Текст книги "Пуля для эрцгерцога"

– Это, разумеется, дикая, варварская глупость, я просто затем, чтобы позабавить.

Мадам потрепала меня по щеке ладонью. Обыкновенной теплокровной ладонью.

– Вам это удалось. Вы меня очень позабавили, хотя на самом деле хотели уязвить.

– Поверьте…

– Но это слухи, а сами вы? Ваше мнение, отчего-то оно мне интересно.

– К стыду… я не успел. Я лишь второй раз с вами беседую.

– Второй раз? – вяло удивилась она.

Она считает меня идиотом? Который же еще?! Но не спорить же!

– Я осмотрел ваш дворец, – залепетал я.

– И что он? – вдруг озаботилась мадам. – Подозрительное, что-то непонятное?

– Какой безумец расставил вашу мебель, мадам? – Я был уверен, что она меня прогонит, она же снова рассмеялась.

– Его имя – Спешка.

И тут я очень остро почувствовал, что разговор окончен. Начал пятиться, кланяясь, но мои поклоны уже никого не интересовали. Я выпрямился, на меня налетел Штабс.

– Пора. В гостиницу. Ванна, полбутылки бургундского и письмо родителям.

Кофе мне подала заплаканная толстушка в кривовато напяленном фартуке. Хотя мне было, в общем-то, плевать на причины ее горестного состояния, я, по законам инерции общения, поинтересовался – о чем слезы?

– Мсье Саловон, – прошептала она, и у нее перехватило горло.

– Он умер? – заинтересованно спросил я, как человек, выяснивший перед неприятным путешествием, что может рассчитывать на попутчика.

– У него удар. Кровь бросилась в голову.

– Кровь?

Не успел я ни во что толком вдуматься, к девушке подпорхнул неотступный Штабс и, обняв за плечи, стал выпроваживать из номера.

Кофе показался мне тошнотворным, кровь Саловона бросилась именно в мой кофейник! Неужели внутренняя боль способна повлиять на вкус окружающего мира?

Штабс тоже отхлебнул дымящейся смолы и объявил камбронновским голосом:

– Дерьмо!

– Это ты о чем (вас ист дас)? – просипели за дверью, потом дверь распахнулась, и на пороге я увидел еще одного типичного германского офицера. Голубой глаз, черный мундир, русый ус и тупой юмор.

– Капитан Юберсбергер! – с нескрываемым удовлетворенном объявил Штабс. – Ваш второй секундант.

С меня было вполне достаточно и одного капитана, поэтому я даже не попытался казаться приветливым. Обиднее всего, что Юберсбергеру было на это плевать. Такой выполнит товарищеский долг, даже если ему придется удушить самого товарища.

Возмущенно раздеваясь на ходу, я направился в ванную комнату, и там, лежа в воде и в слезах, слушал, как территорию моей комнаты топчут каблуки жизнерадостных милитаристов. Они громко обменивались воспоминаниями о своих прежних дуэлях и спорили с отвратительным знанием дела, какие дуэльные раны опаснее для жизни.

От выпитого после ванны шампанского меня, естественно, вырвало. Мне тут же был устроен душ из подходящих к случаю шуточек. Я узнал, что новичков почти всегда тошнит в урочный день. Это так же неизбежно, как полные штаны новобранца в первом бою. Слишком немецкий юмор. Теперь письмо родителям.

Я сел к столу. Штабс молча придвинул ко мне чернильницу с торчащим пером и лист бумаги. Лист был ненормально длинный, на нем можно было описать всю мою жизнь за последний год. Немец деликатно отвернулся, товарищ его тоже. Текст уже составился в моей голове, поэтому я начал бросать слова на бумагу скоро, бойко… «Дорогая, бесценная моя матушка! Пишет тебе сын твой единственный, пишет в горький и последний, может статься, час. Не пройдет…» Дойдя до этого места, я вдруг отшвырнул перо и упал головою на руки. Как бесконечно обессиленный.

Секунданты ничуть не удивились такому повороту моего поведения, в их практике, видимо, случалось и это.

– Тогда едемте!

Когда мы вышли к коляске, нас встретило с особой тщательностью выделанное утро. Все дышало жизненной глубиной, предметы были преувеличенно реальны: свежие горы цветов во влажных корзинах у входа, оживленная болтовня цветочниц, прохладная на вид мостовая, сочно-гнедые кони. А с каким затаенным приветствием скрипнули рессоры, как ласково колыхнулась коляска, как нежно ударило копыто в темя первого булыжника! Итак, едем.

Кажется, еще никому не доводилось описывать свой путь к эшафоту. А может, и доводилось, да я не вчитывался, глупец, уверенный, что это не нужный мне опыт. Вот совет, который я хочу оставить потомкам, пусть их у меня и не будет. Вчитывайтесь, пока не поздно. Вглядывайтесь и вдумывайтесь, милые мои…

Почувствовав стремительное приближение истерики, я взял себя в руки и одернул. Не хватало еще распустить русские нюни перед лицом извечного врага.

А коляска весело катилась, горожане привычно сторонились, облако таяло, невинность синевы казалась все лживее. Пруссаки гоготали все бесчеловечнее. Наверное, они кажутся себе отличными парнями, отвлекающими меня от печальных дум.

Зажмурившись изо всех сил (единственный способ уединиться), я снова подумал: зачем, зачем я туда еду? Почему я не выпрыгиваю из коляски и не бегу к ближайшей подворотне? Пусть свист в спину, пусть улюлюканье и позор, зато живой! Неужели Андрей Пригожин, сын архитектора, до такой степени часть человечества? Неужели до такой степени зависит от мнения людей – людей, которых почти не знает, совсем не уважает?

Нет, я сильней обстоятельств. Сильней! Не хотеть – значит мочь! Я привстал, выбирая момент. Вон там коляска притормозит, делая поворот, засеменит всеми восемью копытами… На выбранном углу, спиной к керосиновой лавке и лицом к моему отчаянию, стоял славный доктор Сволочек. Бок о бок с другом своим Вернером. Вернер был за скобками ситуации, а вот его словацкий коллега поразил меня скорбным своим взглядом. Он полностью смирился с тем фактом, что я еду в этой коляске с двумя пистолетами и двумя капитанами на смертельно опасное развлечение. Эта скорбь встала шершавой стеной на моем пути к унизительной свободе. Я сел на место. Без сил. В поту. С потухшим, вероятно, взором.

– Сволочек, Сволочек, – пробормотал я сокрушенно. Капитаны понимающе переглянулись – дуэлянт горячит себя перед поединком. Правильно делает, потому что пора!

Вот уже сдержанно грохочет мост над безразличной Чарой. Вот уже потянулась тополиная аллея к той затуманенной в сей ранний час поляне.

Противник героя всегда приезжает на место дуэли первым и оскорбленно расхаживает возле своей кареты. Один секундант – близкий друг – держится рядом, стараясь его подбодрить или успокоить. В зависимости от того, что требуется. Второй, попавший в дело почти случайно, в сороковой раз осматривает пистолеты и старается представить себе неприятности, которые его ждут после всего. Он первым видит запоздавшего соперника и громко говорит: «Наконец-то!» Секундантами Вольфа оказались два капитана княжеской гвардии. Им льстило, что их визави будут капитаны армии императорской. Быстро и даже с блеском совершилось несколько обязательных церемоний. Предложение решить дело миром было произнесено лишь до середины, а Вольф уже закричал:

– Ни в коем случае!

Юберсбергер подошел ко мне с открытой коробкой. Я был странно спокоен в этот момент. Взгляд мой бродил по сторонам без всякой нужды, запоминая абрис ивовой ограды вдоль невидимой реки, темные полосы, оставленные на росистой траве колесами и сапогами, обтянутые серо-сиреневым сукном ляжки одного из княжеских капитанов.

Что он так вышагивает?! Это же отвратительно в такой момент! Ах да, отмеряет расстояние…

Отчасти меня привел в себя холод пистолетной рукояти. Штабс дружелюбно приобнял меня за плечи и повлек к «барьеру»: к торчащей из мокрого дерна рапире. Моим плечам вспомнилась плачущая служанка из гостиницы, и они дрогнули.

Только став у барьера, я толком разглядел Вольфа. Он был бледен и от этого особенно черноус. Не человек – валет.

– Расходитесь! – крикнул Штабс.

Я сделал шаг назад, потом еще, более всего заботясь о том, чтобы не оступиться. Почему-то я хотел выглядеть достойно в глазах этих незнакомых мне, в сущности, господ. Господ, с которыми у меня, скорей всего, и не будет возможности познакомиться. Я знал, что сейчас умру, но думал о каблуках, о высоте мокрой травы, о кротовых норах, которые всегда подстерегают… Меня сильно качнуло вправо, я едва не упал. Усы собравшегося капитанья начали иронически топорщиться. Господи! Неужели мне не о чем больше подумать. Сейчас все кончится, и эти деревья, и река, и громада замка пропадут. Я навсегда и полностью исчезну.

– Сходитесь!

Я продолжаю, продолжаю им подчиняться, каждой их команде! Они меня убивают, а я им подчиняюсь! Вот они, последние, самые последние шаги. Тут я опять попал ногой в ту же самую кротовую дыру и понял, что не успею вовремя дойти до барьера. Остановился, поднял пистолет и прицелился. И увидел, что поразительно подвижная, как пар из чьей-то пасти, волна тумана накатывает на Вольфа.

И я выстрелил. Торопливо, как будто боялся, что туман отнимет у меня соперника. Выстрела не услышал, так забита голова шумом крови. Но я знал, что выстрелил. Знала рука, знало плечо. Я отбросил оружие и тут же вспомнил, что мог бы использовать его как защиту. Можно ли теперь наклониться за ним? Не нарушение ли это правил?

Волна тумана проплыла, и Вольфа не оказалось там, где ему положено было стоять. Я не понял, что это значит, но сообразил, что теперь можно не бороться со слабостью и тошнотой. И упал. На спину. С открытыми глазами, рассчитывая, быть может, увидеть небо в равнодушных облаках. Небо было чистым. Потом появились сходящиеся со всех сторон шумы, состоящие из непонятной речи. Надо мною склонились физиономии четырех капитанов.

Глава третья

Рано утром, задолго до завтрака, из дверей большого «генеральского» флигеля появился Калистрат. Он нес складной парусиновый стул и трехногий журнальный столик. Направлялся в дальний конец сада, в так называемую «вишневую заводь». Это было самое укромное место в имении, получившее свое название от двух старых, давно бесплодных деревьев, что было несправедливо, ибо ощущение укромности создавали не они, а приземистые яблони и заросли первобытных непуганых трав. Помнилось, что вишни посажены еще в прошлом веке отцом Тихона Петровича в честь какого-то весьма исторического события, но какого именно – забылось.

Калистрат выступал неторопливо и солидно, как бы предвосхищая выход того, кто последует за ним. Последовал Василий Васильевич. Несмотря на столь ранний час, он был при параде. И сюртук, и сорочка, и панталоны отдавали какой-то особой джентльменской свежестью. Даже с расстояния в сорок, скажем, шагов (на таком, например, находился кучер Авдюшка) можно было утверждать, что от его бакенбард разносится запах английского одеколона.

В руках генерал нес стопку газет, под мышкой увесистый, в зеленом переплете том. Василий Васильевич решил провести нынешнее утро в соответствующих его чину и положению размышлениях. Газеты должны были сообщить последние факты с фронтов мировой политики, а книга (это был Алексис де Токвиль, «История демократии в Америке») призвана была еще больше укрепить генерала в убеждении, что Российскому государству никакой другой способ правления, кроме монархического, все еще не подходит.

Когда молчаливая и представительная пара вошла в тень первых деревьев, Авдюшка – довольно рослый малый, весь в веснушках и с какою-то стернею вместо волос на голове, вдруг швырнул в сторону ни в чем не провинившийся перед ним хомут и бросился в сторону людской – длинного приземистого сарая, служившего одновременно и жильем для дворни, и прачечной, и чем-то еще. Вид у кучера сделался заговорщицкий.

Некому было удивиться этому преображению.

Почти все жители имения почивали.

Спал Тихон Петрович, спала Марья Андреевна на стоящем возле мужниной кровати неудобном стуле. Спала Груша на сундуке, подложив ладошку под щеку и выставив из-под платья каблуки башмаков.

Аркадий с Сашей спали, намотавшись по болотам. Однокурсник не обманул молодого Столешина, он прибыл к нему не для пустопорожнего гостевания, а с конкретными научными целями. Целыми днями он со специальными лопатками и мензурками бродил по самым грязным местам в окрестностях усадьбы, собирая коллекцию «образцов». Аркадий довольно смутно понимал смысл его занятий. Это была странная дружба. Аркадий, человек гуманитарный и вместе с тем порывистый до чрезвычайности, внезапно разругался в пух и прах со всеми своими университетскими приятелями и знакомыми, не сойдясь с ними во мнении о дальнейших путях современного искусства. Столь же внезапно он решил, что отныне будет дружить только с Сашей Павловым, студентом-физиологом, которого он едва знал. Он пригласил его провести месяц в деревне. Юный натуралист охотно согласился. Он сказал, что рад возможности поработать в столешинских болотах. Не скрывал он и своего удовлетворения, что ему удастся провести целый месяц на чужом коште.

Уже на другой день по выезде из Санкт-Петербурга Аркадий стал немного жалеть о своем замысле. Саша его начал даже слегка раздражать своим желанием извлечь из столешинских торфяников эликсир бессмертия.

Спала также и Галина Григорьевна, абсолютно не заметившая, что муж ее покинул.

Не спали Евгений Сергеевич и Настя, они одновременно заканчивали утренний туалет. Благодаря заученным усилиям из Насти получалась все та же аккуратная, бесцветная, но с затаенною очень глубоко болезненной искрой девушка. Смысл ее туалета состоял в том, чтобы сделалась как можно заметнее красота характера.

Евгений Сергеевич чувствовал себя не в себе. Летняя полотняная пара, еще вчера устраивавшая его вполне, теперь раздражала и белизной и полотняностью. К тому же он порезался, бреясь, что случалось при его методичности и обстоятельности чрезвычайно редко. «Я волнуюсь?» – спросил он себя и мрачно ответил: «Да».

Причиной этого волнения была болезнь Зои Вечеславовны. Обморок во время сеанса народного визионера возымел последствия. Профессорша оказалась прикована к постели. Это означало, что те переговоры, ради которых супруги Корженевские прибыли в Столешино, придется вести Евгению Сергеевичу. Практическая сторона жизни его всегда пугала и раздражала.

Наконец, убедившись, что ему нипочем не справиться с галстучной заколкой, профессор с возмущенным шипением вытащил ее, сорвал с шеи галстук и, чувствуя на себе любящий, но насмешливый взгляд жены, вышел из комнаты.

В тот же момент раздался стук в дверь Настиной комнаты. Она почему-то похолодела и перехваченным горлом произнесла:

– Войдите.

Калистрат установил стул, столик и, не испрашивая разрешения, заторопился обратно. Он почти бежал, высоко поднимая худые кривые ноги в неизменных сапогах, раскинув при этом руки. Он напоминал своим видом вставшего на дыбы паука. В его глазах горел огонек нехорошего предвкушения. От «вишневой заводи» до каретного сарая, к которому он, по всей видимости, направлялся, было шагов полтораста. Создавалось впечатление, что он намеревается преодолеть все это расстояние такой паучьей рысью.

Дверь отворилась, и появилась русая голова.

– Дядя Фаня?! – почему-то с удивлением спросила Настя.

– Я, Настенька, я. Мне очень нужно с тобой поговорить.

Аркадий перевернулся с живота на спину и раскинул руки. Еще несколько мгновений – и он проснется.

Калистрат, выбегая из-под яблоневой сени на посыпанную гравием дорожку, задел плечом профессора, но и не подумал остановиться.

Евгений Сергеевич не умел обращаться с простым народом и не любил народ за это. Он совсем было решил оставить мелкое Калистратово хамство без внимания, но пересилил приступ интеллигентности.

– Эй, милейший! – крикнул он твердым голосом вслед возбужденному пауку.

Тот неохотно остановился, обернулся. Тяжело закашлялся.

– Ты что, милейший, ослепнуть изволил?

– Не разглядел. Извиняемся, – пробурчал Калистрат и снова тяжело закашлялся.

«Все вокруг больны, – с неудовольствием подумал профессор. – И жены и слуги». Он уже жалел, что остановил этого чахоточного идиота, что теперь с ним делать? Мелькнула спасительная мысль.

– Где генерал?

– Где вишни. Там.

– Пошел вон, – сухо сказал профессор, довольный тем, что способен на такие решительные заявления.

Калистрат, прежде чем удалиться, сказал с загадочным видом:

– Статься так может, что спасли вы сейчас кой-кого.

Он уже сидел со своей загадочностью у Евгения Сергеевича в печенках, поэтому тот не отреагировал, а отправился в указанном направлении.

– Садись, Настенька, садись. – Обнимая за плечи, Афанасий Иванович подвел девушку к кровати и усадил.

– Да что с вами?! Вас еще кто-то хочет зарезать? – не удержалась она.

Афанасию Ивановичу было неприятно, что она так шутит, и он не скрыл этого. Вид у него был растерянный, он засовывал руки в карманы, вытаскивал платок, часы, папиросы, засовывал все обратно. Бросался к окну, всматривался в него. С неловко отодвинутого букета в керамической вазе бесшумно осыпались лепестки.

– Мне сегодня очень плохо спалось.

– Мне напротив, но…

– Поэтому сначала я решил не придавать этому никакого значения. Шутки Морфея – и все. Но потом, когда уже умывался, то очень даже понял: не в Морфее совсем тут дело. Сон – это одно, а это – другое!

Он похлопал ладонью по левому колену, а потом по правому, показывая, где у него «сон», а где «другое».

– Ты меня понимаешь? Сон тут совсем ни при чем! Совсем!

Калистрат вбежал в прачечную, наполненную кисловатым влажным духом, – никого! Над котлом поднимается пар. Из котла торчит весло для перемешивания тряпичного варева. Лавка. На лавке спит кот. Стоят четыре бадьи с холодной водой. Калистрат недоверчиво прошелся по выскобленному полу, заляпанному хлопьями мыльной пены. Приблизился к окну, протер запотевшее стекло и медленно осклабился. Авдюшка сидел в лопухах, справляя нужное дело.

– Приспичило, охальник!

– С добрым вас утром, Василий Васильевич, – хрипловатее, чем обычно, произнес Евгений Сергеевич в хребет развернутой газеты. «Утро России» сложило крылья и легло на правый бок. Показалась довольная (чем?) генеральская физиономия.

– А-а, господин Корженевский, что вас заставило в такую рань? Ведь вы, творцы и служители искусств, любите об эту пору как раз поспать. Не желаете ли свежую газету? У меня большой выбор. И «Биржевые ведомости», и «Русские».

– Мне нужно с вами поговорить.

– Представьте, мне с вами тоже.

– Зоя Вечеславовна все еще больна…

– Очень и искренне сожалею, но разговор у меня не к вашей супруге, а к вам.

Евгений Сергеевич мимолетно коснулся воротничка своей сорочки, ему было неприятно осознавать, что он не в галстуке.

– Ко мне?

– Именно и да. Помните наш спор недельной примерно давности? Ну, в день прибытия. Спор о том, какие последствия возымеет Сараевское преступление, помните?

– В общих чертах, – сухо сказал профессор.

– Я эти черты позволю себе вам напомнить. Безжалостно напомнить. Вы утверждали, и с апломбом, что грянет вскоре после выстрела не что иное, как всеевропейская война. Не так ли?

– Возможно.

– Не возможно, а именно так. А вот взгляните, что пишут сегодняшние газеты, – генерал уверенно зашелестел широкими листами, – это «Русское слово». «Несмотря на усилия министра иностранных дел Австрии графа Берхтольда, отчасти поощряемого германской дипломатией, Дунайская монархия не проявляет признаков агрессивности. Франц-Иосиф отбыл из Вены в свою резиденцию в Ишл. Военный министр Австро-Венгрии генерал Кробатин и начальник австрийского ландвера отправились в отпуска. Так же поступили и начальники венгерских гонведов». Ну, похоже это на близкое начало военных действий?

Евгений Сергеевич еще раз поправил отвороты своей рубашки, но ничего не сказал.

– «Председатель совета министров Венгрии граф Иштван Тиса выдвинул свои весьма убедительные соображения об опасностях, которыми были бы чреваты военные действия против Сербии, а также захват ее территории».

– Чего вы от меня добиваетесь, генерал?

– Ничего особенного. Я хочу лишь, чтобы вы признали свою ошибку.

– Но у меня к вам дело, никоим образом не связанное с большою политикой. Дело сугубо частное.

– Давайте подобающим образом покончим с большою политикой, и я в полном вашем распоряжении в частном смысле.

Помявшись на месте, Евгений Сергеевич прошелся туда-сюда. Ходить было неудобно – мешала высокая трава.

– Что ж, Василий Васильевич, я должен констатировать, что на настоящий момент мой прогноз выглядит малосбывшимся. На настоящий момент. – Тут был вознесен профессорский палец. Генерал улыбнулся.

– Умному достаточно, как говорят римляне. Можно теперь перейти и к вашим делам.

– Они не только мои, они касаются всех. В той или иной степени.

Шелест складываемой газеты.

– Зоя Вечеславовна хочет получить свою часть наследства. Причем получить немедленно, да?

– Вижу, что нам почти нечего обсуждать, вы полностью в курсе дела.

– Да, в курсе. Как тут не быть. А обсуждать есть что, дорогой Евгений Сергеевич. Как это, например, можно требовать часть наследства еще при живом Тихоне Петровиче? Это пахнет несколько дурно.

– Прошу вас, оставьте проповедническую кафедру. Вы не хуже меня знаете резоны Зои Вечеславовны. И мои. Ей были обещаны дядей, Тихоном Петровичем, деньги, достаточные для покупки квартиры за границей. Ее уступка заключается в том, что сумма эта будет вдвое меньше доли, на которую Зоя Вечеславовна могла бы претендовать по закону и здравому смыслу. Спешка же, которую вы изволите осуждать якобы с позиций самой высокой морали, продиктована тем, что открылся очень выгодный заграничный вариант. Убежден, что Тихон Петрович, узнав, что есть возможность столь удачно устроить судьбу своей ближайшей родственницы, не стал бы медлить. Лично я тоже не вижу, почему бы не решить это дело немедленно, раз предварительная договоренность вполне достигнута.

– Но Тихон Петрович давал, насколько я понимаю, свое согласие, находясь в здравой памяти и твердом рассудке, а сейчас он без сознания.

– Но ведь у него бывают периоды довольно длительного просветления!

– И, кроме того, – генерал самоуверенно зевнул, – насколько мне известно, нужной суммы у Тихона Петровича все равно нет.

– Но ведь можно кое-что безболезненно продать.

– Что, например?

– Ну-у, хотя бы ту березовую рощу, что за старой мельницей.

Василий Васильевич всплеснул руками, будто только и ждал, что этой проговорки собеседника.

– Вот это дело! Никакого другого способа, как только разбазаривание не вами нажитого, вы не видите.

Краска начала проступать фрагментами на лице профессора. Что-то было угрожающее в этом процессе. Генерала это ничуть не испугало.

– Вот вы с Зоей Вечеславовной и показали свое истинное лицо. Продать, что только возможно, и бежать за границу.

Профессору очень хотелось вспылить, но он сдержался, он не мог себе позволить открытой ярости. Он знал, что супруга очень его не похвалит за прерванные переговоры. Не до амбиций. Он решил против демагогии выставить логику.

– Никак не могу понять, Василий Васильевич, в чем смысл вашего противодействия. Ведь для вас прямая выгода в том, что Зоя Вечеславовна соглашается на уменьшенную долю. Ведь в конце концов вы останетесь здесь полным хозяином. За вычетом какой-то рощи. Вы ведете себя неразумно.

Генерал немного помрачнел. Сам того не ведая, профессор задел очень неприятную струну в его душе.

– А я, Евгений Сергеевич, если честно сказать, так и не слышал собственными ушами обещаний Тихона Петровича. Все больше со слов Зои Вечеславовны.

Не успевшая полностью схлынуть краска начала снова подниматься по щекам профессора.

– Вы спросите хоть Марью Андреевну. И вообще, как вы можете…

После этого надо было уходить. Евгений Сергеевич развернулся и через плечо добавил:

– Выражает сомнение в чужих правах тот, кто и в своих собственных не слишком уверен.

– Представь себе, Настенька, стою я в розовой гостиной, схватившись вот так рукою за каминную доску. Правой рукою. – Афанасий Иванович поднял названную конечность и подозрительно осмотрел.

– И что же? А левой что вы делаете?

– Левой? У меня удушье, я пытаюсь освободить горло. Ты же знаешь, у меня полнокровие. Нечем дышать.

– Что же вы замолчали? – испуганно спросила девушка. Испугало ее выражение дядюшкиного лица. Оно сделалось отсутствующим, словно сознание Афанасия Ивановича куда-то провалилось. Потревоженный резким вопросом, дядюшка вернулся в себя. И продолжил говорить:

– И в гостиной какие-то люди, люди. Двери распахнуты… Люди эти размытые, но враждебные, ощутимо враждебные. Рты их раскрыты, надо полагать, они кричат что-то, но мне не слышно что. Уши забиты как бы звенящей ватой. И удушье, удушье… И страшно. И вдруг из этой беззвучно орущей толпы выходит…

– Фрол?

Афанасий Иванович замер на мгновение, а потом тихо и нехорошо засмеялся.

– Откуда ты знаешь, Настенька? Впрочем, что я спрашиваю, это же все могут знать, все видели.

– Так это и правда был Фрол?

– Почему «был»? Будет! Все как давеча показывалось. Полезет за ножиком за пазуху. Достанет, занесет…

– А дальше?

Рассказчик заерзал на месте, заныл, лицо его исказилось, будто открылась внезапная внутренняя боль.

– Как же можно спрашивать, Настенька?! Кто же может знать, что будет дальше?! Никто не может! Кроме того, нет никакого смысла знать это, никакого!

Настя, кажется, поняла, что имеется в виду, судя по тому, как она прижала ладони ко рту.

Афанасий Иванович был не в силах далее говорить, да и рассказано было, пожалуй, все, что можно было рассказать.

Установилась, естественно, тишина. Она длилась, неуловимо образовывалось в ней какое-то содержание, и через некоторое время его смысл и вес стали таковыми, что с ними нельзя было не считаться.

Тишина наполняла не одну лишь Настину комнату. Через щель, образованную неплотно прикрытой дверью, она сообщалась с общей тишиной дома. Границею ее были внешние стены двухэтажного здания. За ними продолжалась обыденная жизнь звуков. Шелестели яблони, позванивала коса, топор крушил чурбачки для растопки самовара, постанывал колодезный ворот.

И вдруг в самом сердце тишайших хором совершилось шумное предательство. Заголосили часы. Те самые, с каминной полки в «розовой гостиной». Соответствующая восьмому часу утра легкомысленная бошская мелодия безбожным образом издевалась над молчанием старика и девицы. Самое неприятное и непонятное было в том, что звук этот был слишком громок. Ненормально громок. Настя хорошо знала, что до ее комнаты звуки из «розовой гостиной» никогда не долетают. Афанасий Иванович думал о другом. О чем – покажет дальнейшее развитие событий.

Тут выяснилось, что наглый мотивчик произвел нехорошее впечатление не только на них. Раздался истеричный (женский?) вопль, и вслед за этим грохот, похоронивший музычку. Кто-то невидимый, нервный и решительный расколошматил фарфоровый хронометр о дощатый пол.

Афанасий Иванович и Настя одновременно бросились к двери.

Увидели они вот что: стоящую на коленях Зою Вечеславовну. Она, как кобра (это сравнение не пришло в голову ни девице, ни старцу), нависала над белым мелким крошевом, посреди которого бился в последних судорогах металлический механизм.

– Зоя Вечеславовна, – прошептала Настя, – вам помочь?

Профессорша поднялась. Лицо ее против ожиданий было спокойно. Она перекрестила на груди концы своей шали.

– Нет уж, – сказала она не только твердо, но даже вызывающе, – помогать, во-первых, поздно, а во-вторых, не нужно. Я бы даже сказала так: если надо помогать, то не надо помогать.

Появилась Груша с веником и совком.

Настя чувствовала, что должна сказать еще что-то, поучаствовать в странной этой неприятности, но ее утащил за рукав дядюшка с почти неприличной силой.

– Идем, Настенька, идем, мне срочно нужно тебе что-то сказать.

Теряя равновесие, и физическое и душевное, девушка последовала за ним. Единственное, что она позволяла себе, так это повторять вопрос, повторявшийся ею за последние дни многократно: «Да что это с вами, дядя Фаня?»

Только вытащив девушку из дома на веранду, а с веранды в тень большого жасминового куста, он изволил отпустить ее рукав.

– Сейчас мы пойдем в каретный сарай, – шумно дыша, сообщил он.

– Зачем это?! – сделала она широченные глаза. – Я не хочу в каретный сарай.

Движением, взятым из собственного видения, Афанасий Иванович освободил шею от шелковой парижской удавки. Грудь его вздымалась, капли пота наперегонки бежали по бледным щекам. Но заговорил не он, а профессор.

– Доброе утро, – проскрипел тот, появившись из-за куста. Он не был расположен шутить, но счел, что светский человек, внезапно застав кого-либо за тайной беседой, обязан разрешить микроскопическую неловкость ситуации какой-нибудь шуткой. Пусть и банальной. – О чем секретничаем в такую рань?

– Вовсе мы и не секретничаем, – непреднамеренно солгала Настя.

Но профессор не обратил на ее ответ внимания. Он молча проследовал на встречу с истребительницей фарфоровых хронометров.

– Идем, Настя, идем. – Афанасий Иванович вновь вцепился во все тот же рукав.

– Отпустите, дядя Фаня. Почему я должна идти в сарай? Вы сегодня какой-то… – Посмотрев в лицо дядюшки, она не закончила возмущенную речь и даже почувствовала, что ее возмущение замещается другим чувством. – Ну, ладно, пошли. И отпустите рукав. Ей-богу, смешно выглядит со стороны.

– Хорошо, хорошо, только скорей!

Василий Васильевич был занят своим раздражением в адрес профессора; Марья Андреевна – поправлением постели Тихона Петровича; Груша – осколками часов; Зоя Вячеславовна и Евгений Сергеевич – неприятною беседой; Калистрат – ехидным наблюдением за притворщиком Авдюшкою; Саша Павлов и Галина Григорьевна – сном. Некому было обратить внимание на чудовищное по своей подозрительности дефилирование странной парочки в сторону каретного сарая. Впрочем, один герой забыт в перечислении.

Отодвинув задвижку, Афанасий Иванович образовал довольно узкую щель, пропустил внутрь Настю, самым преступным образом огляделся, нет ли свидетелей, и скользнул следом за девушкой.