Текст книги "Тю!"

Тю!
Истории с географией
Михаил Шабашов

Светлой памяти моих родителей:

Шевченко Евгении Федоровны

Шабашова Григория Петровича

Шабашовой Александры Георгиевны

© Михаил Шабашов, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Памятник доброте

«Геночка!

Мы родились 24.12.89 г. в 23 часа 50 минут. Вес 3 кг 90 грамм, рост 54 см.

Мне можно молочко, кефир, творожок, сырок и все только молочное. Никаких фруктов, никаких соков!

Мы – твоя копия, папочка!

Геночка, на выписку нам надо:

распашоночку холодную и теплую байковую;

пеленку холодную и байковую;

подгузник из марли;

одеяло возьми у мамы Светы.

Акушерке – коробку конфет, цветы.

Обещали на Новый год выписать.

Целуем – мы!»

Это подлинная записка о рождении мальчика Артема, которая до сих пор хранится у его мамы.

Слово «подгузник» уже вытеснили памперсы. А Геночка давно не живет с ними. Но что может быть трогательнее и главнее такого свидетельства жизни?

Своим приходом в этот мир человек дарит радость. Скорее всего, смысл жизни и состоит в том, чтобы эта способность у нас не стиралась за время земного пути.

Говорят, что ругать себе подобных нельзя – все мы дети Божьи, и Он нас любит всех. Другое дело, как мы сами распоряжаемся своей жизнью…

На одном кладбище я увидел потрясающую эпитафию:

«Не проходите мимо, посетите мой прах.

Я уже дома, а вы еще в гостях».

Древняя мудрость.

А то, что в гостях нельзя вести себя неприлично – истина. Но многие ли ее придерживаются?

Поэтому доброте и простоте человеческой хочется поставить памятник. Может быть, эта книжица и станет бумажным прототипом оного…

Не знаю, что я тут понаписал, но клавиши выстукивали те слова, которые накапливались в суетливые дни и извлекались душевными ночами из седой памяти, останавливая взгляд в абстрактной точке…

Берега разлук и встреч

…В довоенном Сталино, потом ставшем Донецком, Татьяна Ивановна Богаенко жила с дочкой Женей. Как мать и гражданка, Татьяна Ивановна была существом суровым. Существом – потому что была одинокой. Суровым – потому что она несла бремя директора городских детсадов. (Нет начальства строже, чем незамужняя женщина.)

Внешний облик Татьяны Ивановны совпадал с внутренней строгостью. Отсутствующие у матери красоту и доброту восполняла дочь.

Когда началась война, они вместе с детсадиками были эвакуированы на Урал, в город Серов.

После окончания войны дончанки жили там еще год, который Жене подарил встречу с Гришей, а потом ошпарил разлукой.

Он прошел военными тропами от Курской Дуги до Берлина. Их познакомили на какой-то вечеринке. Они были красивой парой. Отношения между ними были чистыми и возвышенными. Ими любовались, на них заглядывались, и, в конце концов, видимо, сглазили…

Ссора примитивная – есть такой сорт человеческих взаимоотношений. Он предложил пойти на танцы, а она хотела в кино. Он ждал ее в клубе, она его – в кинотеатре. Нашла коса на камень. Обида вздулась до невероятных размеров. Они перестали встречаться, испытывая уступчивость друг другу. Общие друзья недоумевали и метались от одного «лагеря» к другому с попытками примирить пару. Но безуспешно…

Татьяна Ивановна была чрезмерно занята судьбами чужих детей, чтобы еще отягощаться проблемами собственной дочери. Да и как бы, интересно, это выглядело бы с ее суровостью? А Жене и в голову не приходило, чтоб в джунгли своей девической души впускать мать, которая и дома не переставала быть начальницей.

…В разгар ссоры наступил день, когда эвакуированных стали возвращать домой. Когда Женя с матерью уезжала, Гриша провожать не пришел.

После отъезда любимой он ходил как в тумане. Его мать, женщина простая и наблюдательная, посочувствовала, как могла:

– Чтой-то ты, сыночек, как неживой ходишь… Ну, уехала. Дык чо ж теперь-то, всю жизнь горевать? Эвона, Шурка-то соседска, изгляделась вся на тебя. А ты, поди, и не замечашь! Не слепой ли?!

…Из Донецка Женя часто писала письма друзьям в Серов. О том, что работает в городском суде, что скучает по всем им, что – как там Гриша?

Ухажеров у нее хватало. Однако сердце было занято тем, кого никто другой заменить не мог. Вместе с тем она понимала, что вместе им не быть. Он сюда приедет? А где жить? Всем в одной комнате? Или ей в Серов вернуться? А мама?…

Через полгода Гриша и Шура поженились. Жене об этом сообщили в письме серовские друзья.

Жить надо даже тогда, когда любви нет. Во всяком случае, – рядом. Женя вышла замуж за молодого судью. Симпатия к нему была, но не больше. Цветы носил, в кино водил, на танцах от себя не отпускал… Как потом она говорила, «человек вроде хороший был…»

Лекарь по имени Время если не вылечивает до конца, то хотя бы рубцует раны… Их обоих почти одновременно жизнь затолкала туда, где шансов на новую встречу былых возлюбленных, как правило, не бывает.

…Прошло 24 года. Они не виделись, но знали друг о дружке все благодаря тем же серовским друзьям, которые неутомимо переписывались с Женей, а иногда даже приезжали в гости.

Она знала, что у Гриши трое детей, что Шура, работая в пельменной, от изобилия закуски пристрастилась к выпивке, и что он своим детям – и мать, и отец, и на дуде игрец.

А о том, что Женя переехала в небольшой городок под Донецком с необыкновенным названием Красный Лиман, что она развелась с мужем (он оказался тоже падким на спиртное) и вместе с Татьяной Ивановной воспитывает единственного сына, знал Григорий.

…Однажды к нему пришли их общие друзья и в очередной раз увидели, как он хлопочет по хозяйству, а Шура в это время спит под воздействием снотворного из чекушки. Гости закатали рукава, и когда сели отметить наведенный порядок, кто-то обронил:

– Гриш, а не хочешь съездить в Лиман?

– Да вы что? Как это? Да ну… – растерянно ответил он, будто ему предложили ехать в Париж.

– Неужели не хочешь увидеться? – разговор повели уже всерьез. – Подумай! Женя согласна. Даже Татьяна Ивановна, и та не возражает, чтоб ты у них погостил. Старшие-то твои уже на ногах, а с младшим что? У пьяной мамки учиться будет?!

Друзья сначала написали эту идею в письме Жене, получили от нее «добро», а теперь подъехали к Грише.

…Перед очередным отпуском он сказал Шуре, что на заводе ему дали путевку в санаторий. Она тут же предложила это дело обмыть…

В Красном Лимане ему понравилось. А он вызвал симпатию даже у Татьяны Ивановны.

Женя сохранила привлекательность. Возраст, как известно, с красотой не расстается, а только ее подчеркивает.

Сама жизнь подталкивала их к исправлению чудовищной ошибки, из-за которой ни у него, ни у нее жизни, собственно, и не сложилось…

К тому времени старшая дочь Гриши уже была замужем, средний сын служил в армии, а младший только пошел во второй класс.

Саша, сын Жени, заканчивал 10-й класс.

Грише тогда было 50 лет, Жене – 46. И они решили соединить свои судьбы. «Забирай-ка ты своего младшенького и приезжай к нам» – постановила Татьяна Ивановна, сохранив за собой лидерство и на пенсии.

…Спустя полгода, Гриша получил развод, который дался, конечно, тяжело.

Через год, теплым украинским мартом, они приехали в Лиман. Женя стала для 10-летнего пацана матерью, Саша – братом, Татьяна Ивановна – бабушкой. По-настоящему.

…С Саней мальчик сошелся быстро. Татьяну Ивановну он сразу стал называть бабушкой. А вот Женю он избегал как-либо называть. Ни мамой, ни тетей Женей. Это у нее вызывало волнение. Прошло уже два месяца, и живут вроде бы хорошо, а вдруг мальчику что-то не нравится?

В конце мая, когда весна заблагоухала роскошеством природы, он где-то нарвал небольшой букетик полевых цветов и, чувствуя страшную неловкость, подошел к Жене. Глядя себе под ноги, отдал цветы со словами:

– Это вам, мама…

– Миленький ты мой!!! – Женя обняла мальчонку, заплакав от радости.

С тех пор он стал называть ее мамой. Но обращался к ней только на «Вы». Перейти на «ты» как-то не хотелось.

Самым нелюбимым словом для приемного сына стало «мачеха». Какое-то оно колючее, чужое и совсем-совсем не то. Очень плохое слово…

Когда старший сын Гриши отслужил армию, он тоже приехал в Лиман и свою судьбу выстраивать стал там.

Шура о себе не напоминала ни письмами, ни открытками. Однажды к ним в гости приехала дочь с мужем. Из груды гостинцев выложили банку сгущенки, и сказали, что это от мамы…

…Через 8 лет Григорий и младший сын сами наведались в Серов. В гости к дочери, родственникам, друзьям. О встрече с Шурой речь не заходила. Они столкнулись случайно, на улице. Она мало изменилась. Говорят, пьющие люди заспиртовываются…

– Ой-ей-ей! Батюшки-светы! Кого это я вижу-то? – удивилась Шура. – Нешто Мишка? Эка, вырос-то как! Ну, так чо, пойдем, выпьем-то!

Гриша грустно улыбнулся.

– Нет, Шура, извини… Ты чего ж так-то?

– Дык чо, пошла к Зинке, а у ей выпить нету. Вот иду тут к одним. Там давеча поросенка зарезали, звали… У тебя есть рупь? – она разговаривала так, будто перед ней стоял сосед.

Гриша оторопело достал какие-то деньги. Шура засуетилась в благодарностях.

– Ай да парень, – она потрепала сына за челку, – вырос-то, вырос… Ну, я пойду.

И пошагала. Они смотрели вслед уходящей…

Больше они не виделись. Это была их единственная встреча со дня отъезда и до конца ее жизни, в которой Шура оставалась верной только рюмке. Алкоголизм – это болезнь, затмевающая реальность. Осуждать больного человека как-то не по-людски. Тут уместны другие чувства…

Шура меня родила.

Женя – воспитала.

Поэтому у меня две мамы.

Не москвичам

Из большого города ты едешь домой, в маленький. В качестве последнего испытания попадаешь на огромную сортировку, именуемую вокзалом. Людской поток заносит тебя в вагон. Пропущенный через шестеренки мегаполиса, ты валишься без чувств. А другие почему-то всегда начинают искать проводника, свои места и пиво.

…Какая-то женщина потеряла сумку с паспортом и колбасой. Ей сочувственно все зевают.

Проход усеян багажом. Пассажиры, не вытерев пота, начинают вытаскивать помидоры, огурцы, яйца, хлеб. Под аккомпанемент хруста и присмактывания появляется с грохотом толстая тетка, которая катит впереди себя тележку и зычно кричит: «Дайте дорогу! Едет сыр, колбаса, лимоны, кефир. Кефир 20 рублей».

– Мне никакой кефир не заменит паспорта! – трагически бросает растеряша, хлопая себя по необъятным бедрам…

Проход расчищается, и все лезут за деньгами в укромные на туловищах места.

А тебе все почему-то становится безразличным. За окном по-мультяшному бегут шпалы соседней колеи. Вагон покачивается и тебя постепенно убаюкивает мысль о доме.

В наступившей темноте ты улавливаешь огоньки каких-то деревенских домиков. Там сейчас не спеша пьют чай, наверное… Почему-то именно не спеша…

За мгновение до того, как весь вагон уснет, по проходу опять громыхает буфетчица с коляской и автоматическим громкоговорителем из груди: «Молоко, сыр, котлеты, конфеты…» И тебе становится жалко ее, жизнь ее такую…

Утром просыпаешься, когда весь вагон уже тилибомкает ложками об стаканы и шуршит обертками от печенья. А дом уже близко – леса образуют знакомый пейзаж. И душа твоя наполняется предчувствием скорой встречи с родным городком, его воздухом, его людьми. Людьми, о которых никогда не забудешь и по которым никогда не перестанешь скучать. И которые говорят так, что остается только записывать за ними…

Родительский дом

Матушка моя, славная дочь славной Украины, говорила на стыке русского языка с украинским. Отец – уральская душа. В совершенстве владел русским. Разговаривал, как диктор Кириллов.

– Грыша, та нэ бэры ты то полотенце! Оно ж похганое! – возмущается, к примеру, матушка.

– Как это – поганое? – недоумевает отец. – Поганым может быть только ведро!

И так – всю их совместную жизнь, за которую ни один грамм отцовского спокойствия не перекочевал в потешную суету мамы. Своим союзом они наглядно демонстрировали философскую категорию единства противоположностей, но при этом жили как голубки. Мама отца называла Грышей, он ее – Евгенией Федоровной. Ругательство у Грышы было одно – сака-бока… (Что это такое и откуда – так и не узнал…)

Жили мы в своем доме – дрова носили в сопетках (плетеные корзины), уголь, воду – ведрами.

Когда была бабушка – мамина мама – было сложнее, потому в доме сосуществовали два ходячих принципа – зять и теща. Бабушка любила (!): топить печку, следить за порядком в погребе и окучивать грядки. Отцу не всегда нравилось, как все она это делала… Когда теща исчезала из поля зрения зятя, тот переделывал все по-своему. Претензии друг к другу они предъявляли маме. Происходило это во время завтрака, обеда или ужина и подавалось в виде нудного бурчания бабушки и угрюмого молчания отца.

Конфликты были, например, такого рода:

– Шо ж це вин зробыв, га? Я ж ото грядочку гарнэнько подгорнула, а вин взяв и пэрэкопав усэ! – бухтела бабка.

– Ой, та мама, ну и хай себе! Шо ж теперь, опять все перегортать, чи шо? – успокаивала дочь.

– Грыша, а на шо ты копал? Ты ж бачив, шо там все в порядке… – умиротворяла жена.

– А она сегодня печку опять сама растопила. Вот она никак и не разгорится! – «оправдывался» отец… И т. д.

…Перед смертью бабушка слегла. Жизнь угасала потихоньку.

Однажды, открыв глаза, она пролепетала:

– Женя, дай мне лекарство.

– Якэ? Шо у тебя болит? – с готовностью спросила мама.

– Та дай то, шо 10 капель…

Мама стала выбирать, что же больной дать из вороха лекарств «шо 10 капель».

– Шо там в погребе делается? – обеспокоенно спросила бабушка.

– Та все хорошо, все в порядке, – накапывая лекарство, ответила мама.

– Я в погреб хочу, – раздалось шепотом.

Мама аж лекарство пролила:

– Та ты шо?! Ну, куды ты отака больна – и в погреб?!

Бабуля умоляюще дрогнула бровями…

– Ну, хорошо, спущу я тебя в погреб… – высказала матушка половинчатое согласие, чтоб не огорчать старушку. Та благодарно закрыла глаза, представляя, вероятно, себя среди консерваций.

– А потом шо?! – категорично отвергла предположение мама, – кран вызывать, шоб тебя вытащили?! Ты ж сама знаешь, яки у нас неудобные ступеньки!!!

И это действительно так – ступеньки в погреб были какие-то неодинаковые, кривые…

Зимой бабушка умерла. Летом приезжаю на каникулы. Среди глобальных новостей мама сообщила и такую:

– Ой, Грыша-то лестницу в погреб зробыв. Деревянненьку. Приставишь – и так удобно залазить, так удобно! И чего это он раньше не додумался?! Бабушка так хотела в погреб, так хотела…

Еще о бабушке

В 1979 г. она купила цветной телевизор! На отложенные от пенсии (!!!) деньги! Это тогда была приблизительно такая же редкость, как сейчас – откладывание пенсионных средств.

– Ось, решила хоть перед смертью в цвете подывыться телевизор…

«Рубин», кажется, был. Включали очень просто – вилку в розетку и все. Тогда было одно центральное телевидение. Как-то брат решил поискать еще и украинский канал и начал что-то там вертеть. Бабушка не любила такого «издевательства» над техникой:

– На шо ото його крутыть? Включив в розетку и дывысь, шо там показують. Так не, обязательно надо круть-вэрть…

…В шестом классе бабушка же меня отвела в редакцию местной газеты «Зоря коммунизма». Так я стал юным корреспондентом, чем невероятно гордился. В принципе, бабуля и определила мой путь. Да она и сама когда-то была рабкором – показывала мне многочисленные публикации за подписью Татьяны Черешни…

Иногда я думаю, – если бы отец не увез меня с Урала, если бы бабушка не отвела в газету, – кем бы и каким я стал?! И тут же отвечаю матушкиной фразой: «Та я вже поняла: кому шо на роду суждено, – так тому и быть…»

Она пробыла 50 лет в партии! За это ее наградили масюсеньким значком, который можно было рассмотреть разве что в микроскоп….

Как-то, в году 73-м, брат принес транзистор. Такое чудо впервые появилось у нас в доме. И случилось небывалое – мы всегда ложились спать в десять вечера, а тут засиделись до полуночи, крутя это чудо техники. Саня поймал даже, помнится, «Голос Америки» или «Радио Свобода»! Около 12 ночи бабушка сама захотела приобщиться к этому «волшебству». Она, как миноискателем, медленно прокручивала колесико, будто что-то искала. Наткнулась на волну привычного Всесоюзного радио, где сказали «В Москве полночь». И грянул Гимн Советского Союза.

– Вот шо надо слухать! – назидательно произнесла она, и, подперев голову рукой, замолчала. Мы так были ошарашены, что не стали мешать ее наслаждению…

Лицо у бабушки было все испещрено морщинами. (Видимо, следуя законам природы, у мамы внешняя и внутренняя молодость сохранилась до последних дней…)

Однажды за завтраком, раскладывая мне, папе и бабушке аппетитные отбивные с благоухающим пюре, мама сказала:

– Я ото дэсь прочитала, шо от мяса морщины образуются. Так я вам большие отбивные положу, а себе – маленькую.

Бабушка, вняв полученной информации, скомандовала:

– Ну, тоди мне мяса совсем не надо…

…Яркой вспышкой было известие о том, что бабушка… Впрочем, все по порядку.

Однажды к нам из Донецка приехала ее подруга молодости Дуся. Довольно крупная женщина, которая работала в психбольнице в отделении буйно помешанных. «Ей психи шось там отбили» – шепнула мне мама.

Помню, как после ужина бабушка произнесла:

– Ну, шо, Дусь, давай вспомним время наше боевое?

– А шо ты хочешь? – ответила басом подруга, будто в их арсенале была масса возможностей…

– Та ось шо, – с этими словами бабушка из кармана извлекла …пачку «беломора» и протянула подруге. Та взяла папироску, и бабульки залихватски закурили!

Я обалдел! Это была экзотика какая-то! Что-то нереальное. Курящих женщин я тогда вообще еще не видел! А тут – совершеннейшие бабули… (Помнится, также точно меня поразили женщины на велосипедах. Лиман в этом отношении напоминает Китай.) И у меня появилось …чувство огромной гордости за бабушку и ее подругу!

Примечательно, что мама о такой привычке бабушки знала, но никогда не говорила! А та курила почти каждый вечер. Говорила:

– Пиду звезды посчитаю!

И уходила в туалет, где «втихую» покуривала… Открыто дым пустила только однажды. Может потому, что больше Дуся к нам не приезжала…

Кстати, о звездах. Я и впрямь думал, что бабушка каждый вечер считает их на небосклоне. О чем и хвалился одноклассникам. Те восторгались! Во втором-то классе мы всему верили…

Память зацементировала и следующий факт. Через дорогу от нас жила одинокая старушка – Софья Арсентьевна. Всю жизнь была учительницей начальных классов. Одно время она даже работала вместе с бабушкой. Они приятельствовали лет 30, если не больше. Ходили в гости друг к дружке, вместе в магазины прогуливались. Дружили, словом. Диалоги были приблизительно такие:

– Шо це вы робытэ, Татьяна Ивановна? – спрашивала гостья, увидев бабушку на крыльце с веником.

– Та оцэ ж каждое утро выходю та пыль пидмитаю, Софья Арсентьевна. И откуда вона бэрэться – хто зна!

– Ой, и нэ кажить, Татьяна Ивановна, у мэнэ тоже пыль есть. Вымитаю-вымитаю, а вона есть и есть…

Потом бабушка приглашала подружку завтракать:

– Давайте, Софья Арсентьевна, покушаем! У нас сегодня вермишель с икрой из синенек!

– Та не, Татьяна Ивановна, спасибочки…

– Та проходьте, Софья Арсентьевна, проходьте. Вы ж еще не ели вермишель с икрой?

– Та не ще.

– Ото ж и попробуете! Я сама только вчера подумала, – а шо, если добавлять икру? И вы знаете – очень вкусно получилось!

И мы втроем (я, шестиклассник, был третьим) садились завтракать…

Они славно обсуждали какие-то рецепты, что-то еще… Мне было совершенно нескучно со старушками, и я с упоением слушал их разговоры.

Но в их многолетнем общении меня поражало то, что они обращались друг к другу исключительно на «вы» и только по имени-отчеству!!! Я думал-думал, что ж этому могло послужить? И остановился на мысли, что у них была дружба из XIX века! Может, потому что бабушки, как потом выяснилось, учились в пансионе благородных девиц? А может, это поколенческое воспитание?! Не устаю этому поражаться каждый раз, как только вспоминаю их милые посиделки…

А мой отец, заводской работяга, называл матушку тоже только Евгенией Федоровной. Откуда сие?!..

Выше всех

…В детстве у меня было одно странное желание – забраться на шкаф и оттуда молча смотреть на все, что происходит в комнате. Как кто-то приходит, что-то делает, что-то кому-то говорит… Да разве взрослые бы поняли меня? Ну что это – ребенок молча сидит на шкафу? Тю… Но однажды я все-таки удовлетворил эту непонятную потребность! Как-то на чердаке нашего сарая я обнаружил огромную пустую коробку – не иначе, как из-под холодильника. И в одно поистине прекрасное летнее воскресенье я сказал маме, что пойду погулять, а сам незаметно забрался на чердак, подтащил коробку к открытым дверцам, улегся в нее, стал смотреть на мир с высоты полета насекомых. И тогда я открыл для себя много нового!

Прежде всего, небо стало ближе. Тогда же я узнал, что от тишины в ушах появляется тонкий звон, и что сама тишина очень пуглива! Стоило пролететь мимо какой-нибудь мухе – и все, тишины как не бывало! Ощущение того, что я никому незаметен, наполняло меня чувством неизведанной доселе отрешенности и какого-то превосходства: ты видишь все, а тебя – разве что скворец, удивленно цвирикающий на ветке ближайшего клена… Парящие в немыслимой вышине ласточки вообще вселяли уверенность, что вот взмахни я руками – и тоже полечу вместе с ними… Со своего «чердачного» уровня я другими глазами смотрел на шелестящие ветки деревьев, крышу дома, старую грушу, готовую одарить нас огромным урожаем… Когда шея уставала, я опускал голову и смотрел, что происходит внизу.

…Вот мама вышла из летней кухни с какой-то миской и пошла в сторону курятника. Ее радостно провожает Шарик, наш славный песик. «Хороший, хороший. Но это не тебе. Ты вон еще суп не съел, барбос такой!» – ласково говорит ему мама. Через мгновение слышится радостное кудахтанье. На обратном пути она зашла в наш небольшой огородик – проверила, как там помидоры? Вернулась на кухню, и оттуда возникли такие уютные звуки, которые могут извлекать только мамы – вальс посуды, чечетка ножа, свист масла на сковородке. Симфония будущего обеда…

Тогда я впервые понял кайф тихого созерцания – когда просто смотришь и все. Без всяких мыслей в голове. Просто констатируешь – что происходит…