Текст книги "Последний мужчина"

– Так и через тысячу лет картины, пьесы и что там еще… будут продавать. Хотя бы ради необходимости! – возразил режиссёр.

– Нет. Если человек вспомнит, кто он, продавать песню не будет. А необходимое придёт само. Поверьте, его не так много нужно. – Сергей задумчиво посмотрел на свои пальцы, будто стирающие друг с друга невидимую грязь. – Неужели, когда вы засыпали в тёплой постели, вам ни разу не приходила в голову мысль благодарности провидению за всего лишь теплоту её. Неужели не сознавали, что в эти самые минуты тысячи бездомных спят в мёрзлых подъездах или на улицах? – Он вопросительно посмотрел на Меркулова. Тот молчал. – А мне вот приходит. Знаете, быстро приводит в чувство. Понимаешь, что есть самое необходимое.

– Ну, знаете, пока существуют покупатели, будет и предложение! – снова попытался возразить режиссёр.

– Это совершенно другая тема. Продавать, так же как и сейчас, будут только те и тем, кто не вспомнил, для чего живёт. Понимаете? Не вспомнил! И точно будут. А слова: «Если бы у меня в России была галерея, я бы не уехал», «Если бы мне позволили выступать за границей, я бы не стал эмигрантом», – блуд. Даже не внушение, а обман, и не себя, а людей. Ведь хотелось-то не маленького шага к братьям, а лишь признания и близости к их платёжеспособности. А она там, за бугром. Не ищите пресловутую кошку.

– Какую кошку?

– Да ту самую, в черной комнате. Которой там нет.

Меркулов залился смехом:

– Где-то я это уже слышал. Ах да, Тютчев, и ведь кому? Мне! В самом конце… – Режиссёр потер глаз. – Вспомнил анекдот, – с трудом, все ещё смеясь, выдавил он. – Хахамович выиграл в лотерею сто рублей. А как начали выяснять – не Хахамович, а Залманович, не выиграл, а проиграл, не сто, а тысячу, и не в лотерею, а в карты. Похожий случай!

– Соглашусь… – также улыбнувшись, ответил Сергей и добавил: – Продажники-то ещё и бахвалятся тем, что «пашут»! Заметьте, не работают ради насущного, а «пашут»! Всерьёз гордятся! Но тогда «насущное» хрустит по карманам. Вот ради этого звука они и потрясают заполненными графиками гастролей и выставок! Вот бесконечный бег с подобными себе призраками. Духовная лента Мёбиуса! – Улыбка медленно сошла с его лица. – Есть нечто зловещее в этом, не находите?

– Даже так? Даже Леонардо? – Меркулов, не ответив, вынул из рамы скомканную газету и положил на подоконник. Было видно, что последние слова не испортили ему настроения. Затем, повернувшись и как-то загадочно посмотрев на Сергея, направился к двери.

– Даже Леонардо. А знаете, если слова, произнесённые им на смертном одре, не легенда, умер гений христианином.

– Какие слова? – режиссёр оглянулся.

– «Я оскорбил бога и людей…».

– Скажу, чтобы принесли погорячее, – отчего-то смутившись пробормотал тот.

– А может, у вас обед?

– Я не обедаю, только перекус. Помните про голодного художника? По телевизору на «Культуре» даже передача была. Сыт или не сыт? Вот был вопрос. Сам министр вел. – Было видно, что он не торопится выйти.

– Правильный ответ вы дали только что, – сориентировался Сергей. – Физическое истощение уничтожает мысль. Теоретически из современников такое предположил Андрей Платонов, а затем практически и подтвердил. А вообще-то не нужно «любить прошедшую двенадцать лет назад женщину».

Режиссёр странно посмотрел на него.

– Такие женщины никогда не умирают, – выговаривая каждое слово, произнёс Меркулов. – Они исчезают до нескорой, но обязательной встречи. Там, – и, снова кивнув вверх, добавил: – Зря вы так о Платонове.

Дверь за ним бесшумно затворилась.

Некоторое время Сергей сидел, размышляя. «Может, зря я про демонов? Ведь совсем не знаю человека. Примет за сумасшедшего. Не хотел же трогать эту тему. Рассчитывал на короткий разговор, а он затянулся. С другой стороны, беседа приняла такой оборот, при котором недопонятым оставаться невозможно – противоречит моим же правилам. Нет, не может он не понять. Не дурнее тебя», – наконец успокоился Сергей, и тут, к приятному его удивлению, в кабинете появилось улыбающееся знакомое уже прелестное создание. За ним, придерживая ногой дверь, с двумя пакетами в руках неуклюже ввалился и хозяин апартаментов.

– Опять заждались? – он подмигнул молодому человеку.

Вся эта мизансцена с такой лёгкостью и непосредственностью прервала мысли гостя, что, улыбнувшись, тот бодро ответил:

– Отчего же, с радушным и понимающим собеседником можно и за полночь.

– Ну, вот и прекрасно. – Пакеты легли на стол, звякнув при этом знакомым содержимым. – Душенька, делайте, как я сказал, – обратился Меркулов к дважды незнакомке, и та, одарив гостя обещающей улыбкой, снова исчезла. – Давайте по чашечке, – весело предложил он, наливая водку в стоящие на подносе чайные приборы.

– И это правильно, – поддержал Сергей.

– А как относитесь к протестантской деловой этике? – вдруг неожиданно спросил режиссёр. – Известный факт – страны наиболее благополучных экономик. Процветают. Германия, Америка, Англия… А семья? Святое!

– О, мы туда ещё вернемся! Хотя я знаком с этой теорией. В том плане, что протестант гораздо больше отдаст своему труду. Подгонит старательно все детали. Любя облицует и выскоблит.

– Вот вам и качество! А значит, его изделия будут лучше. И продаваться чаще.

– Верно. – согласился гость, – деньги заработает. Благополучие придёт. Но всё-таки любовь к деталям души лучше. Постараться подогнать и выскоблить их. Знаете, в названной этике есть ещё и слова: «Ничего личного, только бизнес!»

– Да, я обратил внимание на них в книге. – Меркулов хлопнул по ней ладонью.

– Люди стреляются, – продолжал Сергей, – а они – ничего личного. Типа, я отнял у тебя всё, но решение пустить себе пулю в лоб принимаешь ты! Я ни при чём… Лицемеры! Знаете, где слово это с восклицательным знаком было впервые положено на бумагу?

– ???

– В Библии. И дано точное определение: неуёмная страсть к внешнему порядку. Строгое соблюдение внешнего приличия. А что до семьи, она лишь вершина айсберга. Её благополучие подпирается именно этикой протестантства. Той самой. Его рациональностью. Убивать своих – грех. А где-то там и чужих ради торжества этики можно. Самые страшные войны мира выползали из неё. Из деловой этики. И рабство в восемнадцатом столетии, в Америке, было возрождено ими же. И корни всех до единого конфликтов ищите там же. Источники «благополучия», и не только семьи, ищите у них – не ошибётесь, как и предстоящие потрясения нашего века. – Он повертел чашку в руке. – А вообще липовая теория, и упёрлась в тупик. Трудолюбие и старательность определённых социумов. Нацизмом попахивает. И не случайно – ведёт логически, точнее, вело. Ведь куда девать Японию? А сейчас и Китай? Не объявить Конфуция родственником Лютера. Так что их мамам и папам все сложнее объяснять собственным трудолюбием достигнутую сытость. Не пролезет… уже скоро. Грабят, родненькие, мир, до сих пор грабят. Но уже не хватает. И уже не дают. Не прокатывает прямое рабство колоний – изобретают новое. Металл из Индии облагают пошлиной в три раза больше, чем из Германии. Газ и нефть должны принадлежать не только арабам и русским, но и всему миру – новый лозунг. Мир, конечно, – это они. Впрочем, пустое! – Сергей махнул рукой.

– Значит, всё-таки «когда же русских создавал Господь, он бросил в глину совести щепоть?» – Режиссёр вопросительно посмотрел на гостя.

Тот усмехнулся:

– Я вообще вас удивлю… потому что считаю, что православным пьяницам Бог уготовил место не в аду.

– Ну, наверное, всё-таки не всем? – Меркулов многозначительно с искринкой баловства, поднял брови.

– Всем. А некоторым пойдет и в награду!

– Ну, приехали! Уж не нам ли?

– Я не такой смелый, как вы, Василий Иванович! – Сергей улыбнулся.

– Да… как говорят на Руси, без бутылки не разобраться. Так что, за ваш роман?

– Не… за то, чтоб демоны не подмяли ни меня, ни вас.

– Согласен, – торопливо ответил тот, и через секунду пустая чашка звякнула о блюдце.

Наступившая пауза была бы понятна каждому из российских подданных.

– Классная закуска, – поднося ложку с баклажанной икрой ко рту, засмеялся гость.

– Да ещё с «бородинским». Много толкового родилось под неё, – хозяин кивнул на бутылку. – Человечество двигалось вперёд.

– А в такие минуты – рывками!

Оба захохотали.

– Послушайте, – Меркулов поудобнее расположился в кресле. – А ведь Врубель иллюстрировал лермонтовского «Демона». Если уж вы улавливаете связь между гибелью Михаила Юрьевича с темой, то, по логике, с художником…

– Совершенно верно! – воскликнул собеседник. – Но это было только начало! Ведь потом он написал своих знаменитых демонов! А ведь в них больше тоски и тревоги, чем гордости и величия. Одно и то же, что и у поэта! О чём вдруг затосковал его образ? Ясно, о чём! О любви! Но самое таинственное – это динамика. Посмотрите, как всё начиналось. В тысяча восемьсот девяностом году он пишет «Сидящего демона». Если вглядеться, это уже человек. На рубеже двадцатого столетия – «летящего», а через три года – «поверженного». Если бы вы и не знали финала, его легко угадать!

– Да, именно тогда он ослеп. Я знаю, – кивнул хозяин кабинета. – И начал сходить с ума.

– А в приступах безумия просил у Бога глаза из чистого изумруда!

– Но ему не дали, – грустно промычал Меркулов, всё ещё закусывая.

– Не факт! – Сергей вспомнил подобный диалог. – Врубель был уверен в противоположном! И видел новыми глазами недоступное нам! Потому и принимали за сумасшедшего. Незнакомо?

– Да, явление существует.

– Но интересно и другое, – гость прервался, уделив внимание аккуратности намазывания икры на хлеб.

– Этика? – поддел его Меркулов и засмеялся.

Смех не остановил намерений Сергея, но улыбку вызвал.

– Работал он у Саввы Мамонтова – олигарха того времени. А потом написал его портрет. Вскоре тот был разорён, попал в Таганскую тюрьму, по сути, был уничтожен и умер в одиночестве. А начиналось всё с Лермонтова. Кстати, люди, изображенные или упомянутые в зале демонов Врубеля в Третьяковке, кончили плохо. Даже те, кто просто принимал участие в оформлении. Кроме одного. Пока.

– Кого?

– Одного современного мецената. На чьи средства зал был реставрирован. И в благодарность его фамилия красуется над входом.

– Н-да. Неосторожный поступок.

– Согласен. Неосторожное обращение с таким предметом, как искусство, афиширование участия чревато большими неприятностями, а уж вольное…

– Что вы имеете в виду?

– Да что знают все. К примеру, Чайковский умер через десять дней после исполнения своей знаменитой Шестой симфонии. Последней. А ведь его смерть оставила много вопросов. Великий Леонардо – через день после Вальпургиевой ночи. Его картины – загадка, но чья? Солоницын в сорок пять лет играл сорокапятилетнего Достоевского. Умер в долгах, как и его герой, в сорок семь. Кстати, последняя роль – Гамлет. Тарковский после «Сталкера». Таких примеров масса.

– Всё-таки, думаете, играть покойника нельзя?

– Дело не в этом. Просто актёры ближе всех стоят к черте, за которой душа и сам человек не единое целое. Ведь они с молодых лет мечтают стать знаменитыми. Мы говорили уже об этом. А что такое знаменитый актёр? И что такое его мечта? Второе и есть главная внутренняя драма. Смертельная рана души. Одарение же талантом при такой мечте – рана вторая. Ведь каким талантом? Талантом покинуть, отторгнуть свою сущность и стать другим, пусть даже на время. Иначе никакого актёрского «величия»! Где-то на этом пути и находится точка невозврата. Здесь и сходятся эти раны, как два смертельных тиска, и удавляют жертву. Помните: «перевоплощение преступно»? Когда ты впускаешь чужую душу, душу своего героя – полбеды. Но когда, покидая свою, полностью перевоплощаешься, что не только возможно, но и главная цель, да и мечта многих, – ты преступаешь порог. И прикасаешься к смерти. «Отодвинутая» душа не может узнать тебя, перестаёт быть родной и пугается в растерянности. Ты – другой! Так человек становится чудовищем. Чудовищем, губящим душу. Люди исключительного дарования, пережив такое состояние, задавали себе вопрос: «Ради чего?». И приходили в ужас от ответа. Иногда умирали. Вот выбор! Вот падение! Какой там Гамлет!

– А как это всё связано с вами… – Меркулов многозначительно посмотрел на говорившего, – с вашим визитом ко мне?

Гость встал и, медленно отойдя в угол, обернулся.

– Если Пушкина, Лермонтова и прочих Он, – Сергей выразительно показал пальцем в потолок, – решил избавить от испытания падением, а значит, и от ужасов ада, то другим даёт возможность восстать из пропасти, где они уже оказались. Искупить всё и разом. Вот для чего вам нужна моя пьеса.

Режиссёр откинулся на спинку кресла.

– Нет, все-таки вы наглец! Приходите, тратите моё время, морочите голову, ещё и обвиняете… каким-то нелепым приговором!

– Поправить положение легко. Только слово, и вы забудете обо мне, – спокойный ответ гостя подействовал отрезвляюще. Меркулов смолк, отстранённо уставился в окно, и только барабанящие по столу пальцы выдавали напряжённую работу мысли.

Это продолжалось недолго. Через несколько минут, словно вспомнив, что гость всё ещё здесь, режиссёр, как ни в чем не бывало произнёс:

– Я, уж простите, вернусь к нашему разговору. Лев Николаевич и Шекспир. Как-то уж все бесспорно. Да и не узок ли круг? Не люблю я «гладкости», одного ответа на такие вопросы. Не переношу однозначности и категоричности.

– А как же вы переносите категоричность всеобщего принятия? Того же Дали или Малевича? Где же последовательность? Где хвалёные сомнения художника?

– Так и величие Толстого общепризнано!

– Ну, не лукавьте. Он шарахался от причисления к «беднягам». Пережил страшную трагедию от такого признания. Можно сказать, отрёкся. Единственный. Нет, есть ещё один – Перельман… да нет, что я говорю, многие. – Меркулов удивлённо посмотрел на него. – А ваши сомнения относительно оценок Толстого имеют варианты? – спросил Сергей.

– Варианты всегда есть. Допустим, невзлюбил Шекспира. Так вот банально невзлюбил. Согласитесь, довольно распространенное и вполне человеческое чувство.

– Значит, всё-таки предвзятость? – гость покачал головой. – Нет, Толстого в предвзятости упрекнуть нельзя. Где мотивы? Ревность? Или зависть к славе? Такие исключит любой из его противников. И потом, там не только Шекспир. Там и Чехов, Мопассан… Другие художники. Можете почитать – даже захватывает. Это что касается узости круга. А оперу Вагнера «Кольцо нибелунгов» слушали, и, наверное, неоднократно? – Тот кивнул. – Смею предположить, что по своей воле только раз – первый. – Меркулов снова кивнул. – Так вот, про оперу он выразился вообще жёстко, как сейчас помню – «…ни в одной из известных мне подделок под искусство не соединены с таким мастерством и силою все приёмы, посредством которых подделывается искусство». А ведь Толстой чувствовал музыку как никто другой. Плакал. Да, – Сергей резко вдруг вскинул руку, – кстати, и в наше время находятся великие бунтари! – необычного Вагнера почувствовал и Коппола – помните «Апокалипсис сегодня»? Как вам уничтожение детей и женщин Юнайтед Стэйтс армией под музыку Вагнера «Полет валькирий»? Какое попадание в десятку! – он сложил на груди руки. – Так что не только Толстой, не только. К тому же не поверю, что вы не заметили поразительного сходства персонажей его опер, мрачных и тусклых злодеев, брызжущих проклятиями, с характером автора. Впечатляет, Василий Иванович? Нет, убивает.

– Прямо убивает? Куда хватили!

– Меня поражает ваша лиричность. Вам же не двадцать. – Сергей развёл руками и покачал головой. – Один из великих русских пианистов, удостоенный буквально всех главных призов мира, однажды был вынужден выслушать откровения знаменитого венского музыканта. «Андрей, не обижайтесь, но ваш Святослав Рихтер, – сказал тот, – кадавр. То, что он делает с музыкой, нам дорого обойдётся, так как кадавр обладает нечеловеческой выносливостью и хитростью с непременным желанием мирового господства – и всё это при мёртвом содержании, но совершенной форме. Это убивает музыку».

– Мало ли кто в Вене не любил Советы. И лауреатов Сталинских премий. Или, хотите сказать, Дали попался Гала, а Рихтер – Нине?

– Вы поражаете иногда прозорливостью, но дослушайте… Наш пианист был потрясён, услышав то, что и так давно знал как хороший знакомый Рихтера. Знал того, помягче бы выразиться, изнутри. Как музыкант, как гений, наконец. В своей книге он так и пишет: «И действительно, каждая нота Шопена или Моцарта в исполнении Рихтера – это мёртвая нота, яд, убивающий душу музыки и душу слушателей. С какой мрачной яростью крушил он в своей игре всё живое и превращал душистый, весёлый, радостно звучащий мир в гнилую кладбищенскую мертвечину, в самого себя!» Прямо в нашу тему! Осмелился обнародовать то, на что ваше табу до сих пор. А как же дети, которые не существовали для него как объект на этой планете? Наши дети? И здесь Шекспир? Яд прямо в ухо?

Меркулов дёрнулся, шумно вдохнул, желая что-то сказать, но тут же закашлялся. Достав из кармана платок, он приложил его ко рту.

– Простите… что-то попало, – отвернувшись и с напряженным лицом, сдерживая себя, выдавил режиссёр. Было видно – он передумал и возражать по какой-то причине не решился.

– Вагнер и триединство Бога, – вдруг задумчиво сказал Сергей.

– Здесь-то чего общего? – Меркулов спрятал платок и, ещё раз кашлянув, устало покачал головой.

– Второе невозможно понять так, чтоб рассказать об этом людям.

– Не уловил. Разные вещи… ипостась и музыкант. Как вообще можно сравнивать?

– Человек способен познать триединство лишь по-своему. Удивительно по-своему. Только для себя. И тогда приблизиться к Творцу. И ошибиться. Дорогого стоит такая ошибка. Она и есть предвестник благодати. Но объяснять, помочь сделать то же самое другим он уже в состоянии.

– И Вагнера объяснить сможет?

– Понять. Также удивительно по-своему. И тоже передать другим.

– Не уразумею: что значат ваши слова? К чему? И в чём разница?

– Разница в том, что, поняв Вагнера, человек отшатнется, отпрянет от него. И этим приблизится к триединству.

– А как же восторги? Желание исполнения? Великие пианисты, оперные певцы?..

– Не верьте ни одному слову. Не поняли. Просто стараются играть всё. И петь всё. Так учили. Требование профессии, если хотите. И слушать всё, не признавая исключений. Но среди моих знакомых есть люди, которые не приемлют некоторых громких имён. Не лгут и не ходят.

У одного автора я читал даже о «христианских» мотивах в опере Вагнера «Кольцо нибелунгов», которые заключаются в озвучивании Апокалипсиса. Особенно «Гибель богов». Это единственное исследование символического содержания тетралогии на русском языке. Он даже ссылается на впечатление незримого вето на такие исследования. Редкая прозорливость! Однако мне представляется как раз наоборот, опера – не что иное, как музыкальная мечта об обратной проекции библейского сюжета – торжества дьявола. «Христианство противоположно искусству по сути» – этой мысли Вагнер следовал до конца дней, а, значит, никаким «исследователям» не совместить две ипостаси в творчестве композитора. Не исполнить заказ «оправдания» повсеместного поклонения.

Сергей помолчал.

– А знаете, Василий Иванович, – вдруг сказал он, – я не удивлюсь, если узнаю, что есть мастера, не исполняющие некоторых композиторов. Пусть даже не мастера, а просто музыканты. Для него, – гость привычно кивнул головой вверх, – безразлично, показывают ли тебя по телевизору. Нет лицеприятия у Бога… читал где-то. Безвестные ближе Ему. А тех может оставить в забвении… своём забвении. Хуже некуда. Ведь в момент смерти для человека исчезает не только шкаф, который он видит, аплодисменты, которые слышит, награды, близкие, воздух, тело… он теряет всё! Понимаете, всё! – И тихо добавил: – Ничего не остается, кроме неземного признания, Василий Иванович… Вот его и надо стяжать на земле.

Сергей опёрся подбородком на руку и внимательно посмотрел на собеседника, стараясь понять, впустую ли сказал последние слова. Но тут же, вспомнив, с кем имеет дело, улыбнулся:

– Ведь и вы не ставите некоторые пьесы… прочитанные. В отборе говорит то самое… удивительное приближение к триединству. Духа пьесы, автора и вас. Иногда и объяснить не сможете.

Хозяин кабинета несколько секунд смотрел на него, не проронив ни слова.

– А как же, интересно, ваш кумир объясняет всеобщее восхищение? Я имею в виду Толстого? Прямо скажу, сделать это он обязан, – сделав ударение на последнем слоге, после паузы спросил Меркулов. Желание вернуться к прежнему разговору было выходом. Ощущение, что последние десять минут вместили часть его жизни, не покидало Василия Ивановича. Как и неготовность к переосмыслению немедля.

– Восхищение? Положим, не всеобщее. А объясняет просто – внушение. Секунду, – Сергей снова полистал книгу, – вот: «Слава эта есть одно из тех эпидемических внушений, которым всегда подвергались и подвергаются люди. Такие внушения всегда были и есть во многих областях человеческой жизни: философской, художественной. И люди ясно видят безумие этих внушений только тогда, заметьте, – он посмотрел на собеседника, – когда освобождаются от них».

– Почему же не освобождаются? – усмехнулся режиссёр.

– Вы хотите, чтобы режиссёры МХАТа, Таганки, да и массы театров мира, вместе с актёрами прозрели? Признали, что жизнь прошла зря? Что копилка общечеловеческой души их стараниями не пополнилась, а продырявлена? И они поняли, что были просто на заработках? Как крановщик или проводник поезда – выполняли условия контракта. Отличие от первых лишь в том, что первые о себе что-то воображали. Ни за что не решатся. Это страшно, дорогой Василий Иванович. Прямо петля. Вам о «незыблемом» внушили учителя, вы – людям, а те платят вам аплодисментами и звонкой монетой. Всем удовольствие, помните? К тому же, в отличие от рабочего, – обе ладони вытянулись в направлении Меркулова, – вы мните себя благодетелями душ человеческих. Всем действующим в этой сцене, подчеркну, всем есть что терять. А вы хотите правды. Даже не антракта, а финала драмы! Самой продолжительной драмы в мире! – Гость развёл руки в стороны.

За окном раздался протяжный вой сигнализации какого-то автомобиля.

– Убодали! – зло бросил режиссёр. – Не поверите, иногда хочется разбросать по тротуару шипов, чтоб не заезжали.

Сергей с удивлением поднял глаза:

– Послушайте, – произнёс он, – так и подмывает задать один вопрос, но сначала предлагаю выпить.

– Для смелости, что ли?

– Для неё, родимой. Потому что главного я ещё и не касался. – Он подошёл к столу.

– Ну, будем тогда, – протянул ему налитую чашку хозяин. Два крупных глотка Меркулова были так слышны, что Сергей, по-прежнему стоя, поднеся посуду уже ко рту, невольно подумал: неужели и я делаю это громко? Сосед взял кусок колбасы из нарезки и, медленно разжевав, с трудом проглотил его.

Прошло около минуты.

– Я все говорю, говорю вам, а хочу-то спросить вот о чём, – гость поставил чашку на стол, – вы что, действительно слепы, когда ставите снова и снова «Божественную комедию» Данте, отравляя души людей античеловечностью её страха перед наказанием? Вы что, безумны, когда, увлечённые задетым эго выдуманного Гамлета и подобных, жаждущих не просто отмщения смертью, но со страстью, с удовлетворением, бежите прочь от настоящей драмы сына Петра Первого? Здесь, в России. Драмы, рождённой не почёсыванием затылка, а душой, мечущейся между отцом по плоти и отцом всего человечества. Между злом и любовью. Между лютым, больным душою пьяным убийцей и Спасителем. Ведь до сих пор зритель знает о «больном» по лжи Алексея Толстого. При том, что всем известно о политическом заказе такого образа. Другим злодеем. – Он сглотнул и уже чуть тише проговорил:

– А вы продолжаете и продолжаете повторять своим детям: «Пусть убивают! Врагам – только смерть! Сострадание – ложь! Возмездие – истина!» Вы предаете человека, говоря такое. Ведь он верит вам. О другом думала Любовь, создавая человека. Вы задумывались над этим? Или пьяны до сумасшествия? Пьяны от аплодисментов и «Золотых масок»? Так они вам будут звучать и в аду!

Сергей покраснел, дыхание его стало частым. В эти секунды стало особенно заметно, как цепко держат его собственные представления о правильности восприятия, верности своих убеждений. Однако, одновременно и угнетая, не оставляют возможности отойти, отодвинуть хотя бы на время порождаемое ими возбуждение. Меркулов, с удивлением наблюдая за ним, поймал себя на мысли, что начал слегка побаиваться за гостя.

– Знайте же, – продолжал Сергей, не замечая пристального взгляда, – не зритель вам аплодирует, а выпестованное, воспитанное и сформированное вами существо. В ваших руках давно не кисть, а топор. Но даже им можно строить светлый дом, а можно рубить головы… Да вы чудовища. А как же вас называть? Вроде нормальные люди, едите и пьёте как все. Рожаете и воспитываете детей. Бегаете по утрам и даже не наблюдаетесь у психиатра. Что происходит с вами, с теми, кого вы восхищаете? Неужели и впрямь ритуалы вокруг перевёрнутой пентаграммы – развлечение для придурков, а настоящий сатанизм имеет вполне приличное лицо? Ваше.

– Стойте! – прервал его Меркулов. Каким-то шестым чувством он понял, что остановить гостя сейчас можно его же приёмом. – Так дальше не пойдёт! Вы сейчас договоритесь до того, что мы едим по ночам младенцев! Голословную болтовню слушать не намерен. Скоро доберётесь…

– Не доберусь!

– До Данте и кое-кого ещё уже добрались! Осталось упрекнуть прозаиков, что не пишут стихи, а поэтов – что не ставят пьесы!

– Ах, вот оно что… Хорошо, дайте мне десять минут, чтобы отвергнуть ваше обвинение! – резко произнёс Сергей. Было видно, что он настроен решительно.

Раздраженный Меркулов, поколебавшись в сомнениях – достигнута ли цель, нехотя кивнул:

– Валяйте, только десять, не больше.

– Тогда с главного. Для вас, конечно, не секрет, что комедия Данте никогда не была «Божественной». И Боккаччо, также один из ваших кумиров, хорошо известный, мягко говоря, другими взглядами на мораль, через пятьдесят лет после смерти автора лицемерно добавил это слово в название. Может, издеваясь? Я упоминал, Боккаччо в конце жизни глубоко раскаивался, что некогда писал безнравственные книги. Как он сам признавался в письме родственникам, по «приказу свыше». Вы, наверное, уже догадались, что я прочёл достаточно литературы на этот счет, имею основания предполагать, чей приказ исполнял он. А что получил взамен, вы знаете и без меня – известность и признание. Так что его книги, да что там говорить – он сам продолжает убивать. И пока последнюю из них держат чьи-то руки, автор там «будет искать смерти и не находить её».

– Ну вот. Теперь во всем виноват Боккаччо, – хозяин кабинета расстроено пожал плечами.

– Не совсем так. К примеру, некий Веселовский Александр Николаевич, тот, что первым перевёл его книги на русский язык, немного облегчил автору ношу. – Сергей с усилием потёр ладонью затылок.

– Что-то с головой? – почему-то участливо спросил Меркулов. Чувствовалось, что проблема ему знакома.

– Да, бывает. – Гость слегка помассировал виски и на секунду закрыл глаза. – Кстати, до двадцать первого века театральные деятели в этом плане находились в привилегированном положении в отличие от литературных. Ведь актёр может убивать только пока жив. Если, конечно, не снялся в каком-нибудь дерьме. А сейчас записывается всё. Спектакли, фильмы, выступления, призывы, статьи в журналах, репортажи. Вечная база данных. Прочно! Для некоторых особей рода человеческого, чтобы привязать их навечно, такой приём использовался и раньше. Помните речи тиранов недавнего прошлого? Все на кинопленке. Существуют. А значит, пока хоть один человек на миллион, посмотрев, проникнется их идеями, они будут продолжать убивать. Так что если замарался, то уж на века. Только представьте – давно в могиле, а убивает! Не из рая же! Вот где и только в таком смысле можно говорить о «бессмертности» их творений!

– Да, над последней фразой можно поразмышлять. Повод для раздумий есть, – кивнул режиссёр. – А как же относительно положительного творчества?

– Лишь проблески. Отдельные произведения. Редчайшие. Вот «Пер Гюнт» Ибсена. Каков взлет от миропонимания «Бранда»! Удивительная метаморфоза автора, учитывая, что он католик.

– А это здесь при чём?

– К Европе тянутся не только потерявшие в безумной гонке свои корни российские вассалы власти, и понятно – где теплее, там и родина. Но и художники. Они уходят от православия. Причем не только уехавшие. Теряют силу, которой там – нет. А здесь не видят. Что черпали наши классики, создавая неповторимое. Погоне за «веяниями», подражанием уже сто лет. Исключения – единицы. – Гость наклонил голову в сторону и с неприятным хрустом сжал сомкнутые в замок кисти. – Истина же в том, что попытки славян встать вровень с чужой им цивилизацией бессильны. Они так же бесплодны, как и попытки Запада примирить мораль и бизнес. Но для нас эти попытки ещё губительны и порочны… даже преступны – перед народом. В Его ценностях – Сергей снова показал пальцем вверх, – на земле нет высоты, равной духу православия. Все, что случилось в России, – провал, и стремительный взлёт такого духа не просто оставит след в истории христианства, но и увлечёт за собой миллионы людей. Спасая их нашей жертвой. Я знаю точно. Так что не в здоровом теле здоровый дух. Довольное и сытое тело его не слышит. Дух страдает больше именно в нём. «История знает великих святых, страдавших мучительными болезнями, и отпетых негодяев, бывших относительно здоровыми людьми». Это слова героя из моей книги, той самой…

– Ну вы даёте! – Хозяин кабинета снова откинулся в кресле так, что оно жалобно скрипнуло. – Значит, туда, – он кивнул в сторону, – не смотреть?

– Напротив. Обязательно! Чтобы не повторить, не потерять под ногами почву. Избегнуть гибели. Только видя, что происходит там, мы имеем шанс.

– Это что же такое получается? – Меркулов сделал неопределенный жест рукой.

– А получается следующее. Ощущение, что человека мир бьёт, бьёт… бьёт, а он, лишь на мгновение увернувшись, успевает взмахнуть кистью, той самой, единственной, а дальше всё по-прежнему. Эти мгновения и рождают истину. Остальное – в корзину.

– Есть примеры?

– Сколько угодно. Вот одну малоизвестную картину Моисеенко, «Двое», я бы повесил у каждого «творца» как образец. Природа и человек, но куда пойдет последний, туда и поведет. Всех. Вот такая сторона власти. Заставляет задуматься. Вспомнить, кого и куда привел ты. И уже. Некоторым повезло, и за спиной катит лишь волна зависти, накрывающая плевки. А если проклятия? Где и когда ты протягивал руку втайне? Чтоб ни одна душа не знала, кроме твоей. Когда отказался, не оповещая дороги и веси? Только невидимая рука – бронь от лавины зла. Я допускаю даже «невольность» изображения художником «неразъемности всецелого» в нем самом независимо от иерархии…. И обстоятельств. А они чудовищные здесь, чего уж гадать. Все мы в этих двоих. Полотно в унисон с сердцем, разве можно встретить такое? Но полупилось! Проблеск состоялся. Или Костя Меладзе. Ведь умеет отдалиться от мира. Почувствовать горнее. Неужели не оставит истории настоящую музыку? Не вырвется? А «Солнце в аистовом гнезде»? Кто сегодня напишет такое? А две картины Шилова? Всего две! Но какие! Всю галерею в отвал. У Флёровой вообще удивительные озарения. Целая цепочка. А потом обрывается. И причина очевидна. Или всего четыре поэтические строчки Бояринова о маме, всего четыре. Их автору, думается, на весах времён этих слов будет достаточно, чтобы простилось многое, что есть и у каждого. И можно долго, ещё очень долго… Но у меня только десять минут. – Он с иронией в голосе поднял указательный палец. – Так что прошу, не отвлекайте.