Текст книги "Тю!"

– А-а, – вместе с зевком брякнула Вита. – Вот он, спит.

Матушка как могла, поблагодарила за ценную информацию. Затем она позвонила маме Иры. Потом – маме Игоря. Дальше они перезванивались уже без всякой последовательности.

Словом, не спали и мы, и наши мамы. Правда, с безумно противоположными душевными переживаниями…

– Я тут не сплю, волнуюсь, места соби не нахожу, звоню куда попало – и в милицию, и в скорую помощь, – выговаривала мне утром матушка, – и бужу Гришу. Говорю, мол, так и так. А он сказал, – не волнуйся, все нормально. Куда ж он мог деться? И тут же снова уснул! Я тут одна ночью, як сова сидела! Ну, хиба ж так можно?!

В очередной раз мамино воспаленное волнение совершенно не коснулось отцовского спокойствия… Я пытался оправдаться перед матушкой. Призвав всю свою способность ко лжи, обронил, что мы с Костей поехали в лес, и там машина сломалась. Поэтому, мол, и проторчали всю ночь под капотом…

– Та шо ты кажешь?! Костя был дома! Это мне сказала Вита! А за рулем был Игорь же наверное… Бо ни ты, ни Ира не шоферы! Как вы вообще еще не убились? От хамы ж такие, хга!

Потом Вита нам поведала, что спросонья приняла голову спящего отца за голову отсутствующего супруга…

У Игоря было хуже. Я хоть слушал словесные негодования, он же созерцал безмолвную тень Майи Сергеевны. Молчание, как известно, всегда хуже слов или пощечин…

Ира вообще была встречена с замком и заверениями, что отныне и до окончания отпуска она будет сидеть под домашним арестом…

Три дня мы ходили, как отличники, получившие двойку в четверти по поведению. Уходя на вечерние посиделки, сообщали адрес и номер телефона. Словом, все возможные координаты, по которым можно было в любую секунду удостовериться о нашем здравствовании… Таким образом, мы заслужили прощение…

Но с Ирой лично я больше ни-ког-да не сяду в машину.

И Акимов – изменник. Вообще-то, его Серегой зовут, но за то, что он не поехал с нами встречать осень, он – Акимов!

Тиха украинская ночь

Особенно летом. С белыми звездами в обнимку посидишь до двух ночи, а потом несешь в хату попытку уснуть.

А в хате матушка с батей. Тоже не спят. Не спят они в разных комнатах, разделенных кухней. Я втекаю в свою, третью, и ложусь. И лежу, вперив зеньки в окно. И тут начинается потеха.

Батя включает ночник. Из комнаты матушки раздается завывание кроватных пружин. Щелкает кнопка настольной лампы. Затем пружины взвизгивают так, что становится ясно, – мама приняла сидячее положение. Секунда тишины сменяется последним аккордом, возвещающим о вертикальном взлете пружин и мамы.

Ненадолго воцаряется тишина. Потом медленно-медленно начинается шаркание. С каждой секундой оно ускоряется – мамуля шествует к папуле. По пути она заглядывает ко мне. Останавливается, зевает, чешет живот, щурится, пытаясь разглядеть, наличествует ли мое тело в койке или нет. Медленно поворачивается и чапает в спальню к отцу:

– Ну, шо, чого не спишь?

– Да нога что-то болит…

– Я тебе мазь принесу.

С этими словами мама разворачивается и начинает идти к себе. На половине пути ее останавливает тихий голос отца:

– Принеси лучше таблетку.

Мама останавливается в кухне и громко переспрашивает:

– Шо ты кажешь?

Отец также тихо повторяет:

– Таблетку принеси лучше.

Опять ничего не расслышав, матушка – чоп-чоп – возвращается к отцу:

– Шо тебе нести?

– Таблетку.

– Яку тебе таблетку?

– Ту, что вчера давала…

– От ног?

– Что – «от ног»?

– Таблетку. От ног чи от сна?

– Та от ног…

Матушка снова начинает идти к себе. Отец догоняет ее тихим вопросом:

– А Миша пришел?

Достигнув кухни, матушка опять замирает:

– Шо ты кажешь?

– Миша, говорю, пришел?

Матушка затихает в размышлениях. Все-таки не разобрав сказанное, она возвращается на исходную позицию:

– Кто пришёл?

Отец, как ни в чем не бывало, повторяет:

– Миша-то пришел?

– Да пришел вроде… – неопределенно звучит ответ. Но чтобы удостовериться, она еще раз заглядывает ко мне, прищуривается и бормочет:

– Та лежит хтось… Миша ж, наверное…

Потом спохватывается и в который раз начинает движение к себе.

Наконец-то достигнув цели, долго роется в ящичке с лекарствами, шуршит всякими обертками, что-то падает, она бормочет, потом кричит из своей комнаты:

– Я вже забыла, шо тебе нести – мазь чи таблетку?

– Что ты говоришь? – на этот раз переспрашивает отец.

Матушка доходит до кухни и оттуда громко произносит:

– Шо тебе нести – таблетку от сна чи мазь от ног? А то забыла я уже…

– Та неси уже что-нибудь… – невозмутимо отвечает тот.

Мамуля шаркает к себе, оттуда – чоп-чоп – к отцу, дает ему что-то, потом шествует восвояси. Посередине маршрута ее опять застает врасплох вопрос отца:

– А Миша уже спит?

Мама снова затормозила. Потом:

– Шо ты опять кажешь?

– Миша спит уже?

– Та хто зна!

Она разворачивается и шествует ко мне. Я ей помогаю:

– Да сплю я, сплю.

– Ну, ось, тут он… И спит… – мама в нерешительности останавливается, не зная, что делать дальше. Зевает, чешет живот и шагает к себе. На кухне останавливается и произносит:

– Ой, я вже так устала ходить, шо сейчас усну!

– Что ты говоришь? – спрашивает отец.

– Та ты ж лежишь себе, а я хожу туды-сюды. Зараз и я засну.

И целеустремленно доплетается до своей кровати. Пружины радостно взвизгивают, свет гаснет…

А у отца горит ночник. Книжка лежит на животе, сам он уже похрапывает. Наверняка, в очках… И кругом тишина. Только в кухне громко тикает будильник…

Туризм

Стремление к нормальной жизни в сочетании с обескураживающей действительностью порождает безумную биографию.

После окончания журфака МГУ я поехал в Нижневартовск. Рядом, в Сургуте, живет родной брат. Это было единственной причиной моего распределения по собственному желанию на Север. И рванул туда. Один. После шести лет студенческой компанейской веселухи…

Через полгода загрустил до воя. И из Нижневартовска, где обещали квартиру, я махнул в Хабаровск, где ничего не обещали. Зато там была своя студенческая ай-яй-яй-компанья. Жил то у кого-то, то с кем-то… Снимал избушку даже. Чуть ли не за ведро угля… Впрочем, квартирный вопрос меня как-то не тяготил. Ну, нет – и нет.

Через два с половиной года решил умотать и из Хабаровска. Придуманная для самого себя сентенция «подальше от столицы – поближе к Богу» совершенно себя не оправдала…

Начал давать сигнал «sos» однокурсникам, осевшим в центральной части тогдашнего еще СССР. Одна знакомая телеграфировала: в каком-то подмосковном городке есть место в газете. Там дают, мол, прописку и квартиру (опять!).

Следом пришло письмо от лучшего друга по журфаку Сереги Шипотило. «Приезжай, – писал он, – ко мне в Чернигов. Увидимся хоть, да и проблему твою решим! Тут на телевидении нужны люди…»

«Ворох» этих сообщений я получал в Лимане, во время очередного отпуска.

Передо мной расстелилось распутье – куда податься? Спросил у мамы.

Та хто зна. Решай, Миша, сам. Як тебе самому больше хочется… Нам абы у тебя было все хорошо…

Семейная демократия, о которой мечтают многие дети…

Отец сказал:

– Чернигов – красивый город… Я в войну там был. Думал потом вернуться, чтоб в нем жить…

Мама спохватилась:

– Грыша, а ну неси атлас. Глянем, где тот Чернигов?

Папа вытащил карту СССР 1970 года. Втроем облепили территорию Советского Союза. Нашли.

– Ой, Ми-и-иша, ты ж дывысь – там так близко от Чернобыля! Ты шо?! – заволновалась мама.

– Ну, живут же люди, – слабо аргументировал я.

Словом, выбрал я этот украинский город. Там – друг, областное телевидение. А не какая-то городская газетенка…

ТВ там вещало на полурусском языке. Потому что существенная половина передач шла на украинском.

Ну и шо? Зато рядом – друг, с которым морковку тырили в каких-то колхозных полях в ожидании стипухи. Ну и шо, шо общежитие…

Через полгода я и оттуда – колобком. Украинизация росла как ядерный гриб.

– Чого цэ вы розмовляетэ на российський мови? – с упреком спрашивали меня.

– Потому что работаю для русской диаспоры! – огрызался я.

У нас – медведь, там – ведмидь.

Я снова кинулся к однокашникам: «Хочу в Россию!» Они реагировали уже с улыбками: «Что, опять?!»

Пока меня носило по сторонам и весям, мои бывшие однокурсники устраивались в жизни стационарно. Одни взбирались по карьерной лестнице, другие делали себе «имя», окучивая столичные газеты, третьи вообще ушли в торговлю… Один бывший кореш взметнулся на высоту главного редактора подмосковного еженедельника. Я приехал в Москву и пошел к нему. Он посоветовал обзвонить редакции Подмосковья: «Наверняка, где-нибудь кто-нибудь нужен!»

На букву «д» значилась Дубна. Я созвонился с редакторшей какой-то местной газеты. Она сказала слово «приезжайте». «Возьмем на работу» – эту фразу слышали мои собственные уши. Я даже удивился:

– А как же прописка?

– А мы сами по себе! Дадим запросто! – заверила она меня.

Я, будучи чересчур доверчивым, поверил. Вернулся в Чернигов, выписался, снялся с воинского учета. В графе «куда убыл» написал – в Дубну.

И убыл я.

Прибыл с чемоданом и авоськой в «пункт передислокации», появился перед святыми очами редакторши. Оценив мой желтый чемодан, она произнесла:

– Вам что, собственно?..

– Так это ж я! Я ж к вам! Вы ж мне сказали!

– А прописка у вас есть? – это она-то мне-то.

– Так вы ж сказали, что дадите!!!

Она сказала – кто такое мог мне сказать? Я сказал, что это она лично мне по телефону и сказала. Тогда она сказала, что не могла такого сказать. Она могла много чего сказать, но чтоб тако-о-о-ое – ни-ког-да. И ни-ко-му.

И все.

…Вернулся я со своими махамотками обратно в первопрестольную. На вокзале меня пронзила мысль: «А где же, интересно знать, я буду ночевать сегодня? Да и завтра…» Ни много, ни мало – ход размышлений бомжа.

На следующие полгода (как оказалось!) я лихо обосновался у Володи Мартынова, однокашника и однокомпашника. В гостеприимной трехкомнатной квартире жили: его теща, тесть, жена, ребенок, он сам и я еще воткнулся. А славно жили, доложу я вам! Я посуду мыл, помнится… А еще говорят: «Москвичи-и-и-и, москвичи-и-и-и…»

Время от времени Вовка мне подбрасывал какие-то подработки. Между «шабашками» я искал что-то основательное. Но кто кому нужен в столице без прописки?

…Полгода ушло на тщетные поиски. Однажды мне посоветовали пройтись по заводским многотиражкам столицы. И я пошел, как оказалось, собирать фольклор.

…Кабинет редактора ЗИЛовской газетки был роскошным. Впрочем, хозяин кабинета тоже был подстать обстановке. Эдакий а-ля Брежнев. Или актер Матвеев. И в возрасте приблизительно том же…

Он сидел за огромным столом. Почему-то было такое ощущение, что из посетителей тут давно никого не было.

Я ему подал паспорт, диплом. Рассказал, что я – никто, ничто и звать меня никак. В принципе-то… Ну, журфак МГУ закончил…

Шеф насупил брови:

– Гений? – вдруг прорычал он.

– Кто?! – я ожидал чего угодно. Но такого – не ожидал.

– Вот ты – гений? – «Брежнев» ввинтил в меня суровый взгляд.

Я продолжал ничего не понимать и панически молчал.

– Ну да, гений. Все вы гении, – его рык перешел в громкое бурчание. Редактор медленно встал из-за стола и стал расхаживать по своей вотчине.

– А я вот, – он уперся кулаками на стол против меня, – закончил ВГИК.

Его глаза меня буравили под аккомпанемент разбухающей паузы. Будто я был виноват в том, что он закончил ВГИК, а «режиссирует» заводскую многотиражку. Я виновато опустил голову.

– Да! – вдруг с победоносной интонацией выкрикнул он. Затем повернул свое туловище и пошагал обратно к трону. Взял в руки мой паспорт, полистал его, потом потряс им в воздухе и снова прорычал:

– Уважаешь?!

– Кого?! – я начал понимать, почему в кабинете было так пустынно.

– Вот эту вот книжицу?!

Редактор стал походить на Маяковского.

– Да как вам сказать… – промямлил я, мысленно прощаясь с документами.

– Ну ладно, – тоном отца-командира продолжил шеф. – Что я могу сделать? У нас берут по лимиту. В цех. Иди поработай рабочим, попиши в стенную газету, в нашу… А мы посмотрим, что ты можешь. Понравишься – возьмем к себе. Понятно?!

Весь этот монолог был разбит многозначительными паузами. Мол, не так просто все в жизни дается. Заработать, мол, надо гордое звание корреспондента многотиражной газеты «Рессора» или как там ее…

Перспектива винтить гайки не то что не прельщала меня, а попросту отсутствовала – я путаю гайку с болтом, а диаметр с радиусом. По технической части я вообще гениальный бездарь и неумеха. А если бы смыслил в железяках, то на кой бы мне нужна была писанина эта?!

С благодарной дрожью я принял из рук редактора свои документы и рассыпался в благодарностях за внимание к моей безликой персоне. Вышел из кабинета задом и, кажется, так и шел до самого метро…

Следующий визит я нанес в редакцию как-то железнодорожной многотиражки. Это был орган не то Курского вокзала, не то Курского направления Московской ж. д., не то всей дороги в целом.

Редакция была закопана в каком-то огромном административном здании. Думал, что никогда в жизни не найду: «Повернете налево, спуститесь вниз, пройдете коридор, поднимитесь наверх, а там спросите еще».

…Помещение редакции напоминало улей: народу как пчел на один квадратный миллиметр. Миллиметров было мало, народу много и все это утопало в кипах бумаги. Чувствовалось, что руку здесь держат на пульсе. На пульсе буксы, наверное…

Пол, стулья, стол и шкафы были забиты стопками газет. На столе из-под них выглядывало женское личико.

– Простите, – застенчиво начал я…

– Если вы из отдела техстандарта, то ваша пачка вон там! – из столпотворения бумаг выпорхнула женская ручка и пальчиком указала в сторону шкафа.

– Нет, нет, – разочаровал я, – я по поводу работы. Мне сказали, что можно придти сегодня.

– А-а, – на личике действительно отобразилось разочарование. – Проходите сюда, – женщина локтем ткнула в стенку. – Андрей Ильич у себя.

Кабинетик неведомого Андрея Ильича тоже был весь в стопках бумаг, газет, в каких-то упаковках. Я протиснулся и доложил о себе, находясь в сантиметре от носа редактора. Его внешность была средней – среднего телосложения, роста, вида.

– Так-так-так, – быстро протакал тот и уткнулся в мои документы.

– Так-так-так, – протрещал он через минуту. – Я здесь, как-горица-так-сать, сам без году неделя – вчера только назначили… Но ничего, ничего…

Он сморгнул, посмотрел в окно, вероятно, думая о себе.

– А вы, как-горица-так-сать, решили Москву покорить, как-горица-так-сать?!

Я с непозволительным удивлением вытаращился на него. Захотелось еще послушать – неужели это редактор, пусть и самой «низовой» газетенки?!

– Так-так-так, – он открыл мой паспорт там, где значится прописка. – Так вы, как-горица-так-сать, из Чернигова, как-горица-так-сать? Так-так-так. Там, я полагаю, есть железная дорога, как-горица-так-сать? – с этим вопросом он воззрился на меня чуть ли не с мольбой.

Мои щеки надулись от напора хохота. Невероятными усилиями я затолкал его внутрь, но что-нибудь сказать вслух я боялся, – смех бы вырвался наружу.

Я впервые видел человека, в речи которого монолитно паразитировали две почти похожие фразы: «как говорится» и «так сказать».

Ну что ж, как-горица-так-сать, – не дождавшись от меня ни единой буквы, редактор продолжал говорить сам с собой. – Возьмите нашу газетку, как-горица-так-сать, ознакомьтесь.

Он выхватил из вороха штук десять многотиражек и сунул мне.

– Анна Петровна! – вдруг неожиданно взвизгнул шеф куда-то в стенку, – вы здесь?

Из стенки материализовалась Анна Петровна.

– Да, Андрей Ильич.

– Вот к нам, как-горица-так-сать, пришел журналист, как-горица-так-сать. Подскажите ему какую-нибудь, как-горица-так-сать, тему. Что у нас, как-горица-так-сать, сейчас есть? Чтобы, как-горица-так-сать…

Больше я уже слышать это не мог. Беспрерывно кивая головой и что-то мыча, я попятился к выходу…

Смех мешал мне следовать строгому маршруту в лабиринте бесчисленных коридоров, подъемов и спусков. На свет божий я вышел, утирая глаза. И решил, что ноги моей больше не будет ни в одной многотиражке мира. Это, как говорится так сказать, чревато для психики…

Потом я таки нашел работу. В Подмосковье. На городском радио. Взяли меня туда «с потрохами». Дали общежитие. От радости поехал домой.

– А дэ ты есть? – поинтересовалась неожиданно мама.

– Вы ж знаете – уже во Фрязино. А что такое?

– Та ось тут бумага пришла из Черниговского военкомата. Там пишут, шо ты уехал в Дубны, а в Дубнах там тебя шось на учет не поставили, чи шо…

И я вспомнил, что целые полгода документально я был нигде.

Потом я купил прописку, встал на учет, определил трудовую книжку. Словом, жизнь наладилась…

«Ключъ»

Это фрязинская газета так называется. Источник то бишь… Тираж – махонький, формат – масюсенький, коллектив – женский. Почти. Было там три приходящих юноши – фотограф Ярослав и еще два компьютерщика. Я своим появлением увеличил мужское поголовье редколлегии.

Ярослав был существом хрупким, бледным, тонким. Казалось, если разденется, – будет насквозь просвечиваться.

Действующие лица газеты: Вера Ивановна, редактор, красивая женщина. Тамара Анатольевна, ответственный секретарь, почти героиня картины «Чаепитие в Мытищах» и Инна Ивановна, шустрая, бойкая, журналистка.

Они поили чаем молодое поколение и холили, любили и, собственно, ценили меня. Вера Ивановна, правда, прохладнее относилась к моим экзерсисам. С недоверием шефиня относилась и к тому, что делали Тамара и Инна. Вера была скована цепью ревности – писать она не особо умела, что с лихвой замещало ее упорство по отстаиванию своей точки зрения на все и вся. Как правило, ее взгляды не совпадали с нашими. Т. е. мы все кучей придерживались одной какой-то позиции, а Вера Ивановна, одна, – совершенно другой. И – «хоть ты кол на голове теши»! Из-за этого с редакторшей у всех попеременно возникали конфликты.

Инна Ивановна выделялась среди всех. Она сразу сразила меня своей оригинальностью.

Звонит, допустим, в милицию, чтобы в очередной раз взять интервью у знакомого и привыкшего к этому милиционера. Набирает 02:

– Алло, да-да, я знаю. У меня ничего не случилось. Мне нужен Сергей Петрович. Есть он там? Есть? А можно услышать? Зачем? А любовь у меня с ним…

Тут не то, что сержант – любой генерал бы растаял…

Инна вообще мастерица изъясняться. Говорит без запинки, без всяких «э-м-м-м», «так сказать», «это самое»… Когда без мата никак нельзя назвать кого-то или что-то, она произносит: «Этот ху, пу и му…» Я сам взял на вооружение ее словечки «дензнак», «пожДрать», «трусДы», «штанДы». Словосочетания «все одно – что воля, что неволя…», «кусок еды», забытое «третьего дня»…

Инна редко задумывается над произнесенным или написанным. Она делает все быстро и легко. Частенько это чревато ляпами. В одной статье о больнице она выдала что-то типа «пациенты реанимации ходят в гости друг к другу…»

Когда было фрязинское радио, она там читала новости городского совета. Однажды привела неточные цифры чего-то там. Была чудовищная реакция – мне, как редактору, звонили и возмущались. Я, переполненный негодованием, высказал об этом Инне. Ее реакция меня парализовала:

– Да? Ну, надо же… А мне так дали! Но беда-то ведь небольшая?!

Как-то в редакцию пришло два письма от читателей. Она сообщила Вере Ивановне:

– Вера, к нам пришло писем – видимо-невидимо!

Отсутствие мужа ее не угнетает. Трудно представить, чтоб рядом с ней оказался какой-то мужик, которого бы она слушалась… Наличие дочери, зятя, внучки, собак (разных в разное время) и дачи вполне заполняют ее время и пространство.

У нее, конечно же, как у всякого человека, есть свои «тараканы». Неразборчивость в людях повергает ее в алогичность поступков… Но пока работал в «Ключе», я этого не обнаруживал. Я слушал ее завороженно. И тогда мы все еще дружили…

Подоконник

После того, как молодой человек с доисторическим именем Ярослав обчихал всю редакцию своим кошачьим чихом, весь коллектив решил: Ярослава надо полечить доисторическим же напитком.

– А где будем его лечить? – спросила Инна Ивановна.

– А у тебя и будем! – грянул ответ.

Договорились сойтись в шесть вечера. Мы скинулись, кто сколько мог (сущие копейки, сущие). Инна ушла раньше. В 14.00. Зашла в гастроном «Ветеран». Но после увиденных яиц по 2.400 (в 1994 г.) она ушла оттуда ни с чем. Точнее, с банкой кабачковой икры и хлебом.

Часов в пять редактора обуяла предпринимательская деятельность:

– Вот эту страницу надо переверстать, этот текст – добрать, а тот – убрать, здесь место оставить чистым, – телеграфно настучала Вера Ивановна. В своей интонации она была неумолимой, как время. Мы уныло облепили компьютеры. В 17.46 я возопил:

– Вера Ивановна! Народ жаждет разврата!

– Да пойдете вы сейчас, – донеслось из-за угла, – только я сейчас добавлю добавку в доборку и все.

– А вы?!

– Я не пойду. Не могу сегодня.

Уговаривать шефиню никто не стал. У нее дома мать, муж, дочь и сын. Они попеременно болели, учились, ругались, а проблему ужина и еды в целом семейство взгромоздило на Веру Ивановну. Из-за этого она редко посещала наши посиделки, что давало нам возможность метать громы и молнии в ее же адрес – проблема начальства и подчиненных вечна, как отцов и детей.

…Зазвонил телефон. Вера Ивановна после «здрасьте» яростно пошла в атаку:

– Да?! А нам за это не платят! Мы вообще этим не должны заниматься! Но мы занимаемся, хоть и копейки не дают нам за это! И после этого вы будете еще что-то утверждать? Да за три года работы, за которую нам не платят, еще ни одного доброго слова не прозвучало в наш адрес! Все только хотят…

Дальнейшее перечисление недовольства жизнью возрастало вместе с громкостью голоса Веры Ивановны. Было полное впечатление, что разговор происходил со всеми подписчиками одновременно. А оказалось, что это был просто Лурщик, местный депутат, у которого с нашей редактрисой был странный союз – они оба балдели, когда кричали друг на друга! Вот и на этот раз телефонная баталия длилась минут 20. Закончилось она, кстати, дружелюбным похохатыванием шефини.

К тому времени уже все было сверстано, переверстано, добрано и убрано. Мы уже стали поглядывать на вешалку. И тут в раскаленную атмосферу страждущих втекла аки ручей незабвенная Александра Васильевна, наш корректор, глубоко верующая женщина. Где и кто учил ее русскому языку и жизни вообще – большая загадка. Она все время ходила почти в одной и той же юбке, постоянно говорила фразу «Все от Бога», бесподобно пропускала не только допущенные ошибки, но и добавляла свои. Делала она все медленно, как бы нараспев.

Вплыла, значит, она в нашу разряженную комнату с начисто сверстанной страницей в руках:

– А вот здесь надо ставить запятую или не надо? – прожурчала она, обращаясь сразу ко всем.

Повисла угрюмая пауза. Ярослав чихнул с угрожающим акцентом.

– Ну что, все сделали? – весело спросила

Вера Ивановна, взбодренная Лурщиком.

Все:

– Всё!

– Тогда давайте верстать седьмую страницу следующего номера! – заявила шефиня, как ни в чем не бывало.

Это было святотатство: ее семья ждет ужина, мы – тоже, практически…

…Только в начале восьмого вечера три человека – Тамара, Ярослав и я – летящей походкой взмыли от здания редакции. На лету мы наслаждались снегопадом на улице. В том же «Ветеране» взяли бутылку водки «Aslanov», что-то из легкой закуски и стали стремительно приближаться к дому с заветным подъездом и, как потом оказалось, с заветным подоконником в подъезде…

Водка была безобидной, как улыбка теленка. Инна Ивановна в перерывах между здравицами Ярославу возмущалась дорогими яйцами в «Ветеране». Стол ломился от гостей. Интенсивность Ярославовых чихов падала с каждой поднятой рюмкой водки с перцем.

Словом, сидели, как всегда, душевно. Хозяйка дома по телефону потревожила семейный очаг Тамары, у которой обстановка в доме была идентичной Вериной, но с той разницей, что Толя, муж Томы, был готов к нашим посиделкам и в такие вечера детей кормил сам. Инна в трубку говорила буквально следующее:

– Слушай, мы тут сидим все, да. Тома здесь. Что делаем? Нет, не газету. Мы пьем водку. Ярослав никого не целует…

Потом Инна подала свой фирменный десерт – чай с мятой. Глядя на Ярослава и меня, она фирменно предупредила: «Осторожно! Это «антистатик!»

Звякнув пустой чашкой о блюдце, Ярослав, с румянцем на впалых щеках, вздохнул:

– Ну, надо идти.

– Да, надо… – нехотя поддержала его Тамара.

– Да вы что-о-о? У меня же тут 60 спальных мест! – намекая на трехкомнатность квартиры, сказала Инна. – Оставайтесь! Мужу твоему я еще раз позвоню, Том…

В знак протеста гости оделись. Я тоже.

– Ты их проводишь и вернешься. По пути купишь шоколадку, – с этим ЦУ хозяйка сунула мне две тыщи и отпустила все грехи.

…Распрощавшись с коллегами в центре города, я, подобно бумерангу, стал возвращаться на исходную позицию. По пути взял две шоколадки, пачку орешков и почему-то вдруг прикупил еще чекушку водки какого-то араратского завода г. Москвы…

Шурша и позвякивая, я взошел на второй этаж и встал перед квартирой, как дрын перед травой. На дверной звонок ответила только маленькая собачка Джеки. Она сказала: «Тяв-тяв».

…За полчаса моего отсутствия Инна, вероятно, под влиянием «Aslanova», позвонила тому, кому не звонила уж лет 15 как. Этот «тот» пригласил ее в гости. Она быстренько оделась и молниеносно умчалась, надеясь вернуться к моему возвращению… За истекшие 30 минут была от дома уже на довольно приличном расстоянии.

Я, с шоколадкой, орехами и водкой, застыл перед дверью Инны Ивановны и периодически нажимал звонок. В ответ Джеки заливалась лаем одиночества, который напоминал песню «Одна в трехкомнатной квартире».

«Так, – рассуждал я сам с собой, – если Инна уснула, то уже можно было бы проснуться. А если она не спит, то куда же она могла подеваться?» Заглядывание в дверной глазок снаружи не дал никаких результатов. Я в недоумении спустился на один лестничный пролет и уселся на подоконник между первым и вторым этажом в позе Родена.

…А в это время Инна Ивановна шествовала в гости. Она забыла улицу и дом, в который шла, зато помнила номер квартиры. Надежда на зрительную память не дала никаких результатов. В отчаянии ночная путешественница заскочила в дом, стоявший препятствием на траектории ее движения и в начале 11-го ночи позвонила в понравившуюся дверь какой-то квартиры. Дверь отворил мужик в майке.

– Мужик, у тебя телефон есть?

– Есть, – равнодушно ответил мужик.

Неожиданная визитерша была пропущена к аппарату. Пока она дозванивалась и громко передоговаривалась о встрече с 15-летним прошлым на каком-то удобном ей углу, возле ног Инны улеглась овчарка.

– Кавказская? – без всякого испуга спросила звонившая.

– Кавказская, – послушно ответил мужик. Потом в коридоре появилась какая-то женщина и ровным голосом возмутилась, что уже 11-й час, что неприлично употреблять повышенные децибелы в голосе, что вообще – кому это можно звонить так поздно? Отговорив сие, тетка, как кукушка в часах, скрылась в комнате, даже не полюбопытствовав, кто эта незнакомка…

«Ходят тут всякие!» – подумала Инна и пошла на какой-то известный ей угол, на котором должен ждать ее тот, кто ждал ее сначала в квартире. А может, и все 15 лет…

…А в это время я фланировал по пролету лестницы между подоконником и дверью квартиры, размышляя о бренности бытия. Смотрел на опостылевшую провизию и думал: «Пьяные люди спят где и как попало. Может, выпить, опьянеть и уснуть на подоконнике?!»

…Наконец-то на углу Инна увиделась с тем, с кем должны была встретиться в квартире. «Как он потолстел!» – удивилась она. Он ее довел, выпили шампанского. «Как он полысел!» – разглядела она. Вскользь прошлись по ушедшим годам – кто, где, с кем…

– Ну, я пойду, – произнесла Инна, когда разговор умертвила затянувшаяся пауза.

– Да ты что? Время уже второй час ночи! – замахал руками друг молодости. – Вот тебе диван и ложись.

Оставшись в неглиже, она притихла под одеялом и закрыла глаза.

…А в это время я, будучи одетым сверх всякой меры, пытался представить, как люди спят сидя. Но подоконник – не стул. И даже не табуретка. Извертелся весь, пытаясь отвлечься какими-нибудь мыслями. Но кроме фразы «куда подевалась Инна?» ничего в голову не приходило. «Вот даже если бы лежал на кровати, вот все равно бы не уснул бы. Наверное…» – зевая, героически выставлял себя я.

…А на далеком диване Инна вдруг на лице почувствовала касание инородного тела. «Клопы!» – запульсировало в голове. На самом деле это были губы товарища. Чмокнув, губы прошептали:

– Ты не со мной.

«А с кем же я?! – лихорадочно подумала она. – Нет, тут что-то определенно не так. Что я здесь делаю? Сплю. А почему я сплю здесь, а не дома?!» В раскопках истины Инна вскочила, скоропостижно оделась и выпорхнула из квартиры. У нее на хвосте висел друг, товарищ и практически брат 15-летней выдержки. Гостья увильнула в первую попавшуюся арку, и преследователь потерялся в лабиринтах ночного города.

Почти перед своим домом Инна наткнулась на группу из 4-х фигур.

– О! Будешь пить?

– А то! – не сбрасывая скорости, заверила «компаньонша» и тут же растворилась в темноте.

…А в это время я в энный раз пытался вздремнуть на подоконнике. Когда в очередной раз глаза стали захлопываться и на подходе был сон о табуретке для сна, мимо меня, бесшумно и стремительно, проскользнула какая-то фигура.

– Ми – ша! Я старая актриса! – цитируя Раневскую, сказала Инна. – Я больше не играю в этом спектакле…

Было полпятого утра…