нотки в голосе Синицына и стоическое терпение, с которым он на сей раз выслушивает мои сумбурные сомнения и тревоги, смиряют мое негодование. Да и что он может ответить? Человек – самая большая загадка природы, тайна за семью печатями: то, что кому-то на пользу, иному во вред, один и тот же образ жизни не всегда гарантирует здоровье и долголетие, что для Марьи – спасение, для Лукерьи – смерти подобно. Почему, скажем, в одном случае капельница взбадривает, тогда как в другом – вгоняет в болезненный сон? И только в одном я не сомневаюсь: что можно и должно сделать для матери, то будет неукоснительно выполнено, и за это Леониду Львовичу по гроб жизни моя искренняя благодарность!

– Спасибо, Леня! – примиренно бормочу в трубку я. – Да, вечером буду. Разумеется, не позже восьми. Нечего напоминать, я уже осведомлен, что после восьми в реанимацию не пускают!

Я отключаюсь от связи и, точно волк в загоне, беспомощно скалюсь на глухие углы кабинета, как если бы там крылось спасение от неотвязных гнетущих мыслей.

Кто-то скребется в дверь, протяжно стонут петли, в образовавшуюся щель тянет сквозняком – и у меня на столе вздымаются и опадают какие-то бумажки, прихваченные внезапной струей воздуха.

– Я занят! Закройте дверь! – рычу я, не поднимая головы, – кто бы там ни был, он мне теперь не ко двору: не вовремя и некстати.

– Хорошо. Я позже…

Светлана! Нашел на кого рычать! Но она послушная девочка, и, еще не осознав, что это ее гонят, подается назад, прикрывает за собой дверь, и все-таки напоследок глядит на меня из полутемного коридора, провально и обреченно, словно прогоняю ее навсегда.

Выпрыгнув из кресла, я настигаю ее, ловлю за руку и едва не насильно увлекаю в кабинет. Поворот ключа, предательский замок защелкивается громче, чем следовало бы, но пусть себе гремит, наплевать! У нее теплые губы и прихваченные морозом щеки, и вся она точно нахохлившийся воробышек, залетевший в форточку, чтобы обогреться. Нет, не воробышек, а нежная, звонкая, красивая птичка, зовущаяся зорянкой…

Я целую ее в кончик носа, в глаза и губы и при этом чувствую, как она словно оттаивает в моих объятиях, отмякает. А я… Мне, оказывается, только ее и надобно сейчас, чтобы снова в себя поверить, чтобы почуять: могу взять на руки, защитить – если не от смерти, то хотя бы от подлой, несправедливой жизни.

– Почему ты вчера не пришел? – сбивчиво шепчет она, и поддается, и отвечает на мои поцелуи, и снова шепчет, и закрывает глаза, и раскрывает, и смотрит, и зрачки ее полны солнечного света и влаги. – Даже не позвонил! Я сначала ждала, что вот-вот придешь. Потом надумала позвонить сама, но оказалось поздно. Тогда испугалась: что-то случилось! Если ты из-за того разговора… Ну, когда я плакала… Не бойся, я больше никогда… Просто еще не привыкла, что есть ты. Что у тебя была жизнь до меня. Такое ощущение, будто мы сейчас только родились и позади нет прошлого, ничего нет. А ведь половина жизни уже миновала. Сколько лет тебя не было? Я так соскучилась по тебе!

– Тсс! – я прикладываю ладонь к ее губам, потому что ручка замка внезапно проворачивается, затем следует рывок, еще рывок, – и хотя кабинет предусмотрительно заперт, затаенное дыхание за дверью, кажется, достигает наших ушей…

Но Светлана беспечно и счастливо улыбается, тянется ко мне ртом, и мы проваливаемся в долгий, бесконечно долгий и сладостный поцелуй…

– Знаешь, что я сейчас хочу? – беззвучно, одними губами шепчу я, и она немо, взглядом вопрошает: что? – Поцеловать одну крохотную родинку – вот здесь…

– Нельзя! – и она ласково шлепает меня по лицу. – Не доберешься: там свитер, комбинация, бюстгальтер – только разворошишь… И вообще, как не стыдно!..

– Что вы говорите?! А кто голышом бегал по комнате при включенной лампе?

– Это не я бегала! А если и бегала, то старалась поворачиваться спиной, чтобы ничего не было видно…

– Врешь! Хотела, чтобы увидел, какая у тебя соблазнительная…

Но она не дает договорить, закрывает мой рот поцелуем. Боже мой, какая славная девочка! Если бы я встретил ее раньше, в далекой молодости, еще до того, как в мою жизнь навсегда вошла Дашенька… Но сослагательное наклонение – неудачная попытка состязаться с судьбой. Никогда, ни при каких обстоятельствах не произойдет то, что могло быть, но не случилось! И потому Дашенька всегда будет стоять между нами.

– Кажется, путь свободен, – вздыхаю я и приглаживаю выбившиеся прядки на висках у Светланы. – Я отопру, а ты через минуту тихо выйдешь…

– До вечера? – спрашивает она – больше глазами, чем вслух.

Да, после восьми, не раньше. Купить что-то к ужину? Как, у тебя есть филе индейки? Роскошно живешь, Светлана Алексеевна! Ах вот оно что: приваживаешь индейкой какого-то чревоугодника? Уж не меня ли?!

Она выскальзывает из кабинета, напоследок звякнув пуговицей о створ двери, и частит по ковровой дорожке, изо всех сил стараясь не производить лишнего шума. Через несколько секунд я выхожу следом – в коридоре пусто и сумеречно, точно в заброшенном доме, где исстари водятся привидения. Одно из таких привидений несколько минут назад зачем-то рвало ручку моей двери…

День заканчивается бесхлопотно – рутинный, тягостный, жеваный, как жевательная резинка. В шесть пятнадцать вечера я без зазрения совести покидаю рабочее место и несусь в госпиталь – благо, расстояния в городе невелики, даже обдумать, что и как, за время пути не успеваешь. Оно и к лучшему, потому что пустые мысли ни к чему хорошему, кроме повышения кровяного давления и спазма сосудов головного мозга, как правило, не приводят.

Синицына я нахожу во дворе госпиталя, и тот, сделав вид, что не замечает моего появления, продолжает костерить завхоза, сытого мужика средних лет с тусклыми глазками хищника, отъевшегося в зверинце. О чем речь, все правильно! Двор не очищен от снега, посланная куда-то машина сломалась в пути, и этот мурло завхоз, как никто другой, достоин порицания. И все же…

– Приехал? – наконец соизволяет заметить меня Синицын, но смотрит как-то искоса, снизу, не поднимая на меня головы. – Ну вот что… Она в коме. Думали – спит, оказалось – в коме. Ей не больно, она не слышит и не видит. Но это недолго еще продлится: день, два… Сделать ничего нельзя. От старости и разрушения еще не придумали лекарства…

– Так что же?.. – тупо спрашиваю я, теряясь от пронзительной ясности сказанного.

– Возьми халат у дежурной сестры. Бахилы купил? Нет? Ну и черт с ними! Скажешь, я разрешил. Реанимация на втором этаже. Постой возле нее немного. Может, в этом состоянии все-таки что-то слышат и понимают…

На негнущихся ногах я поднимаюсь лестничным маршем, в конце коридора нахожу нужную палату, открываю дверь с матовым молочно-белым стеклом, вставленным вместо филенки. Палата большая, на три койки, но две пустуют, а возле третьей, что у окна, сидит сестра с тонометром на коленях.

– Сто двадцать на восемьдесят! – негромко говорит она, поднимаясь мне навстречу, и я читаю в ее глазах неподдельное удивление: как такое может быть, чтобы в коме, да еще за восемьдесят, а давление как у юной девицы?

Но в следующую секунду сестра исчезает, проваливается в тартарары. Я вижу на койке мать и не узнаю ее: лицо восковое, щеки провалены, вокруг закрытых глаз – жуткая чернота. И единственный признак жизни – дыхание: она мучительно, тяжело, со всхлипами дышит, и при каждом вдохе в большом животе что-то обрывается и клокочет.

«Смерть, где твое жало?..»

Но и жизнь – где ты, жизнь?..

Мне хочется заплакать, но я упрямо стискиваю зубы и отворачиваюсь, гляжу в окно – на крыши соседних зданий, на узкий двор гастронома, где водитель выгружает из грузовичка поддоны с хлебом, – чтобы сестра не увидела слез и, грешным делом, не кинулась утешать. Потому что смерть не знает утешения: все слова и уговоры напрасны, все слезы неиссякаемы. А раз так – зачем мне чужое, неискреннее участие? Вот если бы Дашенька…

За спиной раздается шорох удаляющихся шагов: видимо, у сестры не все так плохо с чувством такта…

– Мама! – сдавленно и горько говорю я, и заглядываю в незнакомое, с каждым мгновением отдаляющееся от меня лицо, и сжимаю неживые, но еще теплые пальцы. – Мама, ты меня слышишь?

Сейчас мне так хочется, чтобы она слышала и понимала меня, чтобы была жизнь после смерти и ее душа в ином измерении когда-нибудь дождалась прихода души моей!

18. Лунная ночь в начале декабря

Как поступать человеку, когда его одолевает скорбь? Животные не ведают такого чувства, а если и ведают – его проявление почти не замечается нами, ибо животные лишены дара речи. Например, преданная собака умирает на могиле хозяина, а вот еще утверждают, что лебедь расшибается насмерть, потеряв подругу, – сложит крылья и грянет о землю с поднебесной высоты. Вот, собственно, и все проявления.

Человек сложнее и многограннее. Когда ему некуда идти, он пуще смерти боится одиночества, некому поплакаться – бросается в объятия к первому встречному и выплескивает самое сокровенное, самое наболевшее, чтобы так не пекло в груди.

Мне не надо ничего выплескивать, я не тот человек, который изливает душу первому встречному. Даже Дашеньке я никогда не откроюсь до конца, тем паче теперь, при нынешних своих обстоятельствах. Но вместе с тем мне не хочется забиваться в нору, мне нужно, чтобы кто-то был рядом и, пока я перетерпливаю и молчу, оставался начеку: укрывал одеялом, гладил по голове, как приболевшего малыша, о чем-то пустячном, нашептывал на ухо.

Именно по этой причине, а не из постыдного вожделения я недолго раздумываю: сначала совершаю несколько кругов по городу на автомобиле, потом выпиваю чашку паршивого кофе в какой-то забегаловке и под конец дня оказываюсь у подъезда Светланы.

– Что-нибудь есть выпить? – спрашиваю с порога, вдыхая детский запах ее макушки, пока она счастливо жмется щекой к моей груди. – Нет? Хорошо, что купил бутылку виски. Давай сегодня напьемся.

– Давай. Я не знала, что ты любишь пьяных женщин. Они раскованнее в постели, да? Тебе чего-то не хватает? Скажи – чего?

– До чего же ты глупая свиристелка! Я не люблю пьяных женщин. И мне всего хватает, – для вящей убедительности я целую Светлану в макушку, но она увертывается от моих рук и, точно кукушонок, задрав кверху голову, недоверчиво засматривает мне в глаза. – Дело в том, что мне нельзя быть сегодня трезвым. Иначе разнесу квартиру или еще что-нибудь натворю.

– У тебя что-то произошло? – напрягается ее худенькое тело под моими руками. – Мне не положено знать? Ладно, не хочешь – не говори. Пойдем травиться твоим виски. Но после не обессудь…

– Что ты собачишься? Смешно, честное слово: после!.. не обессудь!.. У меня мать в больнице, я беспокоюсь. А ты вообразила невесть что…

Ну вот, я так и знал! Светлана немедля желает принять во мне участие – выспрашивает, заглядывает в глаза, тревожится, хотя никогда в жизни не видела моей матери, даже понятия о ее существовании не имеет. Это давняя игра, принятая среди людей и не без издевки названная сопереживанием. Почему-то считается, что если кого-то любишь, то непременно должен переносить часть своих чувств на родных и близких любимого человека. А ведь достаточно не изображать, не говорить, а просто побыть рядом…

– Извини! Мне, наверное, не надо было… – быстро соображает девочка, видя, что я отмалчиваюсь или отвечаю односложно. – Ты есть хочешь? Нет? Тогда давай свой скотч. У меня есть подсоленный крекер. Поставим все это на журнальный столик, завалимся на диван, погасим свет и станем медленно напиваться. Если утром будет плохо, ты будешь меня спасать?

Почему непременно плохо? Разве я позволю сопливой малолетке до смерти налакаться паршивым импортным самогоном? Да, спать с малолеткой можно, а спаивать нельзя! Я извращенец? Нет, вы только послушайте!..

Шутливая свара заканчивается долгим поцелуем. За последнее время Светик разохотилась, вошла во вкус, и через мгновение у меня припухают губы, плывет голова, а очертания полутемной комнаты как бы подтаивают, становятся ирреальными. И я втискиваю ее в стену, забираюсь под халатик и оглаживаю груди, скольжу неверными ладонями по теплым бедрам…

– Нет… Нет… Давай по-человечески… Я разложу диван…

Я и сам не люблю по-скотски. По крайней мере, не совсем так, как в дешевых голливудских фильмах, – не у стены, не под ржавым фикусом, не в пыльной кладовке или на лестничном пролете…

Точно давно женаты или близки, мы быстро и слаженно обустраиваем предстоящее ночное бдение: Светланка застилает диван, я извлекаю из серванта стаканы для виски, вазочку с крекерами и пристраиваю в головах, на журнальном столике. Затем свинчиваю пробку с горлышка темно-зеленой, приятно отяжеляющей руку бутылки и на четверть наполняю стаканы. Все! Не сговариваясь, мы какое-то время нерешительно и смущенно смотрим друг на друга. Ведь то, что легко и не совсем осознанно совершается в первый раз, далеко не всегда с такой же легкостью повторяется во второй…

– Я выключу свет. Можно? – первой овладевает собой девочка, и это обстоятельство в который раз убеждает, что женщины в любви значительно опережают нас, мужчин, – как в сообразительности, так и в сноровке; и там, где мы зачастую рефлектируем и даже откровенно трусим, они естественны и раскованны, как русалки в океане.

Но задумка укрыться в ночном полумраке ни к чему не приводит: комната взамен электрического освещения внезапно наполняется зеленовато-серебристым лунным сиянием. И хотя природой всем нам велено опасаться стылого, мертвенного лунного зрака, особенно при полной луне, когда та засматривает в окно спальни и тревожит, сеет в душе тоску и смуту, сегодня я несказанно рад этому неземному соглядатаю. Пусть, черт подери, смотрит, пусть не дает спать! У меня бутылка виски в запасе, а еще светлая живая душа рядом, исполненная любовью. Станем пить, говорить, переглядываться, множить неведомое на печальное. Авось выйдет так, что попустит…

– Вот так так! – подзадориваю я Светлану, демонстративно усаживаясь в кресло в глубине комнаты. – Какое неудобное время для скромниц!

– Думаешь, испугал? – бросает она с вызовом, но голос ее дрожит и дробится на странные горловые созвучия. – Можешь сидеть в своем кресле как истукан!

И она тянет, распутывает узел на пояске, но проклятый узел с первого раза не поддается, и она дергает уже с легкой досадой, наконец осиливает – и халатик вяло опадает, съеживается на полу у ее ног. А вот с ночнушкой сложнее: сорочка – с пришивными рукавчиками и ее надобно стягивать через голову. Тихонько вздохнув, она зажмуривается, скрещивает руки, нагибается и подхватывает полы сорочки. А-ах! – доносится до меня не то нежный шелест ткани, не то вздох сожаления – и я обмираю…

Нет, все-таки мужчина любит глазами! Вранье про любовь желудком придумали тупые жлобы, у которых атрофировались четыре из пяти органов чувств…

В призрачном лунном свете я вижу ее всю, но как-то зыбко, неверно, будто в подслеповатом зеркале. Кожа у нее отливает жидким серебром, глаза отсвечивают зазывным, русалочьим блеском. Зябко поводя плечами, она переступает через чешую сорочки, сброшенной на пол, приближается ко мне и стоит так, разведя руки в стороны и слегка наклонив голову набок, словно говорит: вот она я! Потом улыбается – улыбкой обольстительницы, сполна осознающей свою дьявольскую неотразимость, – чмокает меня в лоб и ускользает под одеяло.

А я какое-то время сижу в прострации и чувствую себя законченным болваном, готовым на все ради одного-единственного вожделенного мига…

– У меня кружится голова! – шепчет она, откинувшись на подушку и выравнивая дыхание. – Это что, так должно быть?.. Это и есть то самое?.. Никогда раньше, до тебя… А ведь могла жизнь прожить и не узнать, что так бывает…

Она подхватывается, ложится щекой мне на грудь, и оглаживает, и нежит меня шелковыми пальчиками: давай еще!.. Почему нет?.. Ну почему?.. Потому что маленькой девочке вредно есть много сладкого: заболит живот, подстережет кариес, и вообще – ночь только началась…

– Хочешь, скажу? Мне с тобой хорошо. Ты ведь меня не бросишь? Не бросай, ладно? А если… все равно эта ночь уже наша… Кто отнимет?..

«Никто, кроме нас самих, – думаю я и провожу ладонью по ее тонким спутанным волосам, по угловатому плечу и хрупко выступающим лопаткам, по гибкой пояснице и упругой округлости, плавно перетекающей в бедро… – Никто не может отнять то, что произошло между нами. Если только сами не откажемся помнить…»

– Расскажи мне о себе. Что-нибудь, о чем можно… Где учился, работал, как жил? Важное и не очень… Я совсем ничего о тебе не знаю.

Легко сказать – расскажи! Половина моей жизни – это Дашенька, а все, что осталось во второй половине, неинтересно, мелочно, скупо.

Что-то из мелочей? Вот, положим, Харьков. Ты была когда-нибудь в Харькове? По тем временам город снабжался по первой категории, и впервые в жизни я увидел в магазинах разные сорта колбас, корейку, охлажденную птицу, апельсины, марочные вина. А какие погребки и бары там были! На Сумской в погребке можно было под шоколадку выпить стакан отменного крымского хереса, портвейна или муската. В ресторанах подавали цыплят табака, шашлык с невиданными тогда маслинами. А в городском парке, на полпути от памятника Шевченко до университета, в скромном павильоне готовили изумительную яичницу с корейкой – под холодное «Слобожанское» пиво…

Светлана невольно сглатывает слюну и тянется к крекеру. Нет, постой! Сперва по глотку этого шотландского пойла, чтобы легче и безболезненней было вспоминать.

– Какой-то слабый скотч! – слегка запинаясь, хихикает она и откуда-то из-под мышки засматривает подплывшими мутно-зелеными глазами. – Так мы никогда в жизни не напьемся.

«А вот виски ты больше не получишь! – думаю я с какой-то новой, нежной заботой об этой хорохорящейся пичужке. – Слабый скотч! Еще, чего доброго, пойдешь на кухню, а попадешь в ванную».

– Ну что же ты? Говори, рассказывай дальше!

– Я учился на юридическом, в старом здании, что на улице Пушкинской. Приехал поступать после срочной службы, в дембельском мундире, – мой школьный приятель, студент второго курса, уверял, что на абитуриентов в мундире на экзаменах смотрят не так строго. А еще привез щегольской клетчатый пиджак и яркий, расцвеченный, будто павлиний хвост, галстук – подарок сослуживца из Ивано-Франковска. Жил неподалеку от института, у вдовы когда-то давно, в другой жизни, репрессированного профессора-правоведа. Вредная была старуха, с мухами в голове, но в общем-то незлая. Меня в том древнем, трухлявом доме едва клопы не заели, большие, жирные, наглые. Старуха их травила, по утрам горстями сметала в банку, а к ночи клопы опять появлялись. Как же им было не появляться? В комнате нас набилось человек пятнадцать абитуриентов. Спали где придется: на диване, на полу, на составленных стульях. Четырнадцать мсье и одна мадмуазель. Как она решилась жить между нами? Ну, как-то решилась. Являлась поздно, когда все уже спали или делали вид, что спят, прокрадывалась на цыпочках в свой закуток, стягивала через голову платье. Платье было темное, а сорочка под ним – светлая… И хотя в комнате было темно, она так отчетливо белела этой сорочкой напротив окна!..

– А ты подглядывал? Подглядывал, да? Как не стыдно!

– Почему стыдно? Немного адреналина – и только. Тебе вот не стыдно? – разлеглась, раскрылась, а еще полчаса назад краснела и дрожала от стыда, как овечий хвост.

– Я не дрожала! И вообще, можешь смотреть, сколько угодно, но не смей подглядывать. Когда смотрят – приятно, когда подглядывают – низко и подло! Давай выпьем!

– Все, я на сегодня в завязке. И ты в завязке. Светка, я тебя сейчас, мерзавку, отшлепаю!

Я отбираю у Светланы стакан, укладываю ее на подушку, прижимаю своим телом к дивану, и она вроде бы как покоряется, но, улучив мгновение, выворачивается, выскальзывает и небольно прихватывает острыми зубками кожу на моем предплечье. Ах так! Ужо тебе, девица-красавица! Изволь лечь на живот и получить по мягкому месту пару горячих!

– Визжать нельзя! – приговариваю я при этом. – Соседей разбудишь.

Но она и не думает визжать – злобно поскуливая, отбивается изо всех сил, выпускает острые коготки, пока я не сдаюсь и не целую там, где только что шлепал. Что такое? Еще? Ах ты маленькая извращенка!

В изнеможении мы откатываемся друг от друга и так, на расстоянии, удовлетворенно переглядываемся, как будто эта недолгая буза соединила нас прочнее, чем недавняя плотская близость.

– И что эта мадмуазель? Ты с ней спал, конечно? – с видом полного безразличия спрашивает Светлана, а сама так и поедает меня глазами.

– Почему спал? Во-первых, она не в моем вкусе, а во-вторых, не могу же я спать с каждой! К тому же оказалась замужем… А вот на танцы – да, ходил. Заниматься, как ты понимаешь, у профессорской вдовы не было никакой возможности. Да и перед смертью не надышишься! Мы ходили на танцы в парк. Особенно отрывались после очередного экзамена: бутылка крепленого вина, павлиний галстук, девочки… Один раз, помню, едва не влипли: пришлось провожать в конец Журавлевки – это такая себе деревня посреди Харькова, – а там темень кромешная, грязь, прорва собак да еще местная пацанва… Едва ноги оттуда унесли…

– А дальше? – приморенно, посапывая, бормочет Светлана и украдкой зевает в кулачок.

А дальше последний экзамен, солнечный день и маленький сабантуй на дощатой профессорской веранде с двумя или тремя счастливчиками, уже зачисленными в студенты. Мы пили вино, смеялись, шутили, и предстоящая жизнь казалась нам долгой и необыкновенной, как может казаться только в молодости. И тогда же, как предвестник грядущих перемен, промелькнуло на веранде прелестное юное лицо и скрылось в глубине дома.

«Профессорская внучка, – сказал один из нас и причмокнул губами. – Вот бы с ней потолковать как-нибудь поближе…»

«Так ведь прячется, из своей комнаты почти не выходит, – посетовал с притворным вздохом другой. – Уж я пробовал к ней и так, и этак…»

Но в тот день вышло наоборот, и золотоволосая скромница появлялась на веранде не один раз – ни на кого не глядя, брала табурет, веник с совком, выливала из цветочной вазы застоявшуюся воду…

А на следующее утро, когда я остался один в комнате и готовился к отъезду, из-за приоткрытой кухонной двери до меня долетел неясный вопрошающий голосок, и вслед за тем бессовестная старуха высунулась из кухни, всмотрелась и ткнула в мою сторону пальцем:

«Ах этот франт? Этот поступил. Чего ему не поступить? Вон у него какой галстук!..»

Как хорошо, как светло начиналась жизнь! Куда это все подевалось?

Я перевожу взгляд с гипнотизирующего лунного пятна на Светлану. Она спит, и только ее веки слегка подрагивают во сне, как будто глаза под ними бессонны и жадны до сновидений. А может быть, никуда и ничего не ушло? – думаю я, вглядываясь в ее покойное неподвижное лицо. Может быть, жизнь попросту вторит природе и в ней происходит очередная смена времени года? Но зима только началась, а от этой девочки уже пахнуло на меня нежданной весной…

Под утро мне приснилась давняя прелестница из Харькова, и какой-то голос глумливо нашептал: а ведь здесь ты мог бы повернуть в другую сторону. Женился бы на юной золотоволоске, остался бы на веки вечные в Харькове, вытравил бы из профессорского дома всех клопов к чертовой матери! Но ты испугался, когда старуха на прощание стала приставать:

«Чем у нас-то не нравится? Живи, если хочешь, учись в своем институте. Я за проживание дорого не возьму».

Да, думаю я, проснувшись в странной печали от осознания, что в жизни могло случиться что-то прекрасное, но не свершилось, судьба дарует нам разнообразие путей и дорог. Или это иллюзия, обман и нам дана только видимость разнообразия? Ведь фаталисты недаром веруют: чему быть, того не миновать! То есть дорога-то имеется, только ты все равно по ней не пойдешь – путь задан в обратном направлении. Значит, и со Светланой все у нас было определено наперед – мы должны были с ней встретиться, – и точно так же в небесной канцелярии уже решено, чем у нас все закончится? И судьба дурит нас, якобы манит, а на самом деле насмехается, бессовестно кукловодит…

Какой-то подлый, путаный сон, право!

Осторожно, не поворачивая головы, я скашиваю глаза – у меня под мышкой, свернувшись калачиком, бесшумно спит молодая, щуплая, как подросток, женщина, по возрасту годящаяся мне в дочери. Для чего судьбе понадобилось прибить ее ко мне? И чья здесь судьба отличилась – моя или ее? Или наши судьбы сговорились между собой?

– Светка! – тормошу я девочку и целую ее в нежную розовую раковину уха. – Проснись, соня, опоздаешь на работу!

– Отстань! Какая работа? Я спать хочу, – недовольно бормочет она и поворачивается спиной, но уже в следующий миг пружинно подскакивает и смотрит на меня сияющими недоверчивыми глазами. – Я… проспала?.. Как это? За столько лет – первый раз!..

– Это все скотч, будь он неладен!

– Нет, это другое… Что другое? Сам знаешь… Ничего подобного, я не краснею!.. Отвернись, пожалуйста, мне неловко… Ах так? Ну и смотри, ну и на здоровье!..