Текст книги "Тю!"

Жизнь – это паззл…

…В одиночество он погрузился, когда умер его последний друг.

Вот и Игнатовича нет. С кем я теперь рыбу буду удить?..

В его глазах погас свет жизни. На зрачках появилась мутная роговица. Он стал жить событиями ушедших лет. Пелена памяти прочно укутывала его от действительности.

Разговаривал очень редко. Читал, курил, ел, смотрел телевизор, спал.

Увядание наступает быстро. Совсем недавно он еще ездил на велосипеде рыбачить. Уже один. Но потом бросил это дело. Затем охладел не то, что к езде, но и к ходьбе.

– Да выйди ж на улицу! Воздухом подыши! – говорила ему жена. – Все в четырех стенах, ты что?

– Да, да.

Потом стал игнорировать и это. Выходил реже. Ссылался, что ноги болели. Во всяком случае, он так говорил. На самом деле ему уже ничего не охота было делать.

– Ну что ж ты лежишь и лежишь? – теребила его супруга. – Так же нельзя.

– Та…

Жизнь для него была в прошлом. Война, потом суета, суета, суета… Все время что-то делал, делал, делал. Где тот дом, который он построил? Что стало с деревьями, которые он посадил? Дети…

Дети в разных местах. Пишут редко. Чтоб помогали, – нет такого. Дочь живет далеко, с семьей. У среднего сына своя семья. Младший все еще никак не определится в жизни… Приезжает, правда, каждый отпуск. Не забывает. Молодой, веселый. Звоночек…

В Москве сестра живет. Старше на 10 лет. Сколько раз к ней ездил-то? После войны – раз, в командировку – два, потом с младшим – три, четыре. Радовались каждый раз. Интеллигентные люди. Правда, ейный муж не мог ничего ни прибить, ни завинтить. А вот она сюда так ни разу и не появилась… Дача у них есть. Ту дачу и он помогал строить… Хорошее там место. Озеро рядом. Вот порыбалить не удалось, – некогда было.

Некогда… Всю жизнь некогда было отдохнуть, съездить к друзьям… Все время говорил одну фразу: «На том свете отдохнем». Напутешествовался в войну – до Берлина прошел. Самый красивый город – Вена. Детям всегда это говорил. Когда они были маленькими, рассказывал о войне. Потом выросли, им стало неинтересно… А он фамилии всех своих однополчан помнил. На фронтах вел дневник. Носил в планшете с собой всегда. Если б эта рукопись не утонула, книгу бы написал. Говорил это, когда смотрел фильмы о войне. Сетовал, что много неправды там…

Жизнь уходила на работу, дом, семью. Утром подъем, вечером отбой. На пенсии – и то поперву в колхозе подрабатывал. Сколотил бригаду из своих ровесников. Был мужичок один толковый, Ворона фамилия… Тоже умер. Худой весь, маленький, а как крышу стелил – загляденье… Нет уже…

…Когда внуки пошли, у него уже мало было чувств, чтоб радоваться. Говорил – больно суетно с ними… Он поступал честно по отношению к карапузам. Не умел сюсюкать. Слово «дедушка» его не радовало.

Просто наступила не его эпоха. Друзья поуходили. А если где и остались, то такие же больные и старые, как он сам.

Ожогом стала смерть жены. Она была для него вдохом после каждого выдоха. Она служила единственной пуповиной, которая соединяла его с каждым днем жизни, с каждым…

Перед тем она неделю лежала в больнице. Он страшно скучал по ней. Все спрашивал, когда же она вернется.

В тот день приехала грузовая машина. В дом …занесли гроб.

Он ждал возвращения жизни, а привезли смерть. Его сознание дрогнуло. Глаза не воспринимали явь: «Я с ней говорю, а она мне ничего не отвечает. Почему?!»

На кладбище он не поехал. До могилы надо было идти пешком метров 500. Он бы не одолел…

После она снилась только ему. Говорил, что звала к себе: «Иди сюда. Здесь так хорошо!»

Рядом с ее могилкой оставили место и для него. Он периодически спрашивал: «Я ж рядом буду?»

В таком пронзительном одиночестве он просуществовал еще полгода. По-прежнему регулярно курил, вставляя в фильтр половинку сигареты «Прима». Из еды оставил только хлеб, молоко, кефир.

– Ну что ж вы не кушаете ничего? – переживали родственники и соседи, предлагая что-нибудь приготовить.

– Что? – спрашивал он, если говорили тише, чем требовалось.

– Ну что ж вы ничего не едите?

Он на минуту возвращался из своего внутреннего мира, улыбался пустяковости возмущения, отказывался от всех яств и прекрасно понимал, что его не понимают…

«Наивные какие. Все о еде пекутся…»

Забыться – значит забыть себя и думать о чем-то другом. Кипяток его жизни остыл. Воспоминания в черном бархате отгородили от призывов родственников и соседей хоть как-нибудь шевелиться, чем-нибудь заняться… Он и так всю жизнь занимался чем-нибудь. Хватит.

Он не понимал, зачем продолжается его жизнь. Бодрствование состояло из воспоминаний о жене и о людях, с которыми он встречался на своем пути.

На пепел швов не накладывают.

Сам он умер быстро. Закурил, сделал пару затяжек. И все.

Осталась картина, составленная из паззлов каждого прожитого им дня. Это светлое полотно с тихими красками простоты, доброты и созидания.

Таким художником был мой отец…

Свеча на ветру

Пословица гласит – знать бы, где упасть – соломку б подстелил. Но иногда на одну жизнь выпадают такие падения, что никакая солома не спасет. Выровнять ухабистый путь судьбы может только сила характера, человеческое участие и настоящая любовь…

– Да нет там ничего!

Но Клава знала, что есть. Она лезла в мамину сумку и всегда находила конфетку, шоколадку или мандаринку. Мама работала через день. Возвращалась выпивши. И почему-то постоянно говорила, что в сумке ничего нет, и при этом улыбалась. Следующим утром она вставала, шла на кухню, пила воду, затем спрашивала дочку, глядя в окно:

– А папка-то где? На работе, что ли?

– Наверное, – отвечала та.

Отец трудился на заводе. Клава не могла понять его график – то днем его нет, то ночью. А потом – два дня дома.

Мать вздыхала, смотрела на Клаву и ворковала:

– До-очечка моя…

Что дочечка ела – мама не спрашивала. Забота о шестилетней крохе была на отце. Уходя утром на работу, он варил ей какую-нибудь кашу. Кастрюльку заворачивал в большое полотенце. Клава просыпалась, открывала и наслаждалась еще теплой пшенкой, гречкой или рисовым счастьем.

В детский садик девочка не ходила. Ее подружки рассказывали, что это такое – родители вытряхивают их из сна и тормошат, быстро одевая, потом ведут туда, где таких же детей собирают в кучу и заставляют завтракать.

Клаву никогда не будили. Она всегда просыпалась оттого, что глаза открывались сами по себе. Если дома был папа, они завтракали вместе. Если не было – с любопытством разворачивала кастрюльку…

Днем сама находила себе занятия, а вечером гуляла с подружками, пришедшими из детского садика. Больше всего ей нравилось играть в магазин – она была продавщицей, а все остальные – покупателями.

Мама просыпалась позже дочки. И часто искала на кухне что-то такое, чего всегда не находила, тихо комментируя:

– Я же оставляла… Неужели он опять спрятал? Вот паразит…

После чего уходила к соседке тете Шуре. Через пару часов снова появлялась под градусом, и ложилась спать.

Когда дома был отец, то мама возмущалась, что он не дает ей отдохнуть «как следует». Что завтра ей опять на 12 часов к этим пельменям, «будь они прокляты».

Последнюю фразу девочка не понимала. Почему пельмени должны быть прокляты? Клаву несколько раз та же соседка Шура водила к маме на работу в пельменную. Но ничего плохого девочка там не видела. Наоборот – очень вкусно пахло. И пельмени замечательные – ее угощали тетеньки…

Клава с необычайным для ребенка спокойствием относилась к происходящему. Она никогда ничего для себя не просила. Обращаться к маме бесполезно – она все время выпивши. А папа – всегда занят. Если был дома, то и еду готовил, и стирал, и полы мыл. Девочка любила смотреть, как он это все делает. И помогала, чем могла. При этом они всегда разговаривали. Клава что-то спрашивала, а папа отвечал. А еще он рассказывал интересные истории из своего детства.

Когда с ним ходили в магазин, то она молча рассматривала витрины, где было много конфет, печенья и других вкусностей. Папа спрашивал – что ей купить? Она пожимала плечами. И он брал какую-нибудь сладкую вкуснятину на свой выбор.

Однажды Клава решила сама навести порядок на кухне. Подмела пол. Протерла стол. Подумала – что же еще она может сделать? Посмотрела на сахарницу. Песок там лежал горкой. Она взяла ложечку и выровняла. Когда пришел папа, она похвасталась своим главным достижением:

– Посмотри, как ровно песочек лежит!

Для нее это было очень важно! Отец похвалил, но как-то без особого восторга… А когда стали пить чай, папа, нацелившись чайной ложкой в сахарницу, спросил у дочки:

– Можно, я нарушу твой порядок?!

– Конечно, папочка!

Девочка торжествовала!

…В школу ее готовил тоже отец. Накануне первого сентября он собрал портфель и дал дочке один рубль, сказав, что это ей для буфета. И тихо добавил, чтобы маме о денюжке не говорила.

Клава замерла от восторга – ей впервые в жизни дали деньги, которыми она может распоряжаться сама! Потом – у нее с папой был секрет!

Почему маме нельзя было говорить – девочка не догадывалась. А отец знал, что этот рубль она, не задумываясь, отберет у ребенка.

Через две недели учебы первоклассникам сказали, что будет родительское собрание. Клава пришла в задумчивости. Кто это – родители?!! И где их взять?

Папа рассмеялся. Сказал, что они – и есть родители! Они же ее родили! Для первоклассницы это было открытием! Ну, действительно – нет же ничего общего между такими ласковыми словами, как мама и папа, и грубым – родители…

Учеба Клаве давалась легко. Привыкшая к самостоятельности, она старательно сама делала уроки. Ей нравилось узнавать все новое – буквы, цифры, ноты… Учительница ее хвалила. Помощником в освоении грамоты был папа. Диапазон маминого распорядка был прежним – работа, выпивка и сон. Неизменными оставались гостинцы с работы и ласковое «До-очечка моя…»

Бабушка была одна – мамина мама. Тоже любительница выпить. Разница состояла в том, что при встрече бабушка никаких гостинцев ей не давала, а только говорила, обнимая: «Вну-у-учечка моя… Ну, иди, погуляй».

Клава росла спокойной, доброй и общительной девочкой. Обидчивости, зависти и прочего хлама в ее характере не было. Когда происходило что-то такое, отчего другие дети куксились, Клавой овладевала задумчивость. Тогда она подходила к папе и интересовалась причиной случившегося. Например, говорила:

– Сегодня я по русскому языку получила пятерку, а Петя Шепель – двойку. На перемене он мне сказал: «Подумаешь, отличница!» А после школы не пошел со мной домой. Почему, пап? Я же ему всегда помогаю по всем предметам…

Отец обнимал ее, находил нужные слова и думал, сколько же таких петь натыкано и во взрослой жизни…

В старших классах Клаву стали сравнивать с артисткой Муравьевой – такие же большие глаза, нос пуговкой, пышные волосы, красивая фигура. Но главным, что ее отличало от ровесников, было благородство натуры – честность, открытость, надежность. Из-за этого близкие отношения с девочками у нее не складывались. Из всего сонма одноклассниц она подружилась только с одной – Тоней Тюлениной. Они обе шли поперек девчоночьих наушничаний.

После школы большинство выпускников нацелились в институты. Клавин аттестат состоял из четверок и пятерок. Учителя ей прочили поступать в педагогический – они видели в ней эти способности. Но она пошла в техникум советской торговли. И учиться не так долго, и работа интересная – давать из-за прилавка людям то, что они хотят…

Папа не перечил выбору дочки. Он сказал, что главное в жизни – быть на своем месте, а не занимать чье-то другое. Поэтому всегда надо следовать своему выбору.

За компанию с Клавой и Тоня в техникум пошла. Там подружились еще с одной девочкой – Ниной. Папа называл эту троицу «три мушкетерки» – они всегда были вместе.

Отзвенела эпоха свадеб однокашников. Уже пошли разводы. Клава заметила, что чем пышнее свадьба, тем короче любовь. Она наслушалась историй о том, какими жуткими бывают мужья и жены.

…Одни ссорились-ссорились, и поженились. На свадьбе чуть не подрались. Потом уже на законных основаниях стали метать друг в друга громы и молнии. И живут. А другая пара была – тихони, как две мышки. Скреблись – скреблись, и разбежались. Пойди, разбери – кому чего надо?

Одноклассники растворились в муравейнике взрослой жизни. Периодически они возникали перед Клавой. Поначалу она радовалась встречам, а потом устала от них. После вопроса: «Ну, как жизнь?» на нее высыпался ворох недовольств. Источником головной боли у всех было одно и то же: работа и семья. Клаве не на что было жаловаться – свою работу она любила, а семья оставалась прежней – отец и мать. «Да у тебя всегда все нормально. Счастливая ты» – говорили ей, не то завидуя, не то осуждая…

А жизнь Клавы представляла собой тоннель с изредка светящимися лампочками. Она всегда шла на их мерцание, помогая себе фонариком радости, который горел в ней самой. Люди же, окружавшие ее на работе, большей частью были погасшими свечками с ручьями воска от былого огня. В магазине же почти одни женщины… Она их выслушивала, вникала в ситуации, сочувствовала, приободряла… Словом, олицетворяла пастернаковское: «Душа моя, печальница о всех в кругу моем, ты стала усыпальницей замученных живьем…»

К таким клавам привыкают, как к утреннему кофе. И никому в голову не приходит поинтересоваться – а у них самих-то что, собственно, происходит? Поначалу ее спрашивали: собирается ли замуж? Она отшучивалась. К ней и привыкли, как к свободной «жилетке».

Жизнь измеряется не годами, а секундами. «Шел. Упал. Очнулся – гипс». Мгновение назад человек был здоров. А вдруг раз – и все. Не зря говорят – счастье и здоровье ценишь, когда от них уже дым идет…

Встреча с другим человеком – тоже одно мгновение. Искра либо пробегает, либо нет. У Клавы было две искрометных встречи. Но они оказались учебой и практикой. Первый – Сергей – наглядно ей продемонстрировал искусство обмана. Со вторым – Павлом – напоролась на его непролазный эгоизм.

– Вот есть такие люди, доченька, – говорил отец. – Им выгодно быть рядом с твоей душой нараспашку…

– Темней всего перед рассветом! – приободряла Тоня.

– Бог любит троицу, Клавик! – подмигивала Нина.

Отец, конечно, был примером мужчины. Несуетной, спокойный, рассудительный. Человек, о котором говорят – дело мастера боится. И швец, и жнец, и на дуде игрец. Клава думала – если бы мать не пила, то каким счастливым бы он был…

Но таких, как отец, природа, видимо, больше не выпускала.

У подруг уже были семьи, и Клава с удовольствием растворялась в их хлопотах. Благополучие близких приглушало собственное одиночество.

Как-то она зашла в книжный магазин. На глаза попалась брошюра «Значения имен». Пролистала до буквы «к» и ошеломленно прочла: «Клавдия – женская форма имени Клавдий, происходящего от латинского „клаудус“: хромой».

Все остальное было про нее, как будто автор подглядел: «спокойная, уравновешенная, с удовольствием возится с соседскими детишками (если своих нет), трудолюбива, хорошая хозяйка, стойко переносит неудачи. Клавдии мешает отсутствие „женской хитрости“ – когда надо и не соврать, но и правды не сказать…»

«Как корабль назовешь, так он и поплывет. Вот я и хромаю по жизни» – подумала Клава.

– Пап, а почему вы мне дали такое имя? – спросила она отца.

– Это надо у мамы узнать – она так захотела, – ответил он. – Я предлагал назвать тебя Викторией, но она настояла на Клаве.

Но что толку искать прошлогодний снег? Счастье не смотрит на имена. А на что оно смотрит – попробуй угадай.

…В продуктовый магазин, в котором она работала, устроился новый грузчик. Светловолосый, симпатичный, веселый. Живчик такой. Ящики и мешки таскал всегда с шутками-прибаутками. Через неделю он подошел к Клаве и попросил бутылку шампанского.

Он уточнила:

– А какого, Виктор?

– А какое вам нравится.

От такого неожиданного ответа она подняла брови.

– Мне лишь бы не кислое, – сказала она и дала популярную марку полусладкого напитка.

Он расплатился. А бутылку пододвинул к ней:

– Это вам.

– Да ну что ты! Да зачем же? – растерялась Клава.

Но он уже растворился в подсобке. Продавщица кондитерского отдела Тамара увидела. Подмигнула и улыбнулась. Конец рабочего дня отметили шипучим презентом.

– Может, мужик-то хороший, а? – игриво сказала Тамара, и все женщины закивали.

На следующий день он ждал Клаву после работы у выхода из магазина:

– Извините… Можно я вас провожу? А то вы все время одна ходите…

И галантно предложил взять под руку.

В ее жизни это была вторая приятная растерянность – после его же шампанского.

По пути он рассказал все о себе. Детдомовец. Разведен. Детей нет. Квартира. Т. е. стены и одиночество. Клаву он приметил, как только стал работать в магазине. «Мне уже тридцатник. Грузчик, потому что судьба так склалась. Потом расскажу». Все это было сказано легко, просто и без всяких обид на жизнь.

Общий смысл сводился к тому, что, мол, чего тянуть кота за хвост, когда надо брать быка за рога?

– А вы такая замечательная, и не за мужем. Что ж так-то? – спросил Виктор.

Уже выведал, значит. Такое сочетание, как искренность, юмор и неподдельный интерес к ней самой, Клава встретила впервые. Это и подкупило ее.

Как потом выяснилось, он был грузчиком с… высшим образованием. Инженер-строитель. Карьере помешала его честность. Сначала один объект не подписал из-за недоделок, потом другой. Пер правду-матку, не взирая на лица. До третьего объекта его не допустили – те же лица воззрели на него и вышибли с выговором. Такое у нас делается легко. Это была первая трещина в его картине жизни. Вторая полоснула следом – он думал, что жена его поддержит, а она шваркнула: «Да кому сдалась твоя честность?» И ушла к тому, к кому уже давно ходила, пока он сутками сличал чертежи с тем, что из них получалось на деле…

Он в «подруги» взял бутылку. Литры вымывали из головы мысли о несправедливой реальности. Потом очухался. Сам всем говорил, что выпивать надо от радости, а не от печали – рюмка усиливает и то, и другое. Ну, вот теперь и сам попробовал, как оно, в обнимку с безнадегой. Дрянное это дело.

Некоторые бросают пить, как курить – просыпаешься, а организм не хочет! Виктор решил работать там, где от него мало что зависит. Стал шабашничать на стройках, которых к тому времени разрослось, как грибов после дождя. Фундаменты заливал, кирпичи клал… Руками бог не обидел. После одной некрасивой истории бросил и этим заниматься. Работают-то там кто? Перекати-поле. Один что-то своровал, а показал на Виктора. Остальные смолчали…

Вот и стал грузчиком. Ну, на выходных еще подрабатывает на стройках по рекомендациям знакомых. Престиж – по фигу. Да и стимула никакого нет. Для себя – и так нормально.

…Через полгода Виктор и Клава расписались. Без всяких свадебных прибамбасов. Это событие уютно отметили с коллегами по работе и ее подружками. Клава переехала жить к мужу.

Медовым был у них не месяц, а первый год совместной жизни. Их обоих, живших под холодным светом Луны, наконец-то согрело Солнце. Виктор реанимировал свои связи и ему предложили работу по специальности. Ушел в одну строительную фирму, где работали так, как он и хотел – четко и ответственно.

Разговор о детях особо не вставал. Всему свое время. Придет час – и у них обязательно зазвенят детские голоса! В шутку мечтали о трех сыновьях.

Но час этот что-то не приходил. Клава впервые в жизни серьезно всполошилась. Проверились. У Виктора оказалось все в норме. Когда она пришла к врачам, то выяснилось, что проблема в ней: в организме вскрыли целый перечень неполадок по женской линии.

– Вам надо серьезно лечиться, – сказали ей.

…Из поликлиники ноги домой не шли. Она впервые сама стала причиной рухнувшей надежды. Присела на скамейку в укромном месте. Окутавшее облако паники внутрь не пропускала: «Спокойно, спокойно, спокойно. Значит, это у меня было всегда, только я не знала. Сейчас знаю. Знание – сила. Ею надо верно распорядиться. Теперь – Витя… Витенька…»

Клава задумалась о том, какой знак препинания можно поставить после его имени – вопросительный, тире, двоеточие или точку. Как он отнесется? Ведь вина в ней. И тут же вспомнила слова отца: «Доченька, чтобы ни случилось, никто ни в чем не виноват. Просто есть стечения обстоятельств, которыми проверяется характер человека».

Тонька, небось, опять скажет, что темней всего перед рассветом… Когда же эта темень перестанет нависать над ней? Только вышла на свежий воздух, и опять – в тоннель.

Хромая…

Внутри что-то заклокотало, поднялось вверх и хлынуло слезами.

…Виктор зачеркнул все ее предполагаемые знаки препинания, и расставил целый ряд своих математических действий. Тревогу жены он разделил пополам, сомнения раздробил, беспомощность вычел, надежду приплюсовал и все это умножил на любовь.

Врачей и лекарства добывали все. Лечение оказалось сложной формулой, над решением которой бились в течение пяти лет. Когда Клава забеременела, это восприняли как внеурочно наступивший новый год. Весь срок она вслушивалась к каждой клеточке своего организма. Было чувство, будто на ветру держит горящую свечу и ее огонек оберегает своими ладонями…

В палате вместе с ней лежала 18-летняя Рая. Приехала из другого города. Какой там муж! Залетела. Один попользовался и сгинул. По разговорам выходило, что она хотела поскорее избавиться от этого груза – так неудобно жить с животом-то. Во как бывает…

Родился мальчик. В день, когда Клаву выписывали, дождливый июнь брызнул солнцем. Она выглядела невероятно уставшей. Встречали муж, отец и Тоня с Ниной. Кулечек с младенцем взял Виктор, прижал к сердцу и отвернулся – к его улыбке стекали два ручейка…

Мальца назвали Андреем. Чтоб нельзя было о нем сказать уничижительно, как – Петька, Васька… Андрейка – тоже звучит весело. Жизнь завертелась в новом круговороте дел и забот.

Для матери появление малыша стало новым поводом для выпивки: «За моего внучочка!» Периодически она приходила, сюсюкала с ним, и уходила – Клава ей не разрешала выпивать при ребенке. Мать и сама была, как дите, которое капризничало, если ему не давали любимую игрушку.

…Прошло десять лет. Амплитуда событий не выбивалась из нормы семейной жизни. Клава и Виктор были любящими родителями, Андрюша – любимым сыном. Он рос, как все мальчишки – и умницей, и шалуном. Стойко переносил все хвори, болячки, ссадины, царапины и прочую шелуху детства, от которой никуда не деться.

Но однажды он заболел так, что симптомы не вписывались ни в какую схему. Пока над ребенком колдовали врачи, неожиданно вызвалась помочь тетя Шура – с ней мама пила за выздоровление внука.

– Клава, я знаю одну бабку, к которой можно обратиться … – сказала она по телефону. – Во всяком случае, хуже она не сделает!

– Ее можно позвать или надо к ней ехать?

– К ней. Возьмешь только фотографию Андрюши…

За спрос не ударят в нос. Они вдвоем и махнули к бабке – в поселок за городом. Нашли дом. Постучались в дверь. Открыла бабушка очень приятной наружности. Поздоровались. Сели напротив хозяйки. Клава рассказала о непонятной хвори сына и дала его фотографию. Бабка посмотрела на карточку, потом на Клаву. Помолчала. И сказала:

– А сынок-то не родной, да?

Клава похолодела.

– Да.

Это «да» из нее выпало внезапно, как кошелек из сумки. Шура обалдело смотрела то на бабку, то на Клаву.

– Вот что, деточка, я тебе дам травки… – и ворожея стала рассказывать свой рецепт.

Когда вышли, Клава сказала притихшей тете Шуре:

– Я вам все объясню…

И пришлось рассказать правду.

…Новорожденный мальчик прожил пять минут. Новая жизнь вздохнула и умерла. Клава впала в ступор – лежала и хоронила свою надежду. Cвое горе поглощает без остатка, оглушая и ослепляя, потому что оно только твое и больше ничье. И пережить его можно только самому. Ее утешали, но все соболезнования были бесполезны, как если бы кто-то сказал: «Давай я за тебя посплю».

Часом позже 18-летняя Рая родила здорового малыша. Вечером того же дня она из забытья Клаву и вывела, предложив:

– Слушай, бери моего. Тоже ж мальчик. А я все равно от него откажусь.

Сказано это было так буднично, будто речь шла о стуле. Клава посмотрела в глаза Раи. В них не было ничего трагичного. Девочка еще не доросла до женщины…

Врачи сообщили, что малыш в норме по всем параметрам и дали добро. Клава только попросила их не говорить об этом мужу – сию ношу она берет на себя.

Когда домой приехали с ребенком, она уткнулась в плечо Виктора и захлебнулась в рыданиях:

– Негожая я, Витенька… Бросай ты меня…

И все рассказала, боясь смотреть на мужа. После ее монолога он встал перед ней на колени, обнял за талию и уткнулся головой в живот. И оттуда прошептал:

– Радость моя, ты посмотри, как о нас ангелы пекутся – такое совпадение смастерили…

Очень редко бывает, когда горе и счастье так плотно прижаты друг к другу, что не успеваешь перестроиться с одной волны на другую. Как в аттракционе «Тарзанка», где в одно мгновение ухаешь с высоты в пропасть. А тут – наоборот: Виктор одной фразой вытащил Клаву из ущелья на свет божий.

Два месяца они оформляли нужные документы. Гриф секретности усыновления был снят для их привычного круга. Через несколько дней Клава рассказала о случившемся отцу. Добрый, мудрый папа отреагировал:

– Ну и молодцы! Человек рождается не только физически, но еще и через ласку и любовь.

Потом на разговор пригласили Тоню и Нину. Больше никто о приемном сыне не знал. И вот что значит родные души – прошло уже 10 лет, а ни мать, ни мужья подруг – не в курсе дела. Те поначалу даже искали похожесть ребенка на родителей, и, разумеется, находили: «Носик – мамин, ушки – папины».

…Когда Клава была вынуждена рассказать об этой тайне и тете Шуре, то было ощущение, что крепкое судно их семьи дало течь. Кто ж мог знать, что так все обернется. Вот так бабка… Толковая – сразу видать.

– Да-а, деточка, – сочувственно произнесла соседка. – Как говорится, кто везет, на том и везут. Он оно как… М-м-м…

– Теть Шур, я вас очень прошу – только никому больше об этом не говорите. Даже маме, ладно?

– Да что ты, родненькая, разве о таком звенят в колокола-то?

Бабкин рецепт дал улучшение – Андрюша пошел на выздоровление. А в Клаве зародился червячок сомнения – Шура была из тех теток, которые любили почесать языком. Не злорадства ради, а просто так. Для таких любой секрет – что мука в сите.

Виктор успокаивал. Говорил, – собака лает – караван идет. Кто им теперь что скажет? А Андрюша не будет слушать чужих людей.

Но на Клаву неумолимо наползало ощущение образовавшейся «течи». И не зря. Сначала обозначилась мать. Она позвонила и заплетающимся языком, перемежающимся с плачем, запричитала:

– До-очечка моя… Что ж ты мне-то сразу-то не сказала? Внучочек-то мой – самый родной мне! Ой-ей-ей… Ой, да умнички же вы какие…

Клава взяла бутылку и помчалась к ней. Отца дома не было. Они вместе уговорили пол литра. Пили за жизнь и закусывали жизнью. Впервые она начистоту говорила с матерью, и разговор получился такой, что вся духота из души вышла… Тихая, милая мама. Слабая и незлобливая…

Одну пробоину залатала. Вторая вскоре тоже подоспела. Как-то Андрюша пошел гулять во двор, и вдруг быстро вернулся какой-то весь всклокоченный.

– Что случилось, сынок? – удивилась Клава.

– Мам, ты представляешь, мне Степка из 15-й квартиры сказал, что будто вы – не родные родители! Так я его так стукнул, что теперь будет знать! Он вечно врет про что-нибудь. Ну а тут уж я не выдержал! Я правильно сделал?

Клава крепко обняла ребенка, успела ровно произнести: «Правильно, сыночек», зашмыгала носом, и, гладя его волосы, подумала: «Вот он, рассвет-то наш, и наступил…»