Текст книги "Прискорбные обстоятельства"

3. На седьмом небе

Мы с Курватюком едем в его служебном автомобиле в столицу – везем подарки ко Дню прокуратуры. Это мероприятие претит нам обоим, тут мы с ним сходимся во взглядах, но сломать подобную практику не в наших силах: уж больно она в последние годы укоренилась. Одно успокаивает: не одни мы такие и вскоре по нашим следам подношения повезут в свои министерства и ведомства милиционеры, за ними – налоговики, таможенники, пожарные, лесники, врачи, работники администраций и банкиры – одним словом, все и вся в нашем замечательном государстве…

Раньше мы возили в основном чайные сервизы, водку, живое пиво – все, что производилось в области, что было, как говорится, местного разлива. Могли еще, как по-черному хохмил Курватюк, предложить надгробие из местного гранита. Но после, когда жизнь кое-как наладилась и перестала давать сбои, от подобной мелочовки кураторы стали воротить нос. Вместе с тем количество кураторов, особенно молодых да ранних, стало возрастать в геометрической прогрессии. И вот каждый из нас начал изворачиваться на этом поприще, сопрягаясь с собственными возможностями. Я, например, еду к начальнику управления, его заместителю и двум начальникам отделов (третьего не переношу на дух и стараюсь прошмыгнуть по коридору управления, чтобы его не встретить). Еще у меня в запасе – несколько визитов к людям, с которыми вожу некое подобие дружбы, да и то в случае, если попадусь им на глаза. Уж больно накладны подобные визиты, и если бы не помощь моих подопечных из «шестерки»… А вот где опера добывают эту самую «помощь», все мы стараемся не задумываться, хотя догадываемся о ее происхождении. Что ж, такова нынче жизнь…

И еще один нюанс: чтобы не носить через проходную горы пакетов и ящиков, я с некоторых пор перешел на небольшие по размеру подарки: начальнику управления везу золотую «десятку» царской чеканки, красиво упакованную знакомым антикваром в сувенирную коробочку, остальным – юбилейные монеты, приобретенные в отделении банка.

– Да! – восклицает Курватюк, и причмокивает губами, разглядывая «десятку» на свет, и пробует ее ногтем. – Сколько лет прошло, а червонцы только растут в цене. Умные люди служили при царе-батюшке! Умелые! – Он с заметным сожалением возвращает мне монету и вздыхает: – А я везу иконы в посеребренных окладах. И красиво, и по разумной цене, и нынче модно. Три человека у меня на шее…

– У меня четверо. Если не встретится еще кто-нибудь в коридоре…

– А вы шмыг – и на лестницу! Вон у Гнилюка – семь человек, так он на сегодня не успел приготовиться, поедет завтра.

Курватюк зевает, отворачивается от меня и, развалившись на переднем сиденье, широко раскидав ноги, продолжает разговор с шофером, несколько минут назад прерванный ради созерцания монет. А я тем временем думаю, что в отрыве от своего кабинета и служебного кресла этот человек нередко проявляет простоту в обхождении и даже бывает вполне сносен – только бы его не трогали, не доставали по работе, не отрывали от утреннего чая и хождения по базару. Такой себе ежик, мирно несущий по саду нанизанное на колючки яблоко! И колючки его – не способ нападения, а защита от окружающего мира с его опасностями и тревогами. Вот только, защищаясь, этот ежик безжалостно колет ими подчиненных – и правых, и виноватых…

Мы приближаемся к Генеральной прокуратуре. Как всегда, подъезды к зданию запружены автомобилями, и водитель долго ищет местечко, где бы припарковаться. Пока он весело маневрирует, я оглядываюсь по сторонам и выделяю несколько подозрительных человек у парадного входа: у одного на плече телевизионная камера, другой, с микрофоном в руках, ловит за рукав идущих в здание и пристает с расспросами. Так, телевидения нам еще недоставало!

Я не люблю журналистскую братию, особенно с тех пор, как пресса стала и у нас, по примеру западной, все более приобретать желтый оттенок.

– Готовы к интервью? – толкаю я под локоть Курватюка и кивком указываю на корреспондентов, вооруженных камерой и микрофоном.

– А, черт! – рычит тот сквозь зубы и напрягает загривок, но делать нечего, и мимо хищно сопровождающего нас объектива мы направляемся к парадному входу.

– Несете подарки к профессиональному празднику? – кидается к нам корреспондент с микрофоном в руках – подбитый ветром тип в шерстяном полосатом шарфе, в соответствии с последней модой замотанном на шее узлом, и в кургузой курточке мышиного цвета. – Можно узнать, что именно? Кому предназначено? Какова стоимость?

Ах вот почему они здесь! В стране пошел слух об усилении борьбы с коррупцией, в том числе всяческими подношениями начальству, и, как и следовало ожидать, начать решено с органов прокуратуры.

– Что-то ценное? Не хотите говорить? – наглеет тип и делает попытку остановить меня, ухватив свободной рукой за отворот дубленки.

– Золото в слитках, платина, бриллианты. Сейчас из банка подъедет бронированная машина – будем выгружать.

– Какой-то у вас злой юмор!

– А вы чего хотели? Благодарности? Кстати, от вас несет вчерашним дармовым фуршетом. Где подъедались? Кого после фуршета обгадили? И вообще, почем нынче журналистский опиум для народа?

На миг опешив, тип автоматически выключает микрофон, но тут же выправляется, меняя гримасу на лице – с кислой на полную достоинства.

– Многие журналисты, между прочим, рискуют жизнью в горячих точках планеты, а не, как вы говорите, подъедаются на фуршетах, – цедит он сквозь зубы и смотрит мне в глаза с нескрываемой ненавистью человека, у которого хотят отнять исключительное право на истину.

– Многие прокуроры – не менее порядочные люди, но при этом есть и такие, которые подъедаются на законе. Отсюда простой, как зубочистка, вопрос: почему в прессе вещают только о ментах и прокурорах? А где остальная братия? Например, напишите о себе: вчера был на фуршете, съел и выпил столько-то, натаскал в карманы чего смог, но писать об организаторах не намерен из принципиальных соображений. Или еще как-то так…

– Пошел ты!.. – шипит журналист, но не договаривает и на всякий случай отступает на шаг-другой.

Путь свободен. Мы поднимаемся по ступенькам, насилуем массивную дверь на тугих петлях и входим в здание. Тут только я замечаю, что у Курватюка позеленело лицо, дрожит челюсть, а глаза вот-вот выкатятся из орбит.

– Вы что? Что вы себе позволяете? Да они… да мы…

– Успокойтесь, ничего о нас с вами в новостях не будет. Подловят кого-нибудь другого, с большими коробками и корзинами. А у нас в руках – по скромному пакету. Что в пакетах – за семью печатями. Есть о чем трубить на весь мир? Трубить не о чем. Видите ли, приехали с подарками! Все теперь ходят с подарками! А мы чем хуже? Хотим стать в очередь, лизнуть и поклониться…

– Ну гляди, Евгений Николаевич, ну гляди! Если только… – дрожит сизой губой Курватюк и, немного подумав, шепотом добавляет: – Вообще-то они в чем-то правы. Чего мы сюда притащились? Прогнуться? Но с другой стороны, а если бы не приехали? То-то!

– Вопрос – в иной плоскости: они, журналюги, точно так же ходят на поклон к своим боссам, так же, а может быть и еще бесстыднее, целуются и лгут об уважении, благодарности и любви. А к нам лезут с микрофоном? Ядовитые слизняки!

– Не жалуете вы прессу, Евгений Николаевич!

– А чего ее жаловать? Существует немало продажных профессий, и первые две, которые приходят на ум, – журналисты и проститутки.

Так, вполголоса пререкаясь, мы воздымаемся в лифте на седьмой этаж, где расположен мой главк, или, как поговаривают местные остряки, на седьмое небо. Тут мы разбредаемся в разные стороны, предварительно уговорившись, по возможности, сокращать визиты, – ни я, ни Курватюк не жалуем подобные мероприятия: Курватюк вот уже год-два, как стал до крайности мнителен, он хочет долго жить и потому бережет здоровье, тогда как мне пьяная болтовня людей, среди которых чувствуешь себя мышью под веником, давно осточертела. Если в области я осознаю себя «аксакалом», то в главке мальчишки, вдвое меня моложе, но как теперь говорят, мажоры, хлопают по плечу, наливают, шумят и ведут себя запанибратски. И это бы ничего. Но когда «аксакалы» из провинции, наподобие меня, прогибаются и подобострастно заглядывают молодым заправилам жизни в глаза!..

Нет, черт бы подрал такое мироздание, я для него не создан! Но, как Микоян из старого как мир анекдота, ухитряюсь проскакивать в сложных жизненных ситуациях между струйками.

Размышляя этак, я захожу в приемную начальника управления, и тут мне улыбается счастье: Его превосходительство изволят отсутствовать на рабочем месте по причине зарубежной командировки. Соединенные Штаты, две недели за океаном, симпозиум с повесткой дня… Черт с ней, с повесткой! Вопрос в том, что лично я дальше Чопа никогда не ездил, мой удел в лучшем случае Львов, тогда как этот, Его превосходительство, если не в Германии на конгрессе, то, вот как сейчас, в Штатах на симпозиуме. Видимо, ангел-хранитель этого осла выше моего по своему небесному статусу…

«Как же он там без вас? Кто печется о его драгоценном здоровье? Кто круто заваривает чай и отпаивает патрона после очередного перепоя? Ведь он любит ночь напролет катать шары в бильярдной, в закрытом ВИП-зале, и при этом запивает пивом все, что придется: коньяк, водку, виски», – хочется мне поинтересоваться у секретарши, поведавшей о командировке начальника управления, но я благоразумно сдерживаюсь. И в самом деле, чем девочка передо мной виновата?

– Очень жаль! – притворно вздыхаю я. – Здесь он необходимее.

Изображая раздумчивость на лице, я в душе смеюсь и ликую, а еще припоминаю, как этим летом мы с Курватюком имели счастье поздравить Его превосходительство с днем рождения. В крохотной приемной теснилась очередь желающих приложиться к сановной руке, в кабинете было тесно от цветов и подношений, а сам именинник принимал поздравления по двум телефонам и при этом ухитрялся отмечать на листе бумаги, кто прибыл лично (на левой половине листа), а кто ограничился телефонным звонком (на правой половине).

– Не представляешь, как замучился с этим юбилеем: целый день на телефоне! – приятельски кивая Курватюку, Его превосходительство косился на меня с некоторым недоумением и досадой, жестикулировал, указывал на гору подношений: картины, картонки, диковинные посудины со спиртным, при этом ухитряясь прикладывать к уху то одну трубку, то другую. – А еще вызывали наверх, лично благодарили и такое прочее. Погоди, сейчас выпьем. Что там у вас? Икона? Из Почаева? Погоди-ка!.. Алло, что ты там мямлишь в трубку? Не слышу! Далеко было приехать? Поезда у нас, слава аллаху, еще ходят… Так что икона?

Курватюк повторялся и подтверждал, когда удавалось вставить слово между прерывистыми скорострельными тирадами юбиляра: да, икона из Почаева… ручная работа… на доске рисована, а не какая-то фанера… и освящена, как положено. Они с Его превосходительством – однокашники по институту, но тем не менее Курватюк произносил с придыханием «вы», и кланялся, и заглядывал в глаза: мало ли, на всякий случай, ведь столько лет прошло, а властные коридоры меняют человека до неузнаваемости…

Затем мы на скорую руку, как это называется у музыкантов – tempo, опрокинули в углу за холодильником по три рюмки «Абсолюта», закусили бутербродами с балыком и сельдью и с набитыми ртами были сопровождены к выходу. Очередь раздвинулась и сжалась за нашими спинами, как морская волна, и вытолкнула нас в коридор…

– И почему такую красивую не взять в командировку с собой? – все-таки не удержавшись, с видом провинциального простака подпускаю я напоследок шпильку секретарше.

Та, крохотка школьного возраста или чуть старше, пытливо смотрит на меня снизу вверх неискушенными чистыми глазами в половину лица, словно ребенок, ожидающий лакомства или ласки. Ну как не потрафить такому взгляду! И я внезапно – прежде всего для самого себя – достаю из пакета коробку шоколада, предназначенного для Клэр, и с поклоном вручаю милому созданию – отнюдь не затем, чтобы прогнуться порогу, если в дом не пустили, а из потаенной любви к молодости и красоте. Наслаждайся, моя прелесть! Не все же тебе склевывать крошки с ладони патрона…

4. Семибрат, Клэр и другие

Напоследок я захожу к людям, которые мне приятны и симпатичны.

Начальник одного из отделов управления Семибрат Игорь Борисович – человек непростой, допущенный к секретам спецподразделений, а потому напрямую вхожий на самые верха. При этом он любезен, прост в обхождении и незаносчив, чем напоминает офицера КГБ старой закалки. Но мне он импонирует другим: да, мы симпатизируем друг другу, но вместе с тем некая незримая преграда, наподобие стекла или прозрачного пластика, остается между нами и каждый из нас не позволяет себе проникать за эту преграду. Табу, сдержанность, отсутствие праздного любопытства или как там еще? Признаться, я никогда не верил в дружбу, когда душа, точно бесстыдная стриптизерша, вся нараспашку. Дружба – это нечто иное: образ жизни, способ существования во враждебном, недобром мире, временное лекарство от одиночества, наконец взаимопомощь и поддержка в трудную минуту. Но распахивать душу перед кем бы то ни было!.. Порой я опасаюсь заглядывать в самого себя, не то что допускать к самому сокровенному другого, пусть даже близкого человека. Семибрат и не суется, не лезет в душеприказчики и исповедники. Не спрашивает, как там жена, чем я дышу, что у меня болит. Может быть, по роду службы знает обо мне нечто, что вполне удовлетворяет праздное любопытство. Но мне все-таки приятнее думать: таково у Игоря Борисовича жизненное кредо.

Семибрат на десять лет моложе меня, но уже сед и осанист, как говорят о таких – заматерел на государственной службе. Как от кокотки духами, от него веет многолетней чиновничьей выправкой, и, несмотря на внешний либерализм, он умеет держать дистанцию – молчанием, взглядом, движением подстриженных колючих бровей. Но человек он умный, гибкий, и дистанция в его интерпретации – скорее облако эфира в аптеке, чем Великая Китайская стена.

Одно только неприятно для меня: с некоторых пор он завел привычку обниматься при встрече, даже если простились с ним накануне. Вот и теперь, завидев меня на пороге кабинета, Игорь Борисович удовлетворенно двигает бровями, выталкивает из-за стола округлый животик и надвигается, раскрыв мне навстречу руки. Избежать объятий невозможно, я чмокаю воздух возле щеки Семибрата, он возле моей, и я тут же улавливаю, что сей достойный муж уже употребил, и не один раз, но почти погасил запах, выпив чашку крепкого кофе и разбрызгав по волосам и воротнику рубашки изрядное количество дорогого одеколона.

– А вот и тяжелая артиллерия подтягивается! – бархатным баритоном возглашает Игорь Борисович и сияет глазами, как если бы своим появлением я его как минимум осчастливил. – А, Евгений Николаевич? А?

– Как тут не подтянуться? Не так часто едешь к вам с удовольствием!

– Га-га-га! – заливается Семибрат, а я думаю: приклеить бы ему усы да обрить голову, чтобы на макушке остался пышный седой «оселедец», – ну чем не запорожский казак?!

Мы обмениваемся сувенирами к празднику, как капитаны команд на футбольном поле (Игорь Борисович – едва не единственный в главке, кто помнит, что праздник не только у него, но и у тех, кто ниже рангом), затем он с хитрой гримасой на лице увлекает меня в соседний кабинет, где накрыт стол. Да не стол, а сказка! – так умеют накрывать только настоящие мужики, претерпевающие хроническое отсутствие женщин в коллективе. Здесь балык и колбаса, нарезанная огромными смачными ломтями, лососевая икра в жестянке, грубо вспоротой неизвестно чем из-за отсутствия консервного ножа, корнишоны в банке и подплывший кусок масла, грандиозная копченая рыбина с пустыми равнодушными глазницами, истекающая жиром, какие-то пирожки и салаты в пластике, наконец, здесь виски, водка, коньяк и живое пиво. Загляденье, да и только! Вокруг стола – куча-мала народу: допущенные к Семибрату подчиненные, а также такие, как я, прибывшие из регионов.

– О-о! А-а! Го-го-го! – раздаются со всех сторон радостные хмельные возгласы. – К нам, Игорь Борисович, к нам! Скажите тост! Вам коньяку или водки?

– Молчать, оболтусы! Сам Евгений Николаевич пожаловали, ему слово.

– О-о! А-а! Евгений Николаевич! О-го-го! Евгений Николаевич, врежьте стихами!

Однажды я имел неосторожность процитировать что-то о пользе пития из Омара Хайяма, все тогда были пьяны и, надеялся я, беспамятны, – и вот гляди ж ты, нашелся один всепомнящий!

«Братья и сестры! – хотел начать я не без доли ехидства словами незабвенного товарища Сталина. – Если мы не научимся любить, ценить и поддерживать друг друга, то кто нас с вами полюбит?» Но «сестер» вокруг стола не было, а «братья» проглотили бы ехидную составляющую вместе с очередной порцией водки. Что же метать бисер?..

Тут я внезапно вспомнил, как злоречивый «національно свідомий» украинский писатель Юрий Андрухович предварял роман «Московиада» таким пассажем: «Я прожил в Москве два года, и это были едва ли не самые счастливые часы в моей жизни. Может быть, именно поэтому в моем романе столько злости и черной неблагодарности». Черт побери, да это обо мне! Только не два года – более тридцати лет я отдал служению системе, а это половина прожитой жизни. Я люблю и знаю ее изнутри, как никто другой. Но все чаще при упоминании о заведенных здесь порядках губы мои пенятся ядом «злости и черной неблагодарности». Отчего так? Мне кажется, в последние десятилетия система претерпела существенную ломку: в ней перестали ценить людей. А впрочем, где их теперь ценят?

И все-таки я устыдился и, собираясь с мыслями, окинул взглядом коллег, собравшихся вокруг стола: люди как люди, некоторые мне хорошо знакомы и даже симпатичны. Но если сверху поступит команда «фас!», многие из них кинутся ее выполнять и загрызут, растерзают, растопчут любого – однокашника, коллегу, своего начальника, не испытывая при этом угрызений совести и чувства стыда. Иначе попадешь под раздачу сам. И только немногие найдут в себе силы промолчать или попытаются укрыться в тени. Таковы здесь прискорбные жизненные обстоятельства.

– Я рад, что за прошедший год наши ряды не опустели, – наконец говорю я, поднимая пластиковый стаканчик с водкой. – Никто не ушел, никого не выставили за дверь. Давайте выпьем за то, чтобы в следующем году все мы встретились здесь снова.

– Ура! – улыбаясь, подхватывает мой тост Семибрат. – Чтобы никто не подорвался на нашем замечательном «минном поле». – И тут же, едва не вплотную придвинувшись ко мне, шевелит влажными губами, так что я едва различаю шепот: – Двое на днях уже подорвались – ушли с почетом на пенсию. Не приглянулись вновь назначенным прокурорам областей.

Он называет фамилии, и я немедля вспоминаю этих двоих – моложе и бодрее меня, полных сил, грамотных, принципиальных. Как теперь говорят, «не вписались в обойму». Какой-то пришлый, едва появившись, перетряхнул кадровый состав, как котят в мешке, не особо разбираясь, который хорошо работает, а который – плохо. И никто отсюда, сверху, не одернул: мол, что творишь? Видно, так надобно для укрепления законности. А для чего же еще надобно?..

Шум и гам усиливаются: пришел еще кто-то, и все внимание немедля переключается на него. Пользуясь моментом, я, точно карточный шулер, манипулирую стаканчиками с водкой и минеральной водой, а затем отступаю от стола, отступаю… В подобных застольях уход «по-английски» – лучший и самый надежный способ дожить до рассвета…

День визитов для меня по традиции заканчивается у Клэр. Это не имя, а звучное, красивое прозвище, на мой взгляд, в полной мере подходящее этой женщине – умной, независимой, интеллигентной. На самом деле ее зовут Клавдия Ивановна, ей уже под семьдесят, но я не дал бы и шестидесяти. У нее твердая походка, прямая спина, худощавое выразительное лицо с темными, живыми, прожигающими насквозь глазами. Начальство разных мастей и рангов не столько благоволит ей, сколько побаивается ее профессионализма и умения отстаивать свою точку зрения. Ведь в своей отрасли – надзоре за законностью оперативно-розыскной деятельности – она на голову выше всех остальных.

Но я знаю о Клэр кое-что другое, скрытое за имиджем «железной леди»: в свободную минуту она почитывает стихи. Я видел у нее на столе книжечки Тушновой, которую Клэр почитает особо, Казаковой, Друниной, Берггольц, а еще брошюрку, отпечатанную кустарным способом, с опусами малоизвестной провинциальной поэтессы, имя которой никак не приживется в моей памяти.

– Бедная девочка умерла молодой! – поджав губы и пронизывая меня угольным взглядом, говорит Клэр всякий раз, когда я, чтобы доставить ей удовольствие, беру брошюрку в руки. – Но какие стихи! Какое чувство, дыхание, свежесть! Хотите, я закажу вам копию?

Да, «железные леди» в приватной жизни нередко бывают на удивление сентиментальны и уязвимы!

– Но ведь вы любите стихи? Не отрицайте!

Увы, почитатель поэзии умер во мне, с одной стороны, благодаря Хлебникову, с другой – Асадову! Но как ей скажешь об этом?

– Разумеется, люблю. Особенно это:

 
В густой траве пропадешь с головой,
В тихий дом войдешь, не стучась…
Обнимет рукой, оплетет косой
И, статная, скажет: «Здравствуй, князь…»
 

– Да, несомненно, здесь какой-то завораживающий музыкальный ритм! Вы не пробовали писать стихи? У вас бы получилось. Вы не наш человек, вы из другого теста…

Из какого именно? И почему не наш?

Но сегодня, судя по всему, стихи отложены в сторону. Точно суровая матрона, Клэр прямит спину у рабочего стола и сухим, трескучим голосом отчитывает кого-то по телефону. На ней форма с полковничьими погонами, и надо сказать, форма ей к лицу; но главное – на лацкане мундира тускло поблескивает новая медаль. Я хотел по своему обыкновению съязвить: побрякушка – но для Клавдии Ивановны такое амикошонство было бы оскорбительным: чем бы ее ни наградили – она это заслужила.

– Лучше поздно, чем никогда! – говорит Клэр, поджав губы, и идет ко мне целоваться. – С приездом! Что вы так смотрите? Что-то не так? Ах медаль! Сегодня по случаю праздника вручил Генеральный. Да что такое, что вы ухмыляетесь? У вас избыток желчи в организме!

Вот тебе и раз! А я, грешным делом, всегда думал, что настроен к людям доброжелательно. По крайней мере, нет среди них таких, которых я ненавижу или считаю врагами. Но есть люди, которые мне неприятны, которых я инстинктивно сторонюсь и, завидев их, пытаюсь перейти на другую сторону улицы, а если не выходит – отделываюсь короткими, ничего не значащими фразами. Я в какой-то степени Бузыкин из «Осеннего марафона», только не такой яркий, а как бы затаившийся в сумеречных коридорах бытия.

– Я, конечно, понимаю, кого у нас теперь награждают…

– Клава Ивановна, я просто соскучился, давно вас не видел, а вы – желчь! А что до медали, так здесь тот случай, когда медаль обретает вес, потому что на груди у вас, а не наоборот. Дайте я вас еще раз поцелую!

Милая, чуткая женщина с суровым обликом теплеет глазами и касается сухой, пергаментной щекой моей щеки – это у нас называется поцелуем.

– Коньяк будете? Коньяк настоящий, хороший. Или вашей подагре этот напиток противопоказан? – спрашивает меня Клэр и, не дожидаясь ответа, достает из шкафа початую бутылку «Курвуазье» и распечатанную коробку конфет «Вечерний Киев». – А мне врачи настоятельно рекомендуют – как средство от пониженного давления. Все в жизни так: что одному на пользу, то другому во вред.

Клэр разливает коньяк по рюмкам, я пытаюсь встать и провозгласить здравицу, но взмахом ладони мне не позволяется болтать попусту – и мы молча пьем и так же молча закусываем конфетами.

– Рассказывайте, – наконец соизволяет начать беседу Клавдия Ивановна. – Что Фертов? Уже успокоился или все вас тиранит?

– Полный штиль – ни беспочвенных выволочек, ни беспричинных наездов. Фертов далеко не дурак и поступает здраво: если человека нельзя удалить, нужно его приблизить или хотя бы не отталкивать.

– Вот как! А ведь приезжал искать здесь поддержку, даже каким-то образом убедил Его превосходительство, что вы не на своем месте. Но когда дело дошло до составления справки о вашей работе, я им обоим сказала: своих не предаю, напишу объективно и непредвзято или поручайте кому-то другому. На том и ушли голубчики! Но вы все-таки счастливчик: на днях двух ваших коллег в областях уволили.

– Давайте за них выпьем! – предлагаю я, вздыхая. – Когда-нибудь и нам придется уйти.

– Когда-нибудь – не сейчас! А впрочем, может быть, они счастливее нас с вами. Если бы вы знали, что у нас теперь здесь творится!..