Текст книги "Прискорбные обстоятельства"

«Вы на меня не сердитесь, нет?» – заглядывает мне в глаза Квитко, словно провинившаяся школьница, но боится и слово молвить – только вздыхает и немо шевелит губами.

«За что, милая? – так же немо вопрошаю я и улыбаюсь ей в ответ. – Разве можно быть виноватым в том, что любишь другого? А если даже не любишь, а просто не желаешь быть подстилкой для случайных людей, никакой вины в том нет: ведь ты и меня не любишь».

Руки ее ослабевают, она увереннее укладывает их мне на плечи и почти не деревенеет, когда касается моего тела своим. Ей уже хорошо, даже весело, она о чем-то вспомнила и хочет, но все еще не решается поделиться со мной. Наконец не выдерживает и, смеясь вполголоса, вскидывает на меня лукавые глаза:

– А помните, как вы угощали меня в кафе недалеко от Олесского замка? Я тогда думала: зачем уговариваю вас выпить? Как поведете машину? А после всю дорогу до Львова дрожала от страха как осиновый лист…

8. Бдения и сновидения

Одна из моих любимых книг – «Темные аллеи» Ивана Алексеевича Бунина. Там есть рассказ «Холодная осень», который я перечитываю всякий раз, когда особенно тяжело на сердце или глухая, беспричинная тоска меня донимает. В такие часы я усаживаюсь к горящему камину или укладываюсь на диван, на кудрявую баранью шкуру, зажигаю длинноногую напольную лампу и раскрываю бунинский том. «Ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне», – в который раз перечитываю я простые и печальные строки из рассказа. Или вот эти: «…а что же все-таки было в моей жизни? И отвечаю себе: только этот холодный осенний вечер».

Тоска, да и только!

Я снова и снова возвращаюсь к этим фразам, потом закрываю глаза и спрашиваю уже себя: «А что было в моей жизни?» И всякий раз соглашаюсь с внутренним убеждением, что было многое, замечательное и не очень, – не в пример героине бунинского рассказа. Но лишь начнешь вспоминать – и память чаще всего переносит меня к одному-единственному эпизоду из прошлого: нашей первой с женой ночи, – как если бы ничего другого, более значимого и достойного, не случилось больше со мной.

А ночь была странная, если не сказать больше: святая ночь! Святая потому, что с вечера до утра мы оставались одни в комнате и ни на минуту не сомкнули глаз – всё говорили, всё засматривались друг на друга, и самое большее, что я мог позволить себе, это как бы невзначай касаться ее руки и слегка сжимать ее ладонь своими пальцами. А ведь еще изначально, с первых минут встречи и мне, и ей было ясно: та незримая грань, которая по жизни разделяет мужчину и женщину, уже нами пройдена, мы духовно близки, и дело только за малым – за первым поцелуем. Но я все не мог решиться, и только смотрел в глаза, и гладил, гладил ее ладонь.

И лишь под утро, когда стало сереть за окном, она вдруг прервала меня на полуслове, коснувшись моих губ мягкой шелковистой ладонью, погасила лампу и раздернула шторы. Скудный свет как бы нехотя протек из-за стекол, и комната стала размытой и зыбкой, как на фотографическом снимке в ванночке с проявителем.

– Я думала – отважишься или не отважишься? – прислонившись спиной к стене у окна, произнесла она подсевшим из-за бессонной ночи голосом, и в нечетком предрассветном мареве на мгновение показалось – она за что-то сердится на меня.

– Дело в том… Я боялся обидеть вас…

– И правильно, что боялся. Получил бы от ворот поворот. На дух не переношу наглецов.

– И?..

– Какого цвета у тебя глаза? Вчера при солнечном свете были голубые, а сейчас – серые.

Я придвинулся к ней почти вплотную, но, все еще опасаясь случайных прикосновений, только и отважился пошевелить у ее губ своими губами.

– Ты меня всерьез выбрал? На всю жизнь? – спросила она, пытливо заглядывая мне в глаза. – Если по случаю, лучше уходи.

– А ты?

– Я не выбирала – сразу поняла: мой!

У меня перехватило дыхание, пальцы задрожали, но я все-таки сумел коснуться ее волос – еще совсем робко и неумело, как случайный человек выпутывает из прядей другого крохотный листочек или ватную тополиную пушинку.

– Тогда… Можно я тебя поцелую? – не различая собственного голоса, едва выдохнул я.

– Теперь тебе все можно…

Внезапно я просыпаюсь от глухого хлопка – это злосчастный томик Бунина выскользнул из моих рук и ударился о пол возле дивана. Камин давно погас, даже угли не тлеют – перегорели в пепел и золу, и в комнате сеется мягкий светящийся полумрак, какой бывает зимними снежными ночами, когда лунный свет сливается с сиянием выпавшего накануне снега.

«Ну почему, – думаю я все еще в плену негаданных сновидений, – сны обрываются на самом-самом?.. Касаются души, но равнодушны к телу?.. Что плохого в том, чтобы еще раз – пусть во сне, в забытьи или как-нибудь еще – ощутить тот первый, сокровенный поцелуй?.. Ощутить как бы наяву: ведь когда спишь, не различаешь, сон это или частица прошлого бытия…»

Какое-то время я лежу отрешенно, в безвременье, с ощущением, словно меня снова обокрали. На душе – несказанная обида, там пусто и горько, и не столько потому, что жены нет рядом, а в первую очередь потому, что наш сокровенный поцелуй уже никогда не повторится. Было – и кончено! Вышел, закрыл за собой дверь, а ходу назад нет… Может быть, потому мужчины и женщины изменяют друг другу – в надежде на повторение первозданного чувства? Увы, и эта надежда несбыточна, ведь жизнь человеческая соткана из штучных ощущений: первый поцелуй, первая ночь, первый ребенок, первая смерть. А когда что-то повторяется, то этому нет цены: уже – вторично, уже – штамповка с конвейера, уже – с оскоминой. Другое дело сновидения. Но сны почему-то всегда обрываются на самом-самом…

– Вот как оно устроено! – бормочу я, и звук голоса вязнет и теряется в сумеречных закоулках комнаты. – Обретая – теряешь, теряя – обретаешь другое. И так шаг за шагом. Пока в итоге не обретешь смерть.

Выпростав ноги из пледа, я сажусь, отыскиваю в полумраке ламповый шнур с кнопкой выключателя и зажигаю свет. На часах – без четверти пять утра, время беспробудно спать и видеть второй, третий, четвертый сон – как кому повезет. Мне повезло – на один, но зато какой! Я закрываю глаза и усилием воли приманиваю к себе недавнее видение, но увы… Мартышкин труд, иначе не скажешь. Последнее время я только и делаю, что пытаюсь вернуть то одно, то другое. Вероятно, так поступает человек, у которого все в прошлом. Черт подери, какое прискорбное подведение итогов!

Я встаю, нашариваю шлепанцы и пускаюсь в путь по темному дому. Ну уж нет, да здравствует свет! Пусть горят люстры под потолком, бра на стенах, настольная лампа у меня в кабинете! Праздник еще не закончился, поезд недвижно стоит на полустанке! Да здравствует мгновение, в котором я теперь обитаю!

И я по ходу щелкаю выключателями, комнаты заливает искусственное сияние, и они становятся обитаемыми и одушевленными. А я тем временем припоминаю то, что припоминается. Вчера Квитко сказала мне после танца, когда я провожал ее к столу:

– Можно мне хотя бы иногда говорить с вами? Вы не будете против? Хотя бы иногда?..

А ведь я хотел потоптаться в ее цветнике – и только. Как все-таки облегчает душу, когда тобой не совершена очередная пакость! Хотя почему пакость? Ведь если женщина живет без любви, если у нее пустые глаза и ранние морщинки по краям губ, если она ищет собеседника в каждом мало-мальски приличном человеке, то она живет противоестественно и грешно и природа рано или поздно отомстит ей за это. Уж лучше пусть спит с человеком, к которому она тянется, чем бесчувственное одиночество вдвоем с нелюбимым. Но так представляется мне, а что по этому поводу думает она?

Как бы там ни было, я несказанно рад нашему примирению, или не так, не примирению – восстановлению приязни, ненадолго утраченной нами. Уже только одно это наполняет мое вчерашнее пребывание в ресторане определенным жизненным смыслом. А ведь я не хотел идти в этот вертеп, но судьба распорядилась иначе – и вот результат.

Да, Всевышний мудро играет нами в шахматы, а мы всё думаем – это незамысловатая игра в поддавки…

Мой ночной рейд заканчивается в прихожей, потому как именно оттуда разносится по дому странное дребезжание, словно снаружи кто-то негромко, но упорно торкает входную дверь плечом.

– Ты, Абрам Моисеевич? Скотина! – наконец соображаю я спросонок.

А пора бы уже проснуться: вчера я прибыл из ресторана за полночь, и вынужденно загулявший кот остался без своего куска ливерной колбасы. Ну что, оголодал на морозе?

– А-а! – орет кот, заслышав мои приближающиеся шаги.

Я приоткрываю дверь, и в образовавшуюся щель тут же врывается разобиженный Абрашка, шмыгает у меня между ног и целеустремленно жмет на кухню, к кормушке.

– А-а! – утробно и негодующе кричит он оттуда: мол, чего ты там, давай, давай!..

Но я нетороплив, и, покуда роюсь в холодильнике, шуршу упаковкой и отрезаю шмат колбасы, кот шалеет: заплетает мне ноги, цепляется когтями за полу халата и всей тяжестью повисает на мне.

– Ага! Голод не тетка! Будешь шляться по ночам? Уже никудышный, старый, беззубый кот, а все по молоденьким кошкам! Ужо тебе, коту! – приговариваю я нарочито ворчливым тоном, точно пеняю животине. – Ну, получай!

Абрам Моисеевич жадно хватает колбасу, поворачивается ко мне задом и принимается чавкать и рычать, рычать и чавкать. Старина плохо ест, у него и в самом деле стерлись зубы, а нижняя челюсть сворочена после давней драки с соседской собакой и кое-как собрана пьяным ветеринаром. Не кот, а боевой инвалид!

Двенадцать лет назад мы с женой купили Абрашку на рынке за десятку. Он жался на плече у продавца, зеленого мальчишки с повадками заправского предпринимателя, и дико таращился на мир Божий.

– Посмотри, какой замечательный котенок! – неосмотрительно сказал я жене. – Черный, пушистый, с желтыми глазами! По всему видно – настоящий разбойник.

– Это кот, – сказал мальчишка и приподнял кота за холку.

– И сколько ты за него хочешь? – заинтересованно спросила жена.

– Десятка сойдет?

– Нет, я не для того, чтобы покупать, – запоздало спохватился я. – Мне не нужны в доме коты! Шерсть клоками, и этот едкий запах, когда они метят углы…

– В твоем доме давно уже завелись мыши, – принимая Абрашку у мальчишки и передавая его мне, улыбнулась жена. – Кроме того, посмотри: он пошел к тебе на руки и замурлыкал! И ты не хочешь такого кота? У вас с ним любовь с первого взгляда.

Что ж, может быть и любовь. Только Абрам Моисеевич оказался и на самом деле разбойником: задирал собак и соседских котов, упорно метил углы и на глазах у жены пытался отвоевать у меня первенство в доме. Одного только не делал, сволочь, – ни под каким видом не желал ловить мышей…

Я наклоняюсь и ласково треплю кота по холке.

– Р-р-р! – ответствует тот и отодвигается от меня с остатками колбасы в зубах.

– Печально, брат! – говорю я коту, как обращаются к своему самому сокровенному собеседнику. – Шерсть свалялась, ведешь себя как бомж. И вид у тебя какой-то занюханный, сиротский. А все потому, что она нас бросила…

И снова я о жене. Что за ночь сегодня, право! Сначала сновидения, потом бдения, но и во сне, и наяву мысли возвращаются к одному и тому же – к ней. Видимо, кривая падения достигла для меня критической точки, за которой – огнь сернокипящий.

А ведь я не ожидал от себя такой слабости духа. Мне всегда казалось, что любви как таковой не существует в природе, она придумана поэтами и лжецами – любителями поваляться в чужой постели, а есть влюбленность, помноженная на основной инстинкт и со временем перерождающаяся в привязанность и привычку. И как бы в подтверждение того на протяжении супружеской жизни не раз и не два случались у меня периоды охлаждения и даже неприязни, но периоды кратковременные и быстро преходящие.

Так было и после нашей разлуки: я бодрился, ощущал себя молодцом, посматривал на других женщин, а недолгие приступы тоски, насмешничая, называл вирусной инфекцией наподобие насморка. Но со временем приступы усилились, жена стала сниться мне по ночам, и по любому поводу, к месту и не к месту, я поминал ее имя, хотя почему-то боялся произнести его вслух.

Вот и сейчас, едва я вымолвил: «А все потому, что она нас бросила», как этого оказалось достаточно, чтобы ощутить сильнейший приступ удушья и одиночества.

– М-м! – мычу я, точно у меня флюс, и несусь, убегаю из кухни вон – слишком многое здесь напоминает о ней.

Но в столовой о ней напоминает обеденный стол и место, где любила сидеть, в прихожей – зеркальный шкаф-купе, в котором по-прежнему хранятся ее вещи, в библиотеке – укромный уголок в углу дивана под лампой, где любила сиживать, укрыв ноги пледом, и перелистывать какую-нибудь книгу или альбом с фотографиями.

Черт подери! Оказывается, вот из-за чего я притащился в библиотеку – из-за фотографий! Меня всегда занимали старые снимки, на которых она совсем еще юная, еще «до нашей эры», когда меня и близко нет рядом. Вот она – с русой косой через плечо, большеглазая и уже слегка близорукая, в ромашковом платьице с отложным воротником. А вот вместе с каким-то волосатым типом, засматривающим ей в глаза. Следующий снимок и вовсе отвратителен: она на пляже, в открытом купальнике, в кругу неведомых мне друзей. Как можно – без меня и в купальнике?! Ведь я совсем не знаю ее такой! И главное, никогда уже не узнаю.

Если бы я мог, если бы только мог перенестись в те затянутые песком забвения часы и минуты, прикоснуться к ней, взять за руку и увести! Если бы такое случилось, я никогда не позволил бы ей от меня уйти!

Я вынимаю из альбома фотографию – ту, где она с косой, затем достаю свой школьный выпускной альбом – и наши две фотографии ложатся вместе. Два красивых юных человека, которые еще ничего не знают друг о друге. Но которым суждено узнать многое, потому что вскоре они станут одним целым.

На мгновение я забываюсь и едва не произношу ее имя вслух…

9. «Пошло слово любовь…»

Под утро я засыпаю и сплю долго, но неспокойно. Сновидений нет, или мне кажется, что их нет, а есть какое-то зыбкое существование между двух миров – материи и эфира. Я не бодрствую и не сплю и осознаю это какой-то отдаленной, потаенной стороной сознания. Осознавать-то осознаю, но не более того – самому себе, своему телу я не хозяин. Это не модное ныне поветрие – выход в астрал, никуда я не выходил и не порхал под потолком, пока тело оставалось в оцепенении, это нечто иное – как если бы душу заперли на заслонки в нежилой кладовке.

Потом меня что-то обеспокоило, и я нехотя разлепляю веки – у самого изголовья, на полированной поверхности журнального столика, вибрирует в режиме «без звука» мобильный телефон. Первое побуждение – послать звонящего к чертовой матери или вовсе отключиться от связи – не проходит: звонит Светлана Капустина.

В последнее время, когда она звонит, меня переполняет чувство стыда и непреходящей вины перед ней. Хотя в чем я, собственно, виноват? В недоведенном до конца соблазне? Нет, это не вина. А вина в том, что я неосмотрительно пробудил – нет, не любовь, ибо, как сказано у Пастернака, «пошло слово любовь», – а настоящее, но безответное чувство. И теперь, точно джинн из лампы Аладдина, вынужден повиноваться обстоятельствам, порожденным собственным легкомыслием.

– Доброе утро! – произносит она, слегка растягивая слова, как обычно говорят сомневающиеся в своем праве на общение люди. – Как спалось после вчерашнего?

– Кой черт спалось! Всю ночь точно на возу по ухабам ехал.

– Может быть, я не вовремя? У меня подарок к твоему празднику. Но если…

Ах ты боже мой! Никуда не годится это «если», я и без того весь в дерьме. Теперь мой крест – не дать этому хрупкому хрустальному творению расколоться, разбиться, не оттолкнуть понапрасну и сгоряча.

– Сегодня суббота, – говорю я раздумчиво, а на самом деле тяну время: авось придумается что-нибудь, себе не в ущерб, а девочке в радость. – У меня есть одно невыполненное обещание. Можешь не пойти на работу? Отлично! Тогда одевайся теплее, через полчаса я за тобой заеду.

Капустина замолкает, и я слышу на расстоянии немыслимое, то, что ни при каких обстоятельствах не могу слышать, – как трепещет жилка у нее под кожей. Потом глубокий вдох, и еще вдох, словно она вынырнула из воды и хватает ртом воздух, и следом торопливое: я мигом, через полчаса буду готова!

Вот оно, счастье грядущей встречи! Что перед этим ничтожным мигом недоверчивое, длиной в два месяца несчастье напрасного ожидания?!

Я принимаю душ, торопливо бреюсь, надеваю теплые джинсы, свитер и меховую куртку и несусь в гараж – прогревать двигатель автомобиля. Надо бы выпить чашку кофе, но время поджимает: вот-вот обещанные полчаса истекут, а заставлять влюбленную женщину ждать вас, да еще на морозе, – верх махрового жлобства.

Пока двигатель прогревается, я отгребаю наметенный за ночь к воротам снег, потом возвращаюсь в дом и выпроваживаю окопавшегося на кухне под батареей Абрама Моисеевича – пусть проветрится, пока стрелка термометра немногим ниже нуля, – и наконец выезжаю из дома.

Улица почти безлюдна, в приоткрытое окно тянет бодрящим холодком, а еще доносится веселое шуршание протекторов шин по прикатанному насту дороги.

– «Пошло слово любовь», – враспев бормочу я, ощущая странное, молодецкое возбуждение, как некогда, очень давно, перед первым в своей жизни свиданием.

И в самом деле, пошло! Сейчас не говорят «люблю», а насмешничают – «занимаюсь любовью», то есть… И без слов понятно, что подразумевает это многозначительное «то есть»… Любить и спать – две не исключающие друг друга, но по определению разновеликие вещи, потому что первая может обходиться без второй и все равно останется любовью, тогда как вторая без первой обозначается в великом русском языке совершенно другим словом…

«Как все-таки приятно, как хорошо быть любимым! Горько, когда не можешь ответить взаимностью, но все равно хорошо! Это как горным воздухом надышался или после грозы озоном…»

Я отворачиваю с дороги на проезд к дому Капустиной, и она бежит мне навстречу, оскальзываясь и, словно планирующая с высоты с раскинутыми крыльями птица, неловко балансируя расставленными руками. С разбега она впрыгивает в машину и, сияя глазами, отважно прикасается к моей щеке холодными непослушными губами.

– Замерзла? – спрашиваю я и, неожиданно для самого себя, целую ее в ответ. – Заметь, я не опоздал. У меня еще три минуты в запасе.

– Вышла немного раньше. Или мне в окно выглядывать, приехал ты или нет? – Она засматривает мне в глаза и одновременно поправляет на себе меховую шапочку, одергивает рукава куртки, убирает выбившуюся прядку волос за ухо, снова засматривает и наконец спохватывается: – Вот! Это тебе!

Я разрываю цветастую упаковку, под ней – фирменная белая коробочка с «паркером». Девочка сошла с ума! С ее ли зарплатой раскошеливаться на такие подарки! Но мои нахмуренные брови и грозный вид расшибаются о вопрошающий, как у счастливой школьницы, взгляд: ну что, угодила? Я так хочу угодить! И вместо того чтобы отшлепать хорошенько, я целую ее благостно в губы – еще одна непростительная оплошность, которая когда-нибудь вылезет мне боком.

Она уже отогрелась, и губы у нее мягкие и сладкие, как у чувственного подростка. Но поцелуй умелый и, если бы не сбой дыхания, вышел бы на славу.

– Ах! – откидывается она на спинку сиденья и дышит в полную грудь. – Мне кажется, я так тебя люблю! Так люблю!

– Не произноси это слово, оно затрепано, как сборник анекдотов в вагоне пригородной электрички, – запоздало спохватываюсь я и неуклюжей болтовней пытаюсь размыть жуткий смысл сказанного. – Давно, еще до твоего рождения, об этом написал Пастернак. Вот послушай:

 
Пошло слово любовь, ты права.
Я придумаю кличку иную.
Для тебя я весь мир, все слова,
Если хочешь, переименую.
 

– Пожалуйста, переименовывай! – проказничает Капустина. – Только я все равно…

– Что все равно?

– Не скажу! И попроси – не допросишься! – Она ерзает на сиденье, и лучисто сияет, и улыбается, как это умеют только дети и влюбленные. – Придумает же такое этот твой Пастернак! А куда мы едем?

– Куда? Один старый обманщик очень давно пообещал доверчивой и наивной особе женского пола… М-м…

– Не тяни! Я ужасно любопытная, совсем как сорока. А ты специально тянешь…

Но я молчу и делаю вид, что высматриваю что-то на противоположной стороне дороги, потом открываю бардачок и долго там роюсь, включаю и выключаю «дворники», смотрю в зеркало заднего вида.

– Ах, так! – не выдерживает Капустина и несильно колотит меня кулачком в предплечье. – Я теперь ни капельки тебя не боюсь! Сейчас у меня выгребешь по полной программе!

– Что за сленг у молодой привлекательной женщины? Кто скажет, где эта леди нахваталась таких слов? «Выгребешь по полной программе…» Еще и дерется в придачу!

– Я знаю, я знаю! – внезапно издает восторженный птичий крик «леди», и хлопает в ладоши, и дергает меня за рукав. – Эта дорога – на Тригорье. Правильно? На Тригорье!

– Истинная правда! – торжественно подтверждаю я. – Ну как, едем или повернем обратно?

А тем временем думаю, глядя, с какой непосредственностью ликует из-за такой малости всегда рассудочная, жесткая в общении с сослуживцами службистка Капустина, прозванная за характер Сухарем в юбке: да ведь она хрупкий, неуверенный в себе подросток, притаившийся в темных переходах бытия!

Спазм неизбывной нежности внезапно прихватывает мне горло: эта молодая неустроенная женщина могла быть мне дочерью! Боже мой, как я любил бы ее, как любил бы сына, если бы они у меня были! Как баловал бы их, потакал прихотям и причудам! Но сам виноват, что так сложилось в моей судьбе. Сам и никто иной! Так пусть хотя бы эта зорянка попрыгает сегодня с ветки на ветку, напоется всласть, поозорничает…