Текст книги "Пуля для эрцгерцога"

Глава четвертая

Напряженно пыхтя, Афанасий Иванович расстегнул ремни, которыми крепился на запятках брички объемистый кожаный ящик для поклажи.

– Даже рискуя, может быть, показаться вульгарным вором, я решился на этот эксперимент. Вот, Настя, подержи крышку…

Бледные (от волнения) руки дяди Фани нырнули в темноту ящика…

– Вот…

…и извлекли оттуда нечто завернутое в тряпицу. Тряпица была тут же удалена, и к тусклому оку запыленного окошка были поднесены немецкие фарфоровые часы, только что погибшие на полу у двери Настиной комнаты. Они были в полной целости и сохранности и отличались от «тех» только тем, что молчали.

– Что это, дядя Фаня? – прошептала потрясенная Настя.

– Украл! Стащил! Уволок с полки тихо нынче ночью и запрятал в ящик!

– Я про другое.

– Про какое другое?

Не отвечая, Настя медленно села на подножку брички и медленно же обхватила голову руками.

– Что это происходит? Что тут у нас происходит?! Мне сейчас стало… – Она помолчала. – Мне сейчас стало очень вдруг жутко. Эти ваши… видения, а теперь часы.

Обессиленно опустившись рядом, Афанасий Иванович продолжал нянчить на руках необъяснимый феномен.

– Это, конечно, смешно, я понимаю. Может показаться, что я принял угрозы этого мужика всерьез, что я поверил, будто он меня через некоторое время зарежет в «розовой гостиной». А самое забавное, что немного действительно поверил. Поверил! Себе я говорил – когда крал часы, – что я это просто в качестве эксперимента. Ведь они мне виделись так отчетливо. Любопытно посмотреть, что будет, коли их удалить с полки, как это повлияет на видение. Хотел я даже, может быть, посмеяться над моим видением. И за это, кажется, наказан.

– Что значит наказан?

– Как бы тебе сказать… – Дядюшка тряпицею, укрывавшей часы, вытер лоб, загривок, шею. – Я считаю, что мне дан знак.

– Знак?

– Он. Мне сообщается, что западня, о которой мне дали представление двумя способами: при помощи угроз Фрола и моего видения, – эта западня много прочнее, чем я мог подумать.

– Какие слова – западня, знак…

– Можно, Настенька, и по-другому назвать, но только Зоя Вечеславовна показала, что мне не вырваться.

– Она просто не в себе, дядя Фаня, вы сами помните, как она упала тогда, с Фролом. Она несла их к себе в комнату, испугалась музыки и выронила.

Афанасий Иванович то ли закашлялся, то ли слишком саркастически засмеялся.

– Несла! Держала! Испугалась! А где она их взяла?! А, Настя? Часы лежали здесь, в ящике, с того самого момента, как я их украл, с четырех примерно часов утра. В три мне «привиделось» мое убийство, а в четыре я их украл. А потом мучился до восьми, стыдясь к тебе постучать. Я специально кинулся проверять, что с ними, и тебя захотел в свидетели. Потому захотел, что, в частности, боялся, что трогаюсь слегка рассудком моим. Все же очень сильное на меня произвела впечатление та сцена возле камина.

Настя, повинуясь смутному порыву, встала с подножки и отошла к окошку, поближе к свету и подальше от темноватых речей дядюшки.

– Не хочешь ли ты сказать, что Зоя Вечеславовна во всем этом как-то замешана?

– Я уже сказал это. Ты сама видела разбитые ею часы. Я только не знаю, как назвать ее участие, и начинаю содрогаться, когда размышляю над этим.

– Дядя Фаня, тебя стало трудно понимать.

– Не мудрено, раз оно такое трудное, то, что я хочу словами изъяснить. Но ты девушка умная, к тому же и сама кое-что чувствуешь, правда? Не отпирайся, давеча со мной о временах каких-то рассуждала, помнишь, на мостках? Ты еще корила меня за нечуткость и нетонкость. Сейчас во мне этой тонкости хоть отбавляй. Буквально рвется все внутри.

Приступ удушья прервал сбивчивую речь. Опять пошла в ход тряпица. Афанасий Иванович попытался встать, ему хотелось подойти к Насте поближе, ему казалось, что она не полностью его понимает, потому что стоит слишком далеко.

– Да что вы меня корить пытаетесь, дядя Фаня! Я же сразу сказала, что мне жутко стало при виде этих целых часов. Не понимаю почему, а очень жутко. Я, может быть, сама бы на твоем месте украла их. Чтобы проверить. Но главное тут – что проверить, что?

Дыхание Афанасия Ивановича успокаивалось.

– Я еще, сказать по правде, надеюсь, что у этой истории было простое объяснение, и мне весьма стыдно думать о Зое Вечеславовне как о какой-то дьяволице. Бред, наваждение. Хорошенько потрясти бы головой, и все долой!

– А мы этим и займемся.

– Чем это? – с большой подозрительностью спросил дядюшка.

– Мы будем искать «простые объяснения».

– Н-да, хорошо бы.

– И потом, – Настя попыталась придать голосу беззаботно-игривое настроение, – если уж вас так беспокоят ваши видения и угрозы Фрола, уезжайте из Столешина на то время, когда угрозы должны осуществиться.

– Время, время, – Афанасий Иванович нервно постучал по фарфоровому пивовару, и из глубин механизма встала недовольная звуковая тень, – ведь не говорит этот аспид, когда! А ты его еще так отстаивала. Знает небось, а не говорит. Почему, спрашивается, а? Хочет, чтобы я непрерывно кошмарами маялся и в конце концов съехал навсегда.

– Он просто не знает, неграмотный. Мог бы сказать – сказал бы.

– Вот ты опять его защищаешь, опять! А каково мне, тебя не волнует вовсе.

– Эко вы поворачиваете. Не надо. Он всегда говорил, что Афанасий Иванович хороший барин, что убивать он вас никак не хочет. Он мучается, поверьте, свечки ставит, молится.

– Ты его еще и жалеешь. Ведь это меня надо жалеть, а не его, меня зарежут, ты хоть это прими во внимание. Не любишь ты меня вовсе.

– Неправда, ну что вы, дядя Фаня. Я вас больше всех люблю, и мне горько, когда вы бываете нехороший.

Афанасий Иванович помотал головой.

– Станешь тут нехорошим.

– Идем купаться, да? – Саша, жадно зевая, подошел сзади к стоявшему у окна Аркадию, тот глядел сквозь рыхлое сиреневое облако на двери каретного сарая. – Чего ты задумался, Аркадий?

– Да есть от чего онеметь. Тебе не кажется, что в нашем Богом спасаемом имении происходят престранные вещи?

Деликатный Саша пожал плечами.

– Я давно обратил внимание, но это, можно сказать, не мое дело. А, кроме того, у меня тут поле деятельности открылось. Я ехал сюда с определенными надеждами, но чтобы такие богатства!

– Это ты о наших болотах, что ли?

– О них, о них.

– Завидую тебе. Все у тебя разумно и объяснимо, а мне вот какие-то вещи кажутся весьма странными.

– Странен предмет, о котором мы не имеем достаточно сведений, и поэтому…

– Ой, не надо, Сашенька, не надо, давай свернем с этой дорожки. Мы и так уже, пожалуй, превратились в банальную пару персонажей; один, видите ли, боготворит ум, другой в противовес ему живет сердцем, но при этом их неудержимо тянет друг к другу.

– Лед и пламень?

– Видишь, даже тебе понятно.

– Да ладно, идем купаться же.

Василий Васильевич возвращался к себе во флигель, пребывая в неплохом расположении духа. После разговора с профессором у него создалось впечатление, что он в этом разговоре победил. Он шел, дразня свернутой газетой лопухи, и улыбался, что-то бормотал себе под нос, наверное, мысленно добивая призрак своего противника. Он спешил рассказать обо всем супруге, он ощущал себя охотником, волокущим в пещеру хорошую добычу. Галина Григорьевна, пожалуй, уже проснулась и нежится, как всегда в этот час, в постели, завороженно и мечтательно наблюдая возню световых пятен на белом потолке и уносясь женскою мыслью в места, которые кажутся мужчинам несуществующими.

Генералу суждено было ошибиться. Жены не было в постели.

Жены не было во флигеле.

Настроение Василия Васильевича испортилось. Сочная добыча обернулась падалью.

Что бы могло означать это отсутствие? Завтракать – щелкнула крышка часов – еще рано. Ушла гулять?

В тот самый момент, когда генерал ощупывал руками остывшую постель Галины Григорьевны, профессор попал в объятия Зои Вечеславовны. Только переступив порог комнаты. Жена обнимала его страстно, почти исступленно. Евгений Сергеевич был сбит с толку. Не то чтобы он отвык за годы супружества от такого проявления чувств, в их браке подобные проявления просто не был заведены. Союз интеллектов, а не совокупление тел, вот чем должна быть признана их семейная жизнь. А тут объятия, поцелуи, слезы. Евгений Сергеевич всегда (и справедливо) считал, что как экземпляр мужчины сильно уступает жене как представительнице женского пола. Ему эта вспышка телесной приязни с ее стороны была приятна, но и пугала. И испуг усиливался при воспоминании о недавнем припадке.

«Милый! Любимый! Женечка! Родной мой! Что же теперь делать? Жизнь моя!» – такие и подобные им слова продолжали сыпаться на Евгения Сергеевича. Он в порыве особого рода честности попытался отстраниться, как бы показать, что ласки и чувства эти не заслужил. И объяснил, почему так считает.

– Зоинька, я, кажется, все испортил.

– Что ты говоришь, родной?

– Я поссорился с Василием Васильевичем. Он теперь настроен против нашего замысла. Мы не купим эту квартиру.

Зоя Вечеславовна, всегда с легкостью понимавшая суть самых запутанных и специальных вопросов, выказала на этот раз полное нежелание и неумение что-либо понять. Она снова бросилась мужу на грудь и снова забилась в приступе приязни. Это наконец вывело профессора из себя, и он сказал чуть недовольно, гладя, впрочем, жену по волосам:

– Извини, Зоинька, но ты так… говоришь сейчас, будто я в гробу, а ты со мной прощаешься.

Она замолкла и настолько внутренне сжалась, что это почувствовали даже обнимающие руки Евгения Сергеевича. И он тоже внутренне сжался. Он коснулся ее глубокой тайны, почувствовал это и испугался. Зоя Вечеславовна осторожно, но безапелляционно высвободилась из семейственных объятий, отошла к кровати и села на нее, сложив руки на коленях.

– Насчет денег не беспокойся. Они их нам отдадут. Квартиру мы купим. И даже не в Берлине, а в Париже.

– Что с тобой, Зоинька?

– Что со мной будет, я не знаю. И, кажется, уже не узнаю. А что будет с тобою, я не могу сказать.

Еще только приближаясь к выходу из сада, Василий Васильевич услышал человеческий смех. Он доносился со стороны пруда. Какое гулкое место – пруд, подумалось ему, и он выскочил на открытое пространство.

Вот оно что!

Галина Григорьевна стояла (в белом платье, с летним полупрозрачным зонтом, наклоненным на левое плечо) на краю лодочной пристани и хохотала. Развлекали ее молодые люди, сидевшие в лодке у ее ног.

Василий Васильевич, прекрасно понимая, что поступает глупо, побежал вниз по тропинке, страшно ступая мощными ногами и хватая воздух пещерою рта. Бакенбарды тряслись. Он вылетел на мостки, где давеча беседовали Настя и Афанасий Иванович, и вынужден был остановиться, комкая от бессилия одной рукою «Биржевые ведомости», все еще остававшиеся при нем.

Страшная штука ревность. Вдвойне она тяжела, когда ревнуешь любимую и глупую молодую жену к собственному сыну, симпатичному балбесу.

К счастью для генерала, дальнейшие обстоятельства сложились так, что он не выглядел полностью потерявшим лицо. Почти сразу вслед за его покорением мостков скатился от садовой ограды Васька, брат кучера Авдюшки, с сообщением, что «барыня Марья Андреевна всех кличут для дела».

Веслолюбивые студенты наконец заметили, что на противоположной стороне пруда кто-то есть. Тут сгодилась казавшаяся бессмысленною газета. Помахав ею, генерал объяснил гуляющей (гулящей?) и купающимся, что их ждут наверху, в доме.

Глава пятая

Евгений Сергеевич поправил манжеты так, чтобы они выглядывали ровно на один дюйм из рукавов сюртука. Он знал, что все напряженно ждут, когда он заговорит, но знал также и то, что надобно выдержать паузу. Это оттенит и важность, и странность момента.

Место действия – разумеется, веранда. Время – второй час пополудни. Сидят: в креслах возле большого обеденного стола – Зоя Вечеславовна, Галина Григорьевна, Марья Андреевна и Василий Васильевич; на ступеньках, прислонившись спиной к косяку, – Саша. Стоят: Настя и Груша. Одна у окна, другая у дверей, ведущих в глубь дома. Евгений Сергеевич прохаживается, наклонив голову, как это было заведено у него в лекторской практике. Нужно, чтобы как можно больше мыслей собралось в лобную часть головы.

– Прошу отнестись к тому, что я сейчас скажу, с максимальным вниманием и, по возможности, без предубеждения. В последние дни открылись некие факты в жизни нашего Столешина…

– Вы про эти несчастные часы? – громко спросил генерал. Он постарался, чтобы его вопрос прозвучал не только громко, но и насмешливо. Его раздражало то, что профессор снова овладел всеобщим вниманием. Однако реакция остальных столешинцев на его выпад дала ему понять, что никому он сейчас не интересен со своими выпадами. «Некие факты» занимали общее воображение больше.

– Насколько я могу судить, все странности начались с этого мужика Фрола Бажова, с неизвестно откуда явившейся ему идеи, что вскоре или, вернее сказать, некогда он убьет нашего милейшего Афанасия Ивановича. Под воздействием этой идеи он явился сюда, инсценировал с помощью некоторых наших друзей что-то вроде медиумического сеанса…

Василий Васильевич покраснел, но промолчал.

– Результатом этого спектакля были особого рода сновидения, поразившие все того же Афанасия Ивановича.

– Это был не сон, – сказал дядя Фаня из своего кресла.

– Ну, скажем так, это было не сновидение, а видение, ведь вы, если не ошибаюсь, утверждаете, что всё это видели.

– Утверждаю.

– Сначала был обморок Зои Вечеславовны, – мрачно поправила Настя.

Все поглядели на нее и были весьма поражены ее видом. Губы сжаты, под глазами круги, в глазах непонятно к чему относящаяся скорбь. Она что-то знает, предположили некоторые, но никому неохота была задумываться, ибо хотелось следить за рассуждениями профессора. Его поза и тон обнадеживали.

– Верно, сначала был обморок Зои Вечеславовны, – сказала Зоя Вечеславовна, неожиданно перебивая мужа. – К тому же я должна заметить, что эти три явления связаны между собой.

– Три явления?

– Да, генерал, три. Бредовая идея мужика, нелепое сновидение…

– Это был не сон.

– …Афанасия Ивановича и мой дурацкий обморок.

– Мы забыли еще кое-что, – сказала Настя.

– Что? – повернулись к ней.

– Например, заявление Тихона Петровича, что он непременно умрет в конце этого месяца.

– И Калистрат, – подал вдруг голос Саша. Все были очень удивлены его вмешательством. Смущенный Саша пояснил:

– Он ведь все ходит по имению и всем рассказывает, что через месяц пойдет на каторгу.

– Глупый мужицкий кураж, – несколько нервно отрезал профессор, – а что касается Тихона Петровича, тут у меня тоже есть объяснение. Человек, достигший преклонных лет, довольно часто ощущает приближение смертного часа. Это в известной степени говорит о, так сказать, полноценности его душевного состава. О зрелости души. У средневековых европейских народов существовало устойчивое поверье, что знание своего часа и смерть в своем доме среди родных и близких (двоюродных и жадных, подумал кто-то) при заранее приглашенном священнике – это не что иное, как счастье. Напротив, смерть случайная, а пуще того – смерть на чужбине, – это позор. В Венгрии, например, умерших внезапно хоронили в церковной ограде только за особо внесенную плату.

– Я не знаю, как там обстоят дела в Венгрии или Австрии, герр профессор, – улучил момент для контратаки генерал, – только Тихона Петровича я попрошу не примешивать ко всей этой чертовщине.

Евгений Сергеевич примирительно развел манжетами.

– Совершенно с вами согласен. Собственно, я и сам утверждаю, что никакой мистики в том, что Тихон Петрович знает о своем часе, нет. И конечно, мы его не станем касаться в наших в общем-то праздных рассуждениях. Также я предлагаю отринуть и болтовню Калистрата. По соображениям, правда, другого рода.

– По каким? – не желая идти на полное примирение, спросил Василий Васильевич.

– Хотя бы для того, чтобы не нарушать чистоту эксперимента, как говорят ученые.

Больше возражений не последовало.

– Вы согласны со мной, коллега? – к Саше Павлову. Рыжая голова стыдливо кивнула.

– Вот и славно, вернемся теперь к тому пункту в нашем рассуждении, в котором мы свернули с прямого пути. Итак, мы имеем дело с неким аффектом, подразумевающим, смею утверждать, общую причину. О ней и пойдет речь.

– Это часы, – вздохнул Афанасий Иванович, вытаскивая свой карманный хронометр.

– Правильно, часы. Фарфоровый немецкий пивовар с бочонком под мышкой, что стоял на каминной полке в «розовой гостиной». Его узнал Фрол Бажов во время путешествия по дому. Он же отчетливо приснился, прошу прощения, привиделся Афанасию Ивановичу. И он же, наконец, вызвал страшную, необъяснимую неприязнь у Зои Вечеславовны.

– Да, да, мне вдруг нестерпимо захотелось с этими часами расправиться. Изувечить, истребить! – быстро сказала профессорша, причем сказала уверенно, без малейшего надрыва. Сказала и закурила, но руки у нее при этом ни в малейшей степени не дрожали.

– А я их просто украл, – тихо признался дядя Фаня.

– Ну что вы, – поспешил ему на помощь Евгений Сергеевич, – что вы, какое же это воровство? Это опыт. Вы просто хотели проверить, что станется с вашим видением, ежели оно захочет повториться, когда из него будет удален главный элемент. Правильно?

– Правильно, – согласился, но без жара, Афанасий Иванович.

– Признаться, окажись я на вашем месте, пожалуй, повел бы себя похожим образом.

– Сначала я хотел их выбросить в пруд, а потом спрятал в каретном сарае.

– В пруд было бы надежнее, – усмехнулся генерал.

Дядя Фаня поднял на него печальные, покорные глаза.

– Нет. Пруд могут осушить. Когда-нибудь. И найти часы. Без меня. И поставить на полку. А спрятанные можно в любой момент пойти и разбить. Вдребезги.

– Ну, так Зоя Вечеславовна их и разбила, – генерал встал, разминая затекшие плечи, – насколько я слышал, именно вдребезги.

Наступила длинная и чем-то очень неприятная пауза.

– Это были не те часы, – прошептал дядя Фаня.

– Не те? – одновременно спросили несколько человек.

– Не те, – громко объявил Евгений Сергеевич, торжествующая нота дребезжала у него в горле, – да, должен признаться, какое-то время я и сам был смущен, увидев в руках Афанасия Ивановича целехонький «краденый» экземпляр. Ведь буквально за полчаса до этого Зоя Вечеславовна подробно рассказала, что она сделала со своим экземпляром. Потом меня пронзила одна мысль, и я ринулся в «розовую гостиную».

Евгений Сергеевич сделал подобающую паузу. Кто-то должен был не удержаться и спросить: «Что же вы там увидели?»

Не удержался генерал.

– На каминной полке стоял третий экземпляр.

Груша и Галина Григорьевна одновременно и испуганно вскрикнули.

Профессор победоносно улыбнулся в их сторону.

– Я тоже был на грани испуга или чего-то в этом роде. Но, слава богу, все разъяснилось. С помощью…

Евгений Сергеевич юбилейной походкою подошел к Марье Андреевне, молчавшей все это время, и, подчеркнуто поклонившись, поцеловал ей руку. Потом распрямился и объявил:

– Двадцать лет назад на гамбургской выставке у Тихона Петровича зашел спор с одним местным буржуа. Спор о том, кто из них сильнее. Физически. Сели они за стол друг против друга и схватились за руки, кто, мол, кого положит. Тихон Петрович поставил на кон свой великолепнейший выезд. Буржуа этот, оказавшийся часовщиком-фабрикантом, – партию своих самых ценных произведений. Очень был уверен в своих силах. И зря. Одним словом, вернувшись с ярмарки, Тихон Петрович, выставив один хронометр как напоминание о великой победе на каминную полку, остальные одиннадцать схоронил в чулане. Со временем о коробке все забыли кроме, разумеется, Марьи Андреевны. Этому чулану мы и обязаны нашими столь необычными переживаниями.

Кое-кто облегченно заулыбался. Далеко не все. Зоя Вечеславовна, несмотря на очевидный триумф своего мужа, не выказала никаких признаков улучшившегося настроения. Горничная Груша тоже.

Профессор закончил объяснение:

– Марья Андреевна – добрая душа. Каждый раз, обнаружив пропажу, она не затевала розыска, щадя чувства похитителя. Что-то ей подсказывало, что надо повести себя именно так. Отсюда и произошла наша столешинская мистика.

Казалось бы, все – можно радоваться, но тут встал со своего места Афанасий Иванович. Он был то ли смущен, то ли взволнован, а может быть, переполнен смесью этих чувств.

– Если, Марья Андреевна, вы… так способны понять переживания, скажем, мои, из-за этой глупой истории и путаницы и верите, что испытываю я настоящее страдание, а не просто блажь… – Он запнулся.

– Что вы хотите сказать, Афанасий Иванович? – раздался громкий шепот хозяйки дома.

– Отдайте мне все часы, приз Тихона Петровича. И я их все разобью.

– А я охотно помогу, – сказала Зоя Вечеславовна, – хотя и подозреваю, что это бесполезно.

Марью Андреевну, кажется, немного смутила просьба двоюродного брата, она задержалась с ответом. Брат истолковал это молчание по-своему.

– Я заплачу, разумеется, заплачу за все, даже за тот экземпляр, что разбила Зоя Вечеславовна.

– Боюсь, что мне придется заплатить самой, – загадочно усмехнулась профессорша. – И не мне одной.

Весьма заметное неудовольствие выразилось на лице Евгения Сергеевича. «Столешинская мистика», столь неотразимо им только что разоблаченная, не желала рассеиваться. Особенно досадно было то, что способствует этому драгоценная супруга.

– Конечно, берите, – всплеснула руками Марья Андреевна, – неужто вы думаете, что я стала бы требовать с вас деньги? Бог с вами. Да и Тихон Петрович бы не одобрил.

– Спасибо, сестрица, – прочувствованно сказал Афанасий Иванович.

К нему бесшумной тенью подошла Настя.

– Прикажете прямо сейчас, дядя Фаня?

– Прикажу, обязательно прикажу, – горячо закивал тот, – часы эти будем истреблять, не теряя ни одной секунды, а то как бы, боюсь, они не разбежались. Судя по всему, они живут какой-то своей жизнью.

– Авдюшка, Калистрат! – кликнула Настя, выйдя на ступени веранды. Там она столкнулась с наконец-то появившимся Аркадием.

– Что случилось, пожар? – пошутил он.

Не обращая на него внимания, Настя побежала в сторону каретного сарая.

– Однако как тебя туда тянет, – усмехнулся ей вслед кузен и стал подниматься по ступеням. (Василий Васильевич при появлении сына поморщился.)

– О, все в сборе, а я только что со станции. Там, знаете, какие-то новые веяния. Буфетчик Николай – так тот прямо мне сказал: быть, вашбродь, войне.

Даже сквозь легкое опьянение, привезенное со станции, Аркадий ощутил необычность настроения на веранде.

– Ну, у вас тут, я вижу, тоже новые какие-то идеи завелись.

Он наклонился к уху Саши Павлова и прошептал:

– Ни мне письма, ни тебе книг, скверно работает почтовое ведомство. Хотя оно и понятно – войне быть.

Теме этой не суждено было продолжиться, потому что перед ступенями веранды появились Авдюшка и Калистрат, они несли продолговатый нерусского вида ящик, снабженный для удобства специальными ручками.

Настя указала, куда его поставить. Поставили – зачем-то с величайшей осторожностью. Подняли крышку. Внутри, засыпанные до подбородка серыми от времени опилками, сидели фарфоровые пивовары.

В предвкушении необычного зрелища публика покинула свои насиженные места и приблизилась к окнам. Открылись рамы, откинулись занавески.

Евгений Сергеевич, напротив, сел к столу и принялся наливать себе чай. Чай был холодным, это каким-то образом укрепило его во мнении, что прав все-таки он.

Афанасий Иванович медленно, но неукротимо снял свой короткий домашний пиджак и не глядя передал назад – оказалось, на руки единственному здесь пьяному, Аркадию то есть. После этого он медленно, зная цену каждому шагу, пошел на гамбургский ящик. Он чувствовал, что в нем есть что-то от палача в этот момент, и был рад этому.

Авдюшка за время наступления успел сбегать к дворницкой и вернулся с топориком. Молчаливый Афанасий Иванович принял орудие расправы, взвесил в барской руке, обернулся к зевакам и, криво улыбнувшись, пошутил:

– Мы не убивцы.

Замечание вызвало бурную реакцию только в Аркадии, он, размахивая пиджаком, подбежал к ящику:

– Мы не убивцы, убивцы не мы.

Афанасий Иванович почти брезгливо отверг его каламбурную помощь, наклонился, наливая кровью лицо, и, схватив первые часы за голову, вырвал на свет. Подержал на весу облепленную прахом скульптурку. Философски бросил ее на гравий и тут же обрушил сверху неотразимый обух.

По лицам наблюдающих пробежала волна неодинаковых переживаний.

За первым Гансом последовал второй, а может, это был уже Фридрих. А потом Франц, и Юрген, и Генрих, и Йоган. Не все умирали с одного удара, иногда требовалось и два, и четыре. Только четные получались четкими. Полезные и забавные немецкие механизмы, превращаясь в безнадежное крошево, предсмертно ныли освобожденными пружинами. Осколки разлетались в стороны. Один, самый мстительный, вонзился не отошедшему на безопасное расстояние Аркадию в то место на левой руке, к которому мы прикасаемся, нащупывая пульс.

Афанасий Иванович, напоминая себе уже даже не палача, а некое совсем уж первобытное существо, припал губами к этой родственной ране, останавливая кровь.

– Браво! – закричало сразу несколько голосов.

– Ну, дядь Фань, – восхищенно воскликнул спасенный юноша.

– Это просто античная баталия, – сказал Василий Васильевич.

Победитель отшвырнул топор, церемонно, все еще остро ощущая собственный общественный вес, принял свой пиджак и проследовал туда, где, судя по всему, предстояло отпраздновать успешное окончание дела. Может быть, даже с шампанским отпраздновать.

Когда начал смолкать первоначальный вихрь иронических (и необязательно) поздравлений и восхищенных комментариев, раздался хрипловатый, как бы дополнительно охлажденный остывшим чаем голос профессора:

– Я бы на вашем месте, господа, послал бы кого-нибудь в «розовую гостиную». Насколько мне известно, тот экземпляр, что усилиями нашего Геракла совершил вояж в каретный сарай, находится там.

Классическая сцена всеобщей немоты.

Настя бросается вон с веранды.

Зоя Вечеславовна саркастически закашливается и отбрасывает папиросу.

– Бьюсь об заклад, что их там уже нет.

– Почему?! – Огромные испуганные глаза Афанасия Ивановича.

– Их кто-то украл, чтобы подставить на каминную полку в нужный момент.

Холода добавил генерал:

– А мне и другое кажется странным: почему мы, господа, не подумали о том, что немец мог после поражения от Тихона Петровича наделать себе еще пару дюжин таких часиков. Может быть, какие-нибудь из них захотят явиться в «розовую гостиную» с жаждой, так сказать, мести. Вещи, мне кажется, имеют свою душу.

Евгений Сергеевич, хоть и был сердит на дядю Фаню за его шаманский шабаш, счел нужным во имя научной честности воспрепятствовать этой тихой травле.

– Насчет этого вашего немца, Василий Васильевич, мы можем быть спокойны.

– Отчего же такая безапелляционность? – все еще любуясь высказанной им мыслью, поинтересовался генерал.

– Потому что наш Тихон Петрович не просто победил часовщика, а жутким образом повредил ему руку, так что оный принужден был оставить профессию. Само собой разумеется, что соответствующая компенсация была ему выплачена. И даже сверх того.