Текст книги "Прискорбные обстоятельства"

12. Еще и Капустина в придачу

«Правильнее было бы для меня остаться в номере, – думал при этом я, как шахматист, просчитывая шаги наперед. – Все равно на балконе ничего не произойдет. Просто не может произойти, потому что балкон не то место. Да и время выбрано неудачно: пусть бы подумала в одиночку, чего хочет она, а главное – что не очень-то нуждаются в ней. А то, чего доброго, станет в позу, начнет изображать добродетель, отбиваться от ухажера, и это зачтется мне в негатив. Одна маленькая победа может обернуться поражением… Да и зачем мне нужно сие волокитство? Повесить еще одну “медаль за отвагу” на грудь ветерану?..»

Но пьяный азарт уже увлек меня к цели. Что ни говори, а природа в нас сильнее разума, и его жалкие доводы не могут быть действенны, когда след взят и добыча близка.

Я выбрался на балкон и устремился к Квитко. Забившись в угол, она с вызовом курила, как курят за углом школы дерзкие девчонки, игнорируя негодующих педагогов. Но я ведь не педагог! Приблизившись, я обнял ее за талию, – в ответ она вся напряглась и вжалась в разделительную решетку между балконами. Тогда я погладил ее по теплой макушке, провел ладонью по спине между лопаток, – она подняла плечи и прерывисто вздохнула, как если бы собиралась заплакать.

«Батюшки-светы! – невольно отступая, подумал я. – Вот дура! Кому ты нужна, если уж на то пошло? День-два, и вернешься в целости и сохранности в свое облупленное гнездо от трамвайного управления! А могла бы увидеть и ощутить, что такое осенний свет…»

Скрывая досаду, я вернулся в номер, не раздеваясь улегся на кровать поверх покрывала и стал тупо разглядывать потолок.

Да, ничего нового в этом мире не происходит. Девочка, скорее всего, из тех, кто ужинает за ваш счет в ресторане, едет в вашем такси домой, строит глазки, но в итоге даже на порог вас не пустит. Старая кавказская поговорка «Кто девушку обедает, тот девушку и танцует» в данном случае не проходит. Разумеется, будь я нацменом, говорил бы с ней по-другому. Но, увы, здесь тот случай, когда выгоднее вовремя отступить, сделать вид, что ничего особенного не произошло, а там…

«Ну, берегись, недотрога!»

– Евгений Николаевич, я выйду на минуту к себе в номер и скоро вернусь, – прошмыгнула мимо моей кровати к выходу, по всей видимости, сполна вкусившая сигаретного дыма Квитко.

«Разумеется, милая, иди, – и я состроил в ответ любезную гримасу. – А там что-нибудь еще придумаем. Пойдем погулять или спустимся в кафе и выпьем отменный львовский кофе. Иди, милая, думай. Еще не вечер!»

– Итак, Акела промахнулся, – произнес я, едва остался один. – Одно радует: некому мертвой хваткой вцепиться старику в загривок, потому как старик – волк-одиночка. Что ж, надо привыкать: и молодым дают от ворот поворот, а подтоптанным и подавно.

Я поднялся с кровати, прошел в санузел и посмотрелся в большое, на полстены зеркало над умывальником. Нет, в данном случае можно бы и поспорить: этот благородный дон с язвительной усмешкой на тонких, почти бескровных губах и вправду не первой свежести, но для баб, знающих толк в мужчинах такого сорта…

– Гм! Кто бы еще сказал тебе комплимент, как не ты сам?!

Тут во входную дверь постучали, и я пошел открывать. О господи! На пороге, рядом с сияющей Квитко, стояла моя подопечная по службе майор милиции Светлана Алексеевна Капустина, следователь по особо важным делам и организованной преступности областного управления внутренних дел. Эта-то откуда взялась? Ей-то что здесь, с нами?

– Евгений Николаевич! Вот так встреча! – и Капустина бесцеремонно подставила мне щеку для поцелуя, хотя никогда прежде мы не были с нею накоротке. – Кого не ожидала здесь увидеть, так это вас. Какая приятная неожиданность!

А уж я-то как не ожидал! Вот она, внезапная помеха моим планам! То-то Квитко сияет, как новая копейка: объявилась спина, за которой ей в случае чего можно будет от меня укрыться. Дура дурой, а разумеет, что в такой ситуации мне лишние глаза ни к чему.

Но и проигрышный момент может нести в себе положительное начало. И я обнял Капустину с тем большим пылом, чем менее всего желал ее сейчас видеть, и расцеловал в обе щеки:

– Светлана Алексеевна, да вы просто прелесть!

Ну, что теперь скажете, милые дамы? Квитко посияет, самую малость порадуется, а что случится потом – как знать… Что до Капустиной, то она попала на середину пьесы и пока разберется в сюжете, мелодрама может перерасти в водевиль…

Ату вас! В запутанных ситуациях лучший выход из положения – еще больше все запутать. Две молодухи, да еще одного возраста, да еще на свободе – грешно не столкнуть их лбами! Пусть не понимают, что, где и почем, подозревают одна другую в неблаговидных поступках, пусть даже слегка ревнуют, когда больше внимания достанется одной из них, а я стану напускать туману, мутить воду и приударять за обеими сразу.

Правда, Капустина – девочка умная, наблюдательная, себе на уме, ее так просто не проведешь. И хоть глаза ее улыбаются сейчас мне – как же, такая неожиданная встреча! – эта улыбка ровно ничего для меня не означает. Кроме того, она не героиня моего романа: остроносая, скуластая, короткостриженая, волосы бесповоротно, добела сожжены перекисью… Разумеется, ничего страшного, но в последние годы брюнетки по ряду причин мне более интересны…

– Рассказывайте, как вы сюда попали, Светлана Алексеевна, – сделав вид, что позабыл о Квитко, я обнял Капустину за плечи, увлек ее в номер и усадил на свою кровать.

Однако же я и строптивицу старался не упускать из вида: ну, матушка Лилия Николаевна, вот вам в отместку моя спина, что вы на это скажете?

Капустина поведала, что откомандирована на тот же семинар, что и мы с Квитко. Еще утром приехала поездом, и с ней – два оперативника из отдела по борьбе с торговлей людьми. Если бы знала, что и я буду здесь, да еще на машине, напросилась бы мне в попутчики.

Кой черт! Что-то вас многовато собралось на мою голову – высадился целый десант соглядатаев! Вот бы случилось для них счастье, если бы по недоразумению администратор поселила нас с Квитко в один номер!

– Разумеется, Светлана Алексеевна, – сказал я противное тому, о чем подумал, – назад поедем вместе с вами. А теперь за встречу надо бы выпить, да вот прискорбные обстоятельства…

– Вы с Лилией Николаевной уже все выпили? – не без легкой иронии в голосе сообразила Капустина. – Дело поправимое: нас с ребятами львовские коллеги пригласили в одно местечко, давайте-ка и вы с нами.

«Как, еще одно местечко?» – обернулась ко мне Квитко, и я невольно улыбнулся ее наивному, проговаривающемуся взгляду: ничего не попишешь, мадам Каприза, жизнь иногда удивляет многообразием, особенно после нудного, ежедневного затворничества в нашей «монастырской» управе…

На скорую руку я привел номер в порядок: затолкал остатки продуктов в холодильник, смел с полированной поверхности тумбочки хлебные крошки и влажной салфеткой вытер липкие пятна на месте неосторожно пролитого бренди. Квитко без особой охоты помогала мне в этом неблагодарном деле – неблагодарном потому, что за все время, пока я занимался уборкой, а моя несостоявшаяся женщина в ванной мыла под краном грязные тарелки, стопки и стаканы, Капустина не сводила с нас подозрительного взгляда. А ведь подозревать, по большому счету, было нечего: так, суета сует, не более того.

Затем втроем мы спустились на первый этаж и в кафе выпили по чашке кофе: Квитко – под неизменную сигарету, а мы с Капустиной – с дольками черного шоколада, поданного вместе с кофе.

– Замечательное сочетание: горячий кофе и холодная вода! – сказал я, испытывая истинное наслаждение не столько от вкуса кофе, сколько от самого ритуала: глоток кофе – глоток воды – немного шоколада, и все это неспешно повторить, и снова повторить…

– Да вы сибарит, Евгений Николаевич! – засмеялась Капустина. – Вам бы еще турецкий диван да мягкие подушки…

– И несколько жен в придачу, раз уж помянули Турцию. Не хотите за меня замуж – вы да вот Лилия Николаевна? Хотя бы на эти три дня? Да! Полезная, скажу вам, вещь – научно-практические семинары!

Квитко поперхнулась сигаретным дымом и свела глаза к переносице.

– За вас? Замуж? – подумала секунду-другую Капустина, пристально посмотрела мне в глаза и вдруг на полном серьезе сказала: – Да хоть сейчас! Только не на три дня, а навсегда.

«Черт! Занесло не в ту степь! – запоздало спохватился я, прикрыл глаза и отпил из чашки, изображая, что ничего в данный момент не занимает меня так, как вкушение кофе с холодной водой. – Прикуси-ка лучше язык, трепло! Давно известно: легкомысленная болтовня не всегда идет нам на пользу. Надо бы поостеречься с этой Капустиной. Ты посмотри, замуж она готова! Но странное дело: готова хоть сейчас… Да, неисповедимы пути Господни!»

13. Ресторан «Старе місто»

Ресторан назывался «Старе місто». Это и в самом деле было давнее, как и всё во Львове, здание с большим, вместительным залом и прямоугольными колоннами по периметру, напоминающее зал дворянского собрания, переделанный в наши дни под питейное заведение. Сплошь уставленный громоздкими дубовыми столами, зал был переполнен, несмотря на отнюдь не символическую плату за вход, оглушен музыкой и притравлен густыми клубами сигаретного дыма. Музыкой в ресторане заправлял диск-жокей, расположившийся на эстраде, но, в отличие от банальной дискотеки, бывший здесь лицом второстепенным: его вместе с аппаратурой заслоняли от публики три полуголые девицы, отжигавшие на эстраде с недорослем, мутноглазым, белолицым, субтильного вида парнем с повадками голубого. И все-таки секрет популярности заведения оказался сокрыт в ином: по залу то здесь, то там на столы взбирались испившие пива, а то и чего покрепче посетительницы и пускались в пляс, переступая между тарелками с едой, бокалами и рюмками и оскальзываясь в лужицах пролитого на дубовые столешницы спиртного.

– Вот так так! – крикнул я Капустиной, обосновавшейся за столом слева от меня, с трудом перекрывая грохот девятого музыкального вала. – Сапоги на шпильках, цокающие подковки, отсутствующие взгляды, и музыка – будто сегодня последний день света… Полное раздолье оторвам. Сначала подтирают подошвами плевки и окурки на тротуарах, а после елозят ими подле своих тарелок. И как не противно?

Потом я повернулся вправо и, приблизившись вплотную к Квитко, сказал ей на ухо:

– Замечательный ресторан, но вдвоем здесь нечего делать. Интересно, сколько в этих динамиках децибел?

Мы – Квитко, Капустина, я и еще человек пять, мне не знакомых, – сидели за столом, наполовину укрытым от прочих посетителей массивной колонной, через силу что-то пили и ели и кое-как общались, перекрикивая, когда это было возможно, музыкальные синкопы, безудержно сотрясающие старозаветные ресторанные своды. Водка уже давно не шла мне впрок, я это ощущал печенкой, почками, капризной поджелудочной железой. И как всякий раз бывало в подобных случаях, после очередной выпитой рюмки во рту оставался мерзостный водочный налет – верный признак того, что пить мне больше не стоит. И я мухлевал, как мог: прикладывал рюмку к губам, симулировал глотательное движение, а после незаметно выливал спиртное в бокал с недопитым пивом.

А еще я нагло безобразничал: незаметно для других обнимал Квитко за талию, поглаживал ее по спине, а однажды моя ладонь пробралась между коротковатой, по нынешней моде, блузкой и брюками – туда, где время от времени белела ее оголенная поясница, – и прошлась пальцами по теплой, шафранной коже до самого крестца…

«Интересно, что будет? – захмелело думал при этом я, но недотрога даже бровью не повела, и такое коровье бесчувствие поставило меня в тупик. – Да кто же она такая? Выскальзывает из рук – и снова идет в руки… Или она из таких, кто позволяет все, но лишь до последнего момента? В номере такой момент был близок, и она ускользнула на балкон. Здесь же ей ничего не грозит – ну и щупай себе на здоровье, старина Евгений Николаевич, ее от подобного похотливого поглаживания не убудет!»

– Лиля! – позвал я, наклонившись к Квитко еще ближе, и пощекотал губами мочку ее уха. – Лиля!

– А? – обернулась женщина, и я вдруг подумал, что она пьет наравне с мужиками, а глаза у нее только слегка мутны, как у утомленного, но отнюдь не пьяного человека. – Пойдемте танцевать! А, Евгений Николаевич?

«Танцевать? После пятичасовой дороги и переполненного желудка еще и пуститься в пляс? Снова пытаешься ускользнуть от назойливых нежностей? Моя рука на крестце категорически не устраивает? Или у тебя на самом деле пристрастие к танцам? Что ж, не взыщи, моя милая, не на того напала!»

Мы поднялись со своих мест и, лавируя между столами, направились к эстраде. Когда-то, в годы молодости, я слыл лучшим танцором в институте и мог часами отрывать подметки, охмуряя при помощи рок-н-ролла глупых доверчивых девиц. Что-то будет на этот раз?

До поры сдерживая чувство азарта, многократно усиленное ритмичной, хорошо знакомой мне музыкой, я остановился у эстрады, возвышающейся на полметра над остальным залом, и посмотрел на голые ноги ресторанных танцовщиц, соблазнительно промелькивающие у моих глаз, затем перевел взгляд на Квитко, уже двигающуюся передо мной в ритме танца. Пожалуй, я авантюрист, если не сказать больше: лысеющий немолодой кочет пустился во все тяжкие за молоденькой курочкой… Смех да и только! Но я уже был захвачен и возбужден ритмом, ноги сами по себе припустились – и я пошел с места в карьер, как заправский спринтер.

«Ого!» – перехватил я удивленный и восторженный взгляд Квитко, но не до нее уже было мне. Вторая молодость, бес в ребро, снесло флюгер с крыши – как еще называется подобный взрыв эмоций, очень смахивающий на минутное помешательство? Но как бы сие помешательство ни называлось, я вдруг ощутил себя молодым, раскованным, бесшабашным; ноги не ныли, а снова стали подвижны в суставах, дыхание не сбивалось, кровь не ломилась в виски. И я с наслаждением отжигал, не хуже девиц на эстраде, не подававших виду, но нет-нет да и поглядывающих в мою сторону со своих голоногих высот.

Мы отплясали три танца подряд, и все в одном безудержном ритме, пока наконец из динамиков не потекла плавная, неспешная музыка и мы с Квитко не обнялись, как обнимаются мужчина и женщина лишь в двух случаях: под медленную мелодию или для поцелуя.

– Живы? – спросил я, склонившись к лицу партнерши так близко, что со стороны могло показаться – поцеловал ее в губы.

– Ох! – улыбнулась она, блестя глазами, и поправила выбившиеся у висков пряди волос. – Я не думала, что вы так танцуете. И вообще не думала, что пойдете танцевать. Вы сегодня на себя не похожи: всегда такой важный, неприступный, – и вдруг все навыворот…

– Я скрывал под личиной свое истинное лицо. А если серьезно, иногда хочется почувствовать себя мальчишкой, пошалить или, как теперь говорят, оторваться по полной.

– И мне хочется, – все так же улыбаясь, сказала Квитко, но свет ее глаз внезапно погас, потускнел. – На работе такое впечатление, что тебя заперли в клетку, пропускают сквозь прутья электрический ток и экспериментируют, кто дольше выдержит под напряжением. И вот здесь, во Львове, случился какой-то светлый промежуток в жизни…

– Светлый промежуток у сумасшедшего, – продолжил я словами одного моего знакомого, врача-психиатра психоневрологической клиники, горького пьяницы и законченного пессимиста. – По-латыни – люцидум интерваллум.

– Что вы сказали? У сумасшедшего? Нет, это уже слишком!

– Как знать. Поживем – увидим.

И я обнял Квитко еще сильнее, как если бы намеревался защитить ее от неведомой опасности. А и в самом деле, что может быть опаснее всего для молодой женщины, как не чужой город, объятия малознакомого, себе на уме мужчины, обволакивающие звуки музыки, да еще если сознание притуплено предательским хмелем? Но весь фокус заключается в том, что я и есть эти самые опасность и защита в одном лице! А чего хочу я? И хочу ли я от нее чего-то?

Тут музыка снова взревела, руки наши разжались, и мы очутились по разные стороны круга, в котором замигали, запрыгали, замахали руками какие-то люди, сидевшие с нами за одним столом, и между ними – общая наша знакомая Капустина.

«Чего бы ей не залезть на стол? – недобро подумал я, не без основания подозревая, что и в этот раз вездесущая Светлана Алексеевна нам с Квитко помешает. – Или к бесстыдным девицам на эстраду? Вон как взбрыкивают ногами!..»

Для видимости поплясав еще минуту-другую, я незаметно выскользнул из круга и вернулся к нашему дубовому столу, укрытому за колонной. Мне казалось, что так разумнее: во-первых, не затеряюсь среди этого танцующего балагана, а во-вторых, если хотя бы что-нибудь шевельнулось в груди у моей недавней визави после наших с нею объятий, то самое время ей заметить мое отсутствие и пожалеть, что меня нет рядом. А если нет, если под блузкой у нее пустышка, то так тому и быть: ей – меньше неудовольствия, мне – меньше позора…

Я уселся за стол, налил полстакана узвара – наваристого компота, приготовленного из чернослива, сушеных яблок и груш, отпил несколько глотков и, поглядывая из-за колонны на эстраду, стал рассуждать.

Чем, собственно, в последнее время заполнена у меня голова? Тем, что во мне живут два человека. Один ходит на работу, сочиняет какие-то бумаги, подает их для визирования или на подпись начальству, нервничает, когда бумаги заворачивают для исправления, и считает, что эта деятельность не приносит никому пользы. Другой наблюдает за жизнью вокруг себя и вообще за жизнью как таковой и не может или не умеет найти в ней резона, ибо все, что делают остальные, не намного осмысленнее того, чем занимается он сам. По всей видимости, именно в этом – порождении нелепых и бессмысленных, никому не нужных поступков и действий – и заключен смысл цивилизации: одна десятая человечества трудится изо дня в день ради хлеба насущного, остальные шелестят бумагами, поют, пляшут, развлекают и ублажают таких же бездельников, как сами. И вот я начал замечать, что стараюсь примирить этих двоих во мне, – но как же трудно это дается! С возрастом мир людей стал для меня менее интересен, все более я люблю одиночество, лес и поле, морскую синеву, осенние листья, огонь горящих в камине дров. Ведь я так устал от нашей «управы», от ее интриг и негодяйств, от завистников, склочников, шептунов, их локтей и подножек! И даже женщины теперь мне не интересны, особенно после Аннушки, после ее неразборчивости в любви, заспанных простыней, стоптанных любовниками тапок. Если бы жена меня не оставила!.. Но тогда зачем мне эта дурнушка Квитко? Или я стал волочиться за нею только потому, что любвеобильный Горчичный намекнул на такую возможность, а я со скуки ухватился еще за одно развлечение в бесконечной череде буден? В таком случае не лучше ли будет оставить женщину в покое? Ведь поддайся она мне, и через три дня все между нами, скорее всего, закончится, и что тогда? Как, встречаясь в коридорах «управы», мы станем смотреть в глаза друг другу? Очень просто, но только в том случае, если у кого-нибудь из нас не выпестуется из этого пошлого романчика настоящего чувства, если не сорвется сердце, не очнется от дремоты душа. А если и вправду, не приведи господи, случится такое несчастье?

Я высунулся из-за колонны и посмотрел в сторону эстрады. Квитко и Капустина плясали в окружении изрядно выпивших, но все еще крепких в ногах, судя по танцевальным па, молодых мужчин. Короткостриженые, ладно сбитые, с раскрасневшимися и бессмысленными, как часто бывает у большинства людей во время пьяных танцев, лицами, те двигались напористо и самозабвенно. Что ж, каждому, как говорится, свое. Самое время для меня незаметно уйти, оставив поле битвы силе и молодости.

Подозвав официанта, я расплатился и, укрываясь за колоннами, пошел к выходу.

14. Старинные улочки и переулки

Судя по всему, за время моего отсутствия в номер подселили еще одного постояльца: покрывало на свободной кровати было измято, в шкафу висел зачехленный костюм «от Воронина», на антресолях громоздилась вместительная дорожная сумка, в ванной на полочке перед зеркалом были аккуратно расставлены бритвенный прибор, зубная паста и щетка в пенале. Но сосед по номеру изволил отсутствовать, и я мысленно поблагодарил судьбу за такой подарок: после беспокойного, утомительного дня церемония знакомства представлялась мне более чем обременительной.

Быстро раздевшись, я улегся в кровать и попытался уснуть, но не тут-то было: едва голова коснулась подушки, как донимавшая меня последние полчаса сонливость улетучилась, будто чья-то невидимая ладонь смела с глаз налипшую паутину. Для видимости поворочавшись с закрытыми глазами, я наконец смирился, разлепил веки и стал смотреть на стены и потолок, как если бы видел их впервые.

Восходила ли за окном луна или улица у отеля ярко освещалась, но в номер сквозь прозрачные шторы сочился теплый, цвета спитого чая свет, и в его сиянии каждый предмет, каждая вещь в пределах видимости проступали отчетливо, зримо, выпукло. Это обстоятельство оборачивало все вокруг своей изнанкой, и вскоре потолок, стены, предметы и вещи стали удивлять меня, представляться призрачными, нереальными. Со мной ли все происходит, я ли свидетель и участник почти уже миновавшего дня: дороги во Львов, Олесского замка, ресторана с танцами на дубовых столах, кислого поцелуя Квитко – намедни, в этом же номере, у этой кровати? Интересно устроен человек, странно, необъяснимо: объективная реальность для него существует только в настоящем мгновении и та порой сомнительна и недостоверна, вот как сейчас для меня. Ну а уж то, что происходило за час, день, год до этого мгновения, как бы и вовсе не происходило, и, наверное, в свой смертный час каждый спрашивает себя: разве я жил на свете и если жил, то когда это было и почему не осталось со мной навсегда? Не жизнь, а видение, сон, небыль! И разве это я нахожусь сейчас в неустойчивом, зыбком пространстве номера, лежу в постели и гляжу в потолок и существуют ли на самом деле все эти хрупкие конструкции бытия вокруг меня?

Ну уж нет, все, к чему прикасался, на самом деле происходило со мной в жизни! А почему человек всякий раз сомневается – даже в простых и очевидных вещах, – если и придумано с какой-то целью Всевышним, то отнюдь не для того, чтобы поделиться замыслами со мной. И пусть, и ладно. Главное, все было, было!

Я пошевелил губами, безуспешно пытаясь припомнить вкус поцелуя Квитко. Увы, память безмолвствовала. И тогда я подумал: если бы я даже переспал с этой женщиной, вкус наслаждения (или разочарования) точно так же растворился бы в прошлом и теперь оказался бы для меня недостоверен.

– Как и вкус бренди, которого уже нет, – произнес я вслух – только лишь для того, чтобы поэкспериментировать со звуком в пустом, гулком номере; эксперимент не произвел впечатления: звук как звук, какой бывает, когда не совсем нормальный человек пытается беседовать сам с собой.

Тогда я закрыл глаза и увидел жену, как если бы только сейчас с ней распрощался. Мы возвращались из Трускавца, куда сбежали на несколько дней, чтобы вдвоем отпраздновать день моего рождения, на обратном пути я прозевал поворот на кольцевую дорогу и принужден был заехать во Львов, чему, естественно, не был рад, злился и чертыхался.

– Напрасно ты заводишься, – пыталась успокоить меня жена. – Ведь ничего уже не изменишь. Может, оно и к лучшему: еще раз увидим красивый город. Давно ты был здесь? Вот видишь. Пройдемся с тобой по старинным улочкам, выпьем кофе, зайдем в какой-нибудь храм. Ну как тебе не совестно? Не произноси слов, за которые потом будет стыдно! Или ты забыл? Все, что с нами происходит, надо воспринимать как должное.

– Я не хочу воспринимать как должное то, что не согласуется с моими планами! – кипятился я, не поддаваясь на уговоры. – Ведь никто не знает, что и по какой причине произойдет с нами в следующую минуту. Судьба здесь замешана или случай? Например, камень на дороге – чей-то замысел или банальное стечение обстоятельств?

– И то и другое. Замысел – это наши привязанности и таланты. А пути к их осуществлению даны разные: на одном – камень, на другом – несчастье, на третьем – ни сучка ни задоринки. Пути мы выбираем сами, этот выбор и есть случай.

– Снова ты о своем: замысел, Божье провидение! На днях я смотрел документальный фильм о происхождении Вселенной. Когда в нем зашла речь о перемещении планет, было сказано примерно следующее: это боги играют в мяч или, того хуже, богоподобный мальчик забавляется игрой в бабки. Вот тебе и весь сказ о высшем замысле!

– Упрямство – признак ума или его отсутствия?

– Это не упрямство, а трезвый взгляд на порядок вещей в мире. Сократ сказал: «Я знаю только то, что ничего не знаю…»

– Там было еще: «…но другие не знают и этого». Значит, какое-то знание все-таки существует.

– Какое?

– Например, знание, что есть вера.

– Тебя не переубедишь. Смотри лучше на дорожные указатели, здесь их выставлял какой-то путаник. Не город, а лабиринт Минотавра!

– Женя, вот указатель на Киев. Значит, правильно едем?

– А вот такой же указатель – по встречной. Давай лучше остановимся и спросим. Как они здесь обращаются друг к другу? «Проше пана?»

Не знаю как до Киева, но «язык» довел нас до оперного театра. Не без труда припарковавшись, мы выбрались из машины, пересекли вымощенную брусчаткой дорогу и оказались в сквере перед входом в театр. Лето было в разгаре, и сквер заполняла разнообразная публика: туристы, отпускники и просто бездельники – бледные представители местной богемы, точно в муравейнике, сновали без видимой цели и глазели по сторонам, ели мороженое, полоскали руки в фонтане, фотографировались на фоне цветников и театра.

Группа туристов прошелестела мимо нас – в сопровождении гида, импозантного старичка в горчичного цвета пиджаке, с платком на шее и в лихо завернутом набекрень фетровом берете, из-под которого продуманно выбивались пряди длинных серебристо-седых волос.

– …сочетание классики и архитектурных стилей ренессанса и барокко, или так называемый венский псевдоренессанс, – звучным баритоном вещал внимающей публике старичок, потом вскинул ухоженную длинноперстую руку, секунду-другую полюбовался ею и указал на театральный фронтон: – Посмотрите, фронтон венчает фигура Славы с пальмовой ветвью, а с двух сторон фасада размещены символические крылатые фигуры – Гений трагедии и Гений музыки…

– Какой интересный город! – невольно следуя взглядом за рукой гида, вымолвил я словами булгаковского Воланда. – В определенной степени, даже счастливый город: несмотря на все превратности и несчастья, сумел избежать разора и перелицовки. Один оперный театр чего стоит! Чудо, а не театр! Он примиряет меня даже с замечательным призывом «Геть москалей!». Ну что, «москалиха», побродим по старинным улочкам и переулкам, поставим свечу Георгию Победоносцу, если только сумеем отыскать в этом скопище храмов хоть один православный собор, выпьем по чашке кофе – и «геть» отсюда, пока нас не распознали и не препроводили под локотки домой?

– Что ты за человек: все норовишь влезть в чужой монастырь со своим уставом! Нас сюда звали? Нет. Потому, раз уж мы без спроса и позволения приехали, изволь вести себя, как подобает гостю: скромно и с уважением к верованиям и убеждениям хозяев.

– Цо пани муве? Не розумем.

– Вот-вот, скоморох – он и есть скоморох! Знаешь, что сказал однажды Монтень? Один вельможа, пытаясь в путешествиях набраться ума, нисколько не поумнел, так как всюду возил себя самого. Тебе это ни о чем не говорит?

– Как вы жестоки и несправедливы, гоноровая пани: сравнивать мужа с каким-то примитивным, малоразвитым парижским вельможей!..

Подавшись за группой туристов, мы подошли к афишам театра.

– «Запорожец за Дунаем», «Щелкунчик», «Маленький принц», – читала жена вслух, с наслаждением проговаривая знакомые названия. – Я так давно не была в театре! Давай останемся до завтра, вечером дают «Щелкунчик», и если мы достанем билеты…

Билетов мы, разумеется, не достали.

– Не стоит огорчаться, – сказал я жене и, словно ребенка, поцеловал ее в кончик носа. – Я, например, ничего не смыслю в опере, у меня и слуха-то отродясь не бывало. А ты надумала помучить меня толстыми престарелыми певунами. Лучше посмотри, какой сегодня выдался день: солнце, птицы, цветы, – наслаждайся, гляди и слушай! Хочешь горячего шоколада? Или чего покрепче?

– Ты подлый, коварный соблазнитель!

– Цо то ест – соблазнитель?

И мы, взявшись за руки, отправились бродить по городу, как бродили в дни молодости и любви: не зная времени и места, – такое иногда случается с абсолютно счастливыми и не подозревающими об этом людьми. И вот что странно: чем дольше мы так бродили, тем больше из чужого и чуждого город становился для нас своим. Он ли милостиво принял нас, мы ли естественно и легко влились в его старинные улочки и переулки, но только изначальное предубеждение, с каким ехали сюда, постепенно улетучивалось, сменялось привязанностью и благодарностью за эти полные солнечного света и тепла часы и минуты. Мощенные булыжником мостовые, трехсотлетние дома, не похожие один на другой, старый трамвайчик на вечном приколе, гранитный Мицкевич, который некогда дружил с Пушкиным… Нет, не в них дело! – со мной в тот памятный день была она, была такой, какой никогда более не знал я ее…

Я горько вздохнул и припомнил, точно это было вчера, как долго мы искали православную церковь Святого Георгия Победоносца, и когда нашли – как жена беспомощно и растерянно посмотрела мне в глаза, потому что у нее не было с собой косынки; как мы вошли, наконец, в храм и воскурили свечи у образов; как, затаив дыхание, слушали проповедь и она все держала меня за руку, точно опасалась навсегда потерять…

«Нет никакой надежды на Господа в прискорбных жизненных обстоятельствах, когда выбор есть, – запомнил я одну-единственную фразу из проповеди, хотя речь, насколько мне помнится, шла о трех христианских добродетелях. – И только тогда, когда этот выбор прекращается, человек говорит: “Господи! Помоги мне!”».

Тогда я легкомысленно пропустил эти слова мимо ушей, а сейчас внезапно задумался: неужели прискорбные обстоятельства, о которых упоминал в проповеди священник, настали и для меня? И что это такое – прискорбные обстоятельства? Естественная среда обитания для всего живого на Земле и человек пребывает в них, как несчастный, заточенный в сосуде джинн, где бы он ни находился и как бы ни жил? И потому ли так памятны для человека редкие мгновения счастья? Выходит, прискорбные обстоятельства и есть едва ли не единственный точный синоним заветного слова жизнь?!