Текст книги "Избранное"

В то время многое менялось в жизни. Новые воинские звания и формы одежды. Новая Конституция. Новый закон о выборах. Новое направление в пропаганде.

Еще плохо забытое живодерство над крестьянами в период коллективизации, террор, приуроченный к убийству Кирова, сменился новым психозом «классовой борьбы».

Мы, курсанты (да и не только мы), вскакивая утром по команде «подъем», старались отметить, портрет какого военачальника или вождя снят ночью со стены. Учтите наш юный разум и попробуйте представить нашу реакцию на происходящее. Большинство делали вид, что это их не касается. Но ведь притворство не всем удается.

К своему двадцатилетию я уже имел значительный опыт жизни. Такова моя биография. К тому же (по-пушкински выражаясь) черт дернул меня родиться с жестокой аллергией на голых королей.

Во времена восхождения к славе «великого кормчего» и иже с ним, когда полные залы людей впадали в экстаз камлания, провозглашая здравицу вождям или гибель их недругам, я чувствовал себя очень, очень плохо: стыд и унижение, и снова стыд.

Наступила ночь 14 декабря 1937 года. Казарма. Меня тихо будят. И караул солдат стрелкового полка уводит неизвестно куда.

Потребовалось 19 лет прожить в тюрьмах, лагерях и ссылках, чтобы получить признание своей невиновности. И спустя 53 года получить возможность говорить об этом. Много это или мало? Ответьте себе.

Говорить о пережитом хочется. Ведь ясно, что со смертью последних свидетелей тех событий уйдет в небытие очень значительное содержание жизни. И память о конкретных людях и об их муках.

Но вернемся в город Кандалакшу. Высоко над заливом и городом есть (или был) небольшой деревянный особняк, хорошо внутри отделанный, комнат на шесть. Возле него была добротно-прочная полуземлянка-крепость на четыре камеры-бастиона.

Располагалось это предприятие вдали от жилья и казарм. Хозяином был тут третий особый отдел штаба дивизии. Его начальник – по фамилии Быстров. В нарушение Устава строевой службы он никогда не носил на петлицах знаков отличия, и я не знаю его звания.

Его помощниками были капитан Никифоров, старший лейтенант Чирков, старшина Н. Шмелев и другие (Шмелев был жив еще в 1956 году, наверное, в чине генерала).

В ту ночь, 14 декабря 1937 года, караульные солдаты молча впустили меня в каземат упомянутой полуземлянки. Тут было человек 10–12, не помню точно. Все они невероятно грязные и обросшие. По бороде можно судить, когда арестованы. Все они были командирами разного звания из частей нашего гарнизона.

Поражала меня полная потеря личного достоинства. Страх и растерянность превратили их в жалких и мелких. Позднее я понял, как это делается. Профессионализм в палачестве тоже профессионализм.

В других камерах нашего подземелья было, наверное, то же самое. Информации никакой. Караул строгий, сменный, и люди, как в воде. Единственная информация – новый испуганный арестант. Редко кто сохранял достоинство.

Самое противное в предварительном содержании состоит в ощущении того, что ты находишься в поле наблюдения камерной «наседки», а кто она – вопрос.

Внутренний вид нашего узилища был невероятно страшен, темен, низок и сразу убивал мысль сделать заявление, просьбу или протест. Это из книжек старых времен. Даже невозможно было увидеть или услышать солдат охраны. Мы знали лишь то, что они из нашего гарнизона, а не из частей НКВД.

Пищу нам приносили из солдатской столовой стрелкового полка. На допросы водили очень редко. Люди возвращались с допросов через пять-шесть дней предельно утомленными и не желавшими говорить о происходящем, тотчас падали на нары и спали тяжело и долго. Проснувшись, неохотно отвечали на вопросы, что и как было на допросах следствия. Эту отчужденность, отказ от обычного человеческого общения было чрезвычайно тяжело переносить.

Хотелось понять происходящее, с кем ты рядом, как себя вести, может быть, получить поддержку. Но этого не было. Были неизвестность и одиночество, раздавившие сознание, личность.

Наверное, чтобы не сойти с ума, один из арестованных, капитан стрелкового полка, начинал рассказывать нам повесть о трех мушкетерах с подробностями, которых могло и не быть в тексте романа. Его раза два в неделю вызывали на допросы, других очень редко – раз в месяц. Позднее он говорил, что его в кабинетах следователей используют в качестве уборщицы помещений. Был ли он камерной «наседкой»? Может, и был, но по принуждению.

Однажды он принес в камеру лезвие безопасной бритвы и не скрыл это от нас. Она нам была совсем не нужна и лежала в щели стены камеры.

Меня на допрос не вызывали. Прошел месяц. Я догадывался, что арест связан с моим вторым именем, и не боялся примерять на себя два года тюрьмы за это, но все было иначе.

В числе следователей особого отдела при первом моем вызове я увидел старшину нашей полковой школы Николая Васильевича Шмелева. За полтора года в школе у меня к нему было устойчивое уважительное отношение с долей личной симпатии.

Оно сохранилось и до сих пор. Думаю, нечто подобное было и в его отношении ко мне, а знали мы друг друга довольно хорошо. Я не знаю, какую роль он сыграл в моем обвинении, но мне было известно, что он был вызван в военный трибунал при пересмотре моего дела в 1956 году в Ленинградском военном округе, где я был реабилитирован.

Мое следственное дело вел капитан Никифоров. Он строил из моей мальчишеской персоны матерого английского шпиона, а потом ограничился обвинением в антисоветской агитации с использованием мной документов на чужое имя с целью скрыть свое порочное, враждебное происхождение.

Ему это было легко сделать. Я с полной откровенностью отвечал на его вопросы о моем отношении к изменениям жизни в стране, о моих политических взглядах. Если теперь это считается банальной истиной, то в то время это каралось по статье 58 п. 10 УК РСФСР. В моем деле нет неправды. Капитан Никифоров не лгал и не выдумывал. Он добросовестно служил строю, системе.

За это я на него не в обиде. Зол на другое: зачем они требовали от нас подписи в протоколах самообвинительного смысла?

Можно же было нас всех осудить и расстрелять без нашей подписи в протоколах. Так нет же. Жестокость, пытки проводились именно ради этой самообвинительной росписи в протоколах, которая по их странной юридической логике делала их работу безупречной с позиции права. Чушь несусветная.

После первых допросов и писания странного протокола, в котором я сам себя обвиняю, я не мог сообразить, как вести себя дальше.

Подписывать протокол требовалось так: внизу каждой страницы собственной рукой написать: «Протокол с моих слов записан правильно» и расписаться. Такой цинизм меня возмутил, я «закусил удила».

В начале тридцать седьмого года чекисты еще оберегали честь мундира и арестантов-военнослужащих не принуждали к подписи с помощью побоев. Они брали подследственных на измор (какое значительное слово в могучем русском языке – «на измор», и как же трудно переводчикам с русского).

На измор. Заставляли стоять по несколько суток кряду, лишали пищи, воды. Если ты уже лежишь на полу – лишали сна, хлопая по столу крепкой деревянной линейкой над головой строптивого. Если ты, обессиленный, пытаешься бунтовать и драться, гуманные следователи тебя свяжут и будут хлопать линейкой по столу, не давая уснуть. И «контрреволюционер», наконец, сдавался и писал, что протокол с его слов записан правильно (если он еще мог писать).

Продолжительность такой процедуры зависела от выносливости «врагов народа», а дежурные с линейкой работали по сменам, при непрерывном режиме.

После следствий я заметил одну закономерность: подследственные для очного судопроизводства побоям не подвергались, а кто уничтожался по решению троек и особых совещаний – уродовались без границ. Ведь не важно, когда умрет: до суда или после. Все равно умрет, а это зачастую решалось еще до ареста.

Одним из таких был генерал-майор Антонов, командир нашей 54-й дивизии. Я не однажды встречался с ним на допросах. В сущности, процедура допросов сводилась к принуждению подписать нужный протокол. Выяснять-то нечего, все открыто и ясно. Задавалось полдесятка глупых вопросов, например, таких, как: «Почему у тебя старуха-мать держала в доме икону, а ты любил читать Салтыкова-Щедрина?» Следовали неуклюжие ответы, сочиненные невежественными следователями, и вывод: не любил советскую власть, готовил переворот и убийство Сталина.

Судьба Антонова такова: с момента ареста и до гибели его допрос не прерывался ни днем, ни ночью. Он погиб на допросе. Где они его закопали, я не знаю. Последний раз, когда я с ним встречался на допросе и всунул в его распухшие губы зажженную папиросу, он был бос, его ноги распухли. Чтобы снять с ног белые бурки, их пришлось разрезать ножом. Этот истерзанный старик, когда-то бравший крымский Перекоп, укоризненно говорил: «Ах выдумщики, ах какие выдумщики».

Лет через двадцать, читая Салтыкова-Щедрина, я встретил там этот образ выдумщика и понял, наконец, смысл незлобной ругани несчастного человека.

Рассказывать об этом нужен талант и эрудиция не моего уровня. Все должно переложиться, перейти в народную память, но вряд ли это случится. Я стар и слеп, другие не могут, третьи уже ушли из жизни, никому ничего не рассказав, даже своим детям.

Однажды, находясь на допросе, доведенный до изнеможения бессонницей и стоянием в течение недели, падая, засыпая между окриком вертухая и ударом его хлопушки, я все-таки уснул или впал в беспамятство, не помнил, как и почему меня забросили в камеру, и я проспал там сутки.

Прошло еще несколько дней. Никого из нас не вызывали. Узники – народ с воображением, начали строить гипотезы. Что-то произошло вверху? Власть осознала ошибки? Нас скоро освободят?

А произошло всего лишь: недалеко от города Кандалакши разбился о сопку дирижабль, и сотрудники третьего отдела штаба все выехали на место аварии.

Вернувшись, они с еще большим усердием стали исполнять свои обязанности.

Выходя на очередной допрос, а вернее сказать, на пыточный сеанс, я взял с собой из камеры лезвие безопасной бритвы. В этот вечер надо мной издевался сам Быстров. Черты лица его были довольно правильные, лысеющая голова гладко выбрита, лицо – бесчувственная холодная маска. Меня удивила его лексика. Он говорил хорошим, очень хорошим литературным языком, без грубости, подчеркивая этим свое презрение к нам и нашим попыткам защититься. Он хорошо угадывал мои болевые точки. Обида, беспомощность, унижение искали разрядки.

Я взял лезвие бритвы, поднял гимнастерку и остервенело быстро полоснул им несколько раз по животу. Хлынула кровь, прибежали вертухаи, мой Никифоров вызвал гарнизонного врача-хирурга. Я надеялся, что раны будут значительны, но на животе они оказались не опасны, пальцы пострадали сильней. Доктор остановил кровь, порезы защемил скобками, перевязал и удалился. Для классического харакири и для членовредительства лезвие безопаски оказалось неэффективным инструментом.

Мой поступок рассердил «особистов», они не прекращали вымогать подписание протоколов следствия еще несколько дней, ждали, пока у меня заживут раны, а после этого пообещали отправить в городскую тюрьму и дело передать в трибунал. Я сдался и подписал не с моих слов записанные протоколы, наивно думая достойно защитить себя перед военным трибуналом. Святая наивность!

Хорошо связав веревкой мои руки за спиной, капитан Никифоров объявил, что они умеют держать слово и отправляют меня в тюрьму. Наручников тогда не было. Марксизм-ленинизм обещал уничтожить тюрьмы как инструмент насилия, и наручники не изготовлялись.

Ту веревку не однажды носил я от КПЗ до тюрьмы и обратно, обязательно ночью, при усиленном конвое. Дорога та была около двух километров.

Солдатики конвоировали меня растерянно и безмолвно и в связывании не участвовали. Репутация не смирного и опасного английского шпиона поддерживалась преднамеренно.

Тюрьма Кандалакши ничем не знаменита. Находится на берегу бурной, незамерзающей реки Нивы, близко от моря. Шум реки непрестанно слышен через окна, закрытые козырьками. Думаю, что козырьки – чисто советско-русское изобретение. До революции никто до этого не додумался. Тюрьма деревянная. В тюремном дворе отдельно стоящая баня. Построена тюрьма в 1929 году с тщаньем и мастерством карельских плотников.

Переполненные тюрьмы конца тридцатых годов создавали для узников неудобства из-за тесноты, но и обеспечивали широту информации и общения. Движение этапов, судебные слушания, вызовы на допрос, местные конвои и смена камер – все это были для узников события, отвлекавшие от личной беды.

За семь месяцев содержания в Кандалакшской тюрьме и камерах предварительного заключения особого отдела 54-й горно-стрелковой дивизии я помню многие нерядовые события, интересных колоритных людей и их трагические судьбы.

Свой рассказ о некоторых хочу предварить: неверно говорить всуе о том, что репрессировались без вины, ни за что. У террора были своя логика и метод. Лишали свободы и убивали не за содеянное, а за несоответствие некоему стандарту беззаветной преданности и ординарности личности. Вот почему жертвами оказывались всегда незаурядные люди. Известно, что посредственность не любит таланта.

Долгое время я был в одних камерах со старшими командирами из дивизии. Запомнились полковник Кирпа, подполковник Н. М. Морозов, Тарновский, капитан Гамов, Барков, врачи и строители-инженеры. Имена многих я забыл. Все они были оригинальны и симпатичны. Многие были этапированы в знаменитую Ленинградскую тюрьму Кресты и там уничтожены. Мне это удалось проследить по сведениям от узников блока военнослужащих, уцелевших и отбывавших сроки приговоров в лагерных условиях.

А вот случай, где трагичное и смешное рядом.

В начале декабря 1937 года командующий Ленинградским военным округом командарм Дыбенко инспектировал наши части. Я вел занятия с курсантами в артиллерийском парке. Его свита проходила по парку. По Уставу я отдал рапорт, а через три дня его портрет сняли со стен казарм и армейского клуба. Смешное состоит в том, что перед отъездом он провел командирский сбор, на котором призывал к классовой бдительности и революционной беспощадности. О его судьбе можно узнать из официальных источников. Он был вскоре расстрелян.

В тюрьме Кандалакши было много интересных знакомств и встреч, забыть которые трудно.

Николай Николаевич Черкасов – врач-хирург, практиковавший в Кандалакше. Трудолюбие и талант хирурга создали ему широкую популярность. Арестован в третий раз, начиная с 1926 года. «Враг народа», который не думал о лишении свободы, а беспокоился о возможности продолжать медицинскую практику. Особо не отчаивался. Еще будучи узником Соловков, до 1935 года был «придворным» медиком бонз ОГПУ.

Антон Русинов. Шестнадцатилетний юноша, впихнутый в камеру сильной революционной и тупой волей. Он читал нам по памяти полный текст «Евгения Онегина».

Я старался тоже выделиться, поскольку много помнил из Лермонтова и Пушкина.

Вера Анисимовна. Наш тюремный доктор. Никто из нас не забудет ее светлый, красивый и добрый образ женщины-покровительницы. Ко мне, молодому солдату, она была добра, как мать.

В начале марта 1938 года в Москве проходил пленум ЦК ВКП(б). О нем забыли теперь все, даже историки. Не забыли узники тюрем и лагерей того периода. После разгрома своих гипотетических и потенциально политических противников, мудрейший из большевиков (а он действительно был среди них и мудрейшим, и честнейшим) понял, что, если не остановить психоз классовой, а теперь уж неведомо какой борьбы и самоуничтожения народов, вести в светлое будущее будет некого, и его мессианское предназначение не осуществится. Его выступление на пленуме было в его всегдашнем стиле – коротким и лукавым.

Челядь с высокой преданностью шумно аплодировала и клялась в верности. Порешили, что сажать в тюрьмы и лагеря так много людей не следует, но уж кого надо, то надо.

После этого пленума тюрьму посетил в порядке надзора прокурор. Жалоб мы ему не подавали, полсотню вшей в его меховой воротник я сумел внедрить. Через три месяца он тоже был посажен, а его кресло занял тот вертухай, который усердно лупил по столам рейсшинами при наших допросах в КПЗ дивизии, не давая нам уснуть.

Тюремная администрация, служащие, охрана и надзиратели шли тогда по ведомству Наркомата юстиции. Они имели даже свою форму и знаки отличия, но по сути были совсем не военизированным сословием, а бытовым.

Обид на них у нас не накапливалось. Они нас даже немного боялись. Ведь одно выражение «враг народа» что-то стоит. После пленума ЦК высшее начальство тюрьмы стало подражать жандармерии Николая Второго и вопреки Уставу службы подолгу и вежливо беседовало с нами на разные темы при открытых дверях камер. Это было трогательно и смешно.

События эти породили в умах узников много разных иллюзорных настроений, никогда и ни в чем не осуществившихся.

Только два человека точно, верно понимали значение всякого слова вождя. Политрук Барков, всего лишь политрук, молодой старший лейтенант. Этот верный апостол Учителя понимал, как должно поступать, а плохо это или хорошо – знает сам Учитель.

Вторым был молодой ветеринарный врач Владимир Вьюхин, уроженец архангельской двинской деревни, сын крестьянки-вдовы, человек богатырского вида и поведения. Несмотря на молодость, выдумки в его голове не рождались. Он осмеивал оптимизм других и не отчаивался сам.

Тюрьму мы покинули с разными этапами.

Я ушел в Беломорско-Балтийские лагеря, он – в Северо-Уральские.

И вот спустя девять лет, зимой, на Соликамском железнодорожном вокзале мы встретились снова и вспомнили, как вдвоем драили коридорные полы в Кандалакше за лишний кусок хлеба и миску баланды. Я уже был два года на воле, он – первый год.

Не раз в жизни приходится убедиться, что земля достаточно мала для встреч. Он продолжал работать и после освобождения – главой ветеринарной службы управления одного из лагерей ГУЛАГа на территории Пермской области.

«Встать! Суд идет!» Было бы очень комично, если бы секретарь суда традиционно провозгласил эти слова. Суд уже был на месте, подсудимый здесь же, в небольшой комнате штаба дивизии, конвой – в коридоре. Зрелища нет даже для сильно экзальтированной натуры. Тоска смертная. Если не засмеешься, то заплачешь.

К такой форме разрешения моего уголовного дела пришли не сразу. В нем была интрига. Я, подсудимый, живший под чужим именем, балакающий по-английски, сын кулака, коварно проник в армейскую школу. Зачем?

Чтобы сильно повредить обороноспособности страны. Устроить шумный процесс – просто. Был опыт. Но где публика – вот в чем вопрос. Публики нет, в гарнизоне одни солдаты. И пришлось сократиться.

За столом трибунала сидели три офицера, одного я знал по службе – командир гаубичной батареи. Следственные материалы не оставляли повода что-то выяснить, спросить. Свидетелей – ни одного. Обвиняемый ничего не отрицает. Он с большим подвздохом произносит протест против следственных процедур и мотивов обвинения. Все это похоже на первую репетицию плохой пьесы. Мой пафос был смешон еще и потому, что вид мой, моя фактура была мальчиковой, и членам суда было неловко. За это чувство неловкости они и прибавили мне два года тюрьмы, когда могли вполне ограничиться пятью годами.

Итак, семь лет лишения свободы и три года поражения в каких-то правах.

И колобок покатился дальше.

Смена тюрьмы на лагерь – событие уже только потому, что все внове. Неизменна неволя. Становись, садись, ложись, встань, иди, шаг влево, шаг вправо – стреляю. Мы усвоили быстро, что это всерьез и обжалованию не подлежит.

В августе, в теплый солнечный день, во дворе тюрьмы отобранных этапников коротко остригли, «ошмонали» и подвели к воротам.

В тюремной каптерке у меня сохранялся один солдатский ремень. Его мне вернули. Перед самым выходом в открывшиеся ворота, с высокого крыльца здания тюрьмы меня громко окликнули, и высокий худой тюремный завхоз передал мне ослепительно белую подушечную наволочку. В ней были разные хорошие продукты. Поразила меня белизна ткани и то, что обо мне кто-то заботится. Думаю, что эта сочувствующая помощь была от врача Веры Анисимовны.

Прозвучала команда «марш!», и мы вышли за ворота. Этапные товарные вагоны стояли на маневровых путях, посадка прошла быстро, нас было мало, человек 150. И двери закатились до упора.

Через двое суток мы прибыли в первую гулаговскую столицу-«медведку» – город Медвежьегорск. Там было до полдесятка лагерных зон, а может, и больше. Наши – две рядом – именовались пересыльными.

Не более недели нас водили на земляные работы. После длительного пребывания в тюрьме и ничегонеделания работа была очень трудна. Трудна больше потому, что я был сильно истощен от недоедания. Все здесь были новичками, в лагерной жизни ничего не понимали, и «придурки» могли с нами не считаться.

Через неделю сформировали пеший этап в 300–350 человек из молодых людей.

По прибытии на место я узнал, что мы находимся в колонне строгого режима в глухой тайге к востоку от Онежского озера. Работа – только лесоповал. В нашей колонне почти все зэки были уголовниками с большими сроками наказания.

Я оказался среди них потому, что в моем формуляре было два имени. Это обстоятельство не раз усложняло мою жизнь. Правда, среди зэков это повышало мою личностную оценку, и я не спешил рассеять их романтические заблуждения.

Я был «фраер», но еще неведомо какой. Да и будет неправдой сказать, что я сам к уголовникам относился без неприязни и вполне терпимо. Меня раздражали больше тупые хулиганы, а не воры и мошенники. Я уже тогда знал, что более справедливо было бы поменяться местами уголовникам-зэкам с их судьями. При таких мыслях не будешь их строго осуждать или, тем более, презирать. Они часто оказывались и интересными.

Наши бытовые условия были такие: в добротных бревенчатых бараках были вагонные двухуровневые нары 2+2 без постелей, одеял или чего иного; кухня, где варили баланду и даже кашу. Хлеб привозили откуда-то на лошадях. Освещение – электрическое. Вода из колодца. Все постройки были нестарыми. Вероятней всего, это была усадьба леспромхоза гражданского, переданная ГУЛАГу и дооборудованная охранной зоной с вышками.

Из преобладающего явно «фартового» люда выделялась группа туркмен-мусульман, совсем не знавших русского языка, примерно молившихся на восток, сидя на земле. Они были контрабандистами по нашим законам и нормальными купцами по восточным обычаям. Это совсем не подходящие люди к работе в лесу, и их судьба должна была скоро разрешиться трагически.

Еще два человека привлекли мое внимание. Оба были жителями Украины, проходили по одному политическому делу. Низенького росточка еврей с фамилией Резник и русский тощий интеллигент Костеров. В точности имен не уверен. О них знаю, что они оба из высшего аппарата власти Украины. Костеров как-то кратко намекнул мне, какая изощренная борьба идет за власть в Кремле, и в этой борьбе М. В. Фрунзе был первой жертвой. Какой жертвой станут они, похоже, они догадывались, не зря же их сюда привезли и смешали с бандитами.

Начальником УРБ (учетно-распределительного бюро) в колонне, в руках которого жизнь и смерть каждого зэка, был очень малограмотный уголовник, не из воров. При первом же месячном отчете по картотеке он «зашился» и пригласил меня помочь.

Это была простая и маленькая задача, но она озадачила всех «урок». Кто же я, если с моим формуляром контрреволюционера, двойной фамилией и в армейских шмутках – допущен в УРБе? Я явно выбивался в элиту зоны и понимал свою выгоду. Теперь мне уже ни один вор не мог крикнуть: «Эй, ты, подкинь дымку в костер от комаров». Разоблачать себя, показывать свою ординарность мне не было резона. К тому же в ту пору я был ловок на работе и физически отменно крепок.

Быть на общих работах, особенно на лесоповале в 1938 году, работать топором, пилой-поперечкой или плохой лучковкой – это, я вам скажу, необъявленный смертный приговор. Если ты не научишься как-то ловчить, не найдешь покровителя, той пилой ты перепилишь свою жизнь всего за полгода.

Недаром же в лагере «общие работы» – это самые страшные слова. Спасла меня моя профессия металлиста.

По картотекам УРБ сохранялись сведения о нашей профессиональной принадлежности.

Где-то кому-то потребовались токари и фрезеровщики по металлу, и на меня был дан наряд отконвоировать в другое лагерное производство. Если бы этого не случилось, не писал бы я сейчас.

Меня вызвали и куда-то повели. Ночевали мы в лагерной зоне Бочалова. Это был очень крупный пункт Беломорско-Балтийского комбината (ББК) с больничным комплексом.

Во всех лагерях Союза такие больничные зоны имели очень существенные преимущества. Это как Москва перед ярангой в тундре.

Наутро ко мне присоединился совсем молодой паренек из бытовиков Володя Семенов. Нас посадили на чудесный пригородный теплоходик, и мы поплыли по реке Водле до пристани Стеклянное. Это у самого Онежского озера. Так мы стали рабочими механических мастерских, жили в обособленной зоне, о которой я еще расскажу. Эти три года, проведенные в ней, самые благополучные из моего срока заключения под стражу.

Место, где предстояло жить, называлось Шала. Происхождение названия не знаю. Оно было замечательным по многим качествам.

Шала – глубоководный порт на Онежском озере. Паровая локомобильная электростанция на 500 кВ, на дровяном топливе с электросетями большого радиуса. Два десятка единиц флота разного класса, хорошие механические мастерские, телефонная станция. Здесь же в Шале находилось отделение управления ББК. На противоположном берегу располагались лесозавод и судоверфь, на которой строили очень крупные деревянные баржи водоизмещением 3000 тонн и мелкие деревянные суда. Все производства на нашем правом берегу были гулаговскими, за рекой – других ведомств.

В мастерских изготавливали и ремонтировали технику лесозаготовительную, сплоточную и лесопильную. Ремонтировали флот и судовые машины. Нами был построен судоподъемник, к помощи которого часто прибегали суда Онежского пароходства.

Не из чувства гордости я подробно описываю ГУЛАГ, а чтобы сказать: в то время почти все принадлежало ГУЛАГу.

Замечательными были по архитектуре два больших деревянных дома, окруженных типовым лагерным забором-частоколом. В них мы жили. Это были замки Калевалы, построенные на века еще до революции. В них я прожил три года. Мы были сыты. Никаких штрафных пайков у нас не было. Зэки здесь получали посылки. Мы хорошо работали по 10 часов и имели один выходной день в неделю. Мало кому в то время удалось пожить в таких аристократических условиях.

Среди нас было много инженеров, техников, людей интеллектуального труда, были журналисты и ученые, войсковые офицеры и мастеровые люди с большим опытом. Я учился многому на работе и в зоне, круглые сутки и «на халяву». Ну где бы на свободе я мог иметь таких учителей? Лежа на нарах, я мог слушать лекции истосковавшегося учителя физики или химии, биолога или астронома, слушать людей, побывавших в Америке или еще где-то, беседовать с настоящим чехом, венгром, немцем, внимать врожденным «свистунам», любителям авантюр, узнавать неписанное в биографиях популярных людей. Только там, в тюрьмах и лагерях. Там любому лицедею не удается жить в маске.

Личность проявляется, как фотоснимок, и ты стоишь ровно столько, сколько стоишь.

Иногда мы устраивали музыкально-танцевальные концерты, были в них декламация, иллюзион, а чаще это получалось произвольно и от души, без режиссуры и руководства. Славный то был лагерь невольников.

Много лет проработал я в системе ГУЛАГа, но ничего подобного не встречал. Люди из зоны работали вместе с вольными в конторе отделения, на судах, в бухгалтерии, экспедиторских, на электростанции. О классовой борьбе как-то забыли. Мы влюблялись в вольных женщин, и они нас ничуть не боялись, хотя конспирация требовалась тщательная.

Конечно, на любовные приключения отваживались самые отчаянные из молодых зэков. В моем фотоальбоме есть фотографии, пробуждающие воспоминания о тех рискованных приключениях.

Однажды к нам прибыл этап очень пожилых людей, преимущественно технических интеллигентов высокого уровня. В обычных лесных зонах такие люди – смертники. Среди них очень выделялся старик с внешностью Ильи Муромца, со значительной сединой. Он был не только живописно хорош, но и имел добрый, невозмутимый характер.

Он жил, как бы не замечая, что с ним приключилось несчастье. Мы учредили его в должности дневального в своем бараке.

В лагерном обиходе дневальный не только работник в доме. За ним признаются все функции мажордома, а порой и батьки. По крайней мере, он был для нас таким.

Из-за значительной глухоты с ним было затруднительно разговаривать.

Поэтому мы прозвали его Герасимом.

Узнав его биографию, мы отнеслись к нему с сердечным уважением и стали звать Родион Ослябя.

Он был потомственным крестьянином Вятской земли. В начале века его призвали на царскую службу в Российский морской флот.

Служил он бомбардиром-артиллеристом на броненосце «Ослябя». Участвовал в Цусимской битве, где и получил глухоту от контузии. Известно, что броненосец «Ослябя» в Цусимском сражении был потоплен.

Наш герой скатился по борту в море, а затем после боя был подобран японскими моряками. Пробыв около года в японском плену, вернулся на свою Вятскую землю и до 1937 года выращивал хлеб.

В 1937 году на 10 лет был посажен в тюрьму с биркой КРД (контрреволюционная деятельность). Вероятно, за то, что его не разорвал японский снаряд и не съели акулы в море.

Другой вины у Родиона не было. Удивляла незлобивость этого русского богатыря. Он никого не ругал.

Кто же надругался над ним? Его потомки. Страшно, что среди нас есть еще люди, которые гордятся званием «чекист». Мы до такой степени еще дики.

Я не знаю, как и где он закончил свой земной путь вместе с другими пожилыми людьми лагеря.

В первое лето Отечественной войны, когда немцы приблизились к Петрозаводску и Медвежьегорску, нас, способных вынести пеший этап в 300–500 км, погнали на восток. Судьба всех пожилых и слабых зэков, оставшихся в зонах Карелии, в ББКа, до сих пор никем не обнародована. Для меня ясно одно: незабываемый Родион Ослябя не посрамил своего тезку, героя Куликовской битвы, и умер с мужественным достоинством крестьянина-христианина. Жалею, что моя память не сохранила его подлинное имя.

С тех пор прошло 50 лет. Для меня это вчерашний день, но и обретение чувства времени. Хорошо знаю: многих подобные воспоминания раздражают. Это легко понять.

Меня это не смущает. Если же есть интерес, я к вашим услугам, сюжетов нет нужды выдумывать, жизнь подкинула с избытком. Только скажите – поделюсь.