Текст книги "Дважды оглядываясь. Роман"

С верхнего шкафчика он стянул фарфоровую пепельницу и поставил на стол. Пару лет назад он притарабанил ее с барахолки в Марокко.

Ника принялась вертеть предмет. Классический ближневосточный орнамент: тонкие загогулистые узоры, похожие на виноградную лозу, оплетали стенки. Сочный фиолетовый, терракотовый и глянцевый белый. Эмаль облупилась по краям.

Джоинт прошел первый круг.

Марокканец на ночном рынке пытался тогда что-то объяснить на своем. Он тыкал пальцем то в пепельницу, то в свои глаза, изображая процесс наблюдения, или чего? Только сейчас Марк, смекнул, когда люди курят, их взгляды прикованы к пепельнице.

Ника закашлялась.

Орнаменты притягиваю взгляд и ведут. Они – воронка для мыслей. В ней они извиваются, блуждают, повторяя застывший ритм. В этих ветвлениях тысячи лет практик: шаг верблюжьих караванов в пустыне, сдержанный танец невесты, цветение пустынных цветов. Марк залип. Джоинт задержался в серых пальцах Темо. Он сделал длинную через кулак, чтобы не подпалить бороду, и раскрошил хабарик.

– Кстати, что с музыкой?

– Я разберусь, – очнулся Марк.

От яркости ноутбука пришлось прищуриться. Выбор был не прост. Электроника или инструментал? Он принялся скролить библиотеку.

– Ну что там? – раздался нетерпеливый голос Филиппа. – Хочешь, я поставлю?

Марк ковырялся уже минут пять. Стрелка нашла зеленый треугольник «Play». Из колонок полился неспешный африканский high-life. Cложный, умный, под хриплым негритянским голосом. То, что надо.

В этой комнате легче дышалось. Возвращаться к остальным не хотелось. Он прикрыл глаза. Пусть за дорогой следит кто-то другой.

– Где у тебя штопор, епте?

Хорошо, что люди научились записывать и передавать музыку. Звуки архивируют моменты. Ингредиенты той химии, конечно же, утеряны. Хотя бы свидетельства сохранены.

В комнату пританцовывая вошел Темо. Ну и коготь этот твой Филипп. Пытается произвести на меня впечатление. Темо говорил шепотом, чтобы его слов было не расслышать в кухне.

Коготь – не коготь, а вон какую телку шкварит.

– А Ника сладкая, – признал Темо. – Милая, маленькая шкатулка с сюрпризом. И совсем ещё чистая. Ты был прав, к сожалению. К сожалению, для тебя, мой трусливый, неудачливый друг.

– Что?

– Она совсем не врубается в свою красоту, малышка. Как ты мог ее упустить?

Филипп снова заорал про штопор. Интересно, может ли у них получиться? Сначала мне казалось, что они совершенно непохожи, а теперь вроде и похожи…

Темо прекратил делать пластичные взмахи и замер в экспрессивной позе из Пины Бауш.

– Похожи и непохожи?

– Да, похожи и непохожи, как Ближний и Дальний Восток.

– Нет, ты че! – возмутился Темо. – Она быстро свалит от него. Увидишь.

– Но не сейчас. Похоже они плещутся в гормональных волнах.

Негрила набирал остроумный соляк на струнах. Было слышно, как ороговевшие пальцы слайдят по грифу. Только ухо привыкает к рифу, он транскрибировал в другой лад, и рушил логику.

Теперь уже Ника кликнула из кухни. Мы их бросили, надо вернуться.

– Вот и Аня всегда злится, когда я долго не иду! – сказал Марк. – Что у женщин за прикол такой с терпением?

– Не с терпением, а с вниманием7

Вино было рОзлито по бокалам. Ника переместилась на пол. Темо – подальше от всех, под венесуэльскую картину. Убедившись, что всем комфортно и у всех все есть, Марк приглушил верхний свет. Во рту продолжал гулять горьковато-подсушенный привкус, который не забивался даже высокотонинной риохой.

Все четверо покачивались в такт музыке. Было чертовски приятно видеть, что всем хорошо.

– Например, когда ты чего-то хочешь и непрерывно об этом думаешь, то это никогда не наступает, так? – задумчиво произнесла Ника. – Но стоит отвлечься от мыслей и спустя какое-то время это событие случается. Вы замечали?

Никто не отреагировал.

– Или, наоборот, ты вот собрался в отпуск и всем рассказал. И тут бац и по совершенно немыслимым обстоятельствам все срывается. Мне еще мама в детстве говорила, чтобы ничего не говорить наперед, а то не сбудется.

В ее задумчивом лице змейками зашевелились мелкие мускулы. Филипп пренебрежительно фыркнул.

В холодильнике был виноград. Взяв со стола бутылку, Марк долил остатки, подождав пару лишних секунд пока последние капли упадут в бокал Фила. Примерно поровну.

– А мне интересно, как в будущем будет устроена индустрия развлечений, – подхватил Темо.

– Насчет кино – я знаю! – встрепенулась Ника. – Это будут не сюжеты, не фильмы, а визуальные ряды с полным погружением, воздействующие на бессознанку. Такие гипнотические, калейдоскопические трубы с магией.

Зазвучала знакомая мелодия. Внутренний приемник Ники поймал волну, и она начала покачиваться в такт.

– Нет, нет. Это будет апгрейженая камера сенсорной депривации, где ты находишься голый в невесомости, и она при помощи сенсоров воссоздает ощущения. То, как бы наполняется водой, то тропическим лесом, то женскими телами, то паучьим страхом. Ты путешествуешь по ощущениям. Можешь ощутить себя лобстером, слоном, посмотреть на мир глазами примата. Геном будет расшифрован, мы сможем повторить опыт любого вида.

Темо глядел на всех так, будто его посетила мысль на миллион долларов. Но Филиппа и Темо больше интересовала расслабленная, танцующая Ника.

– Это трансценденция как в фильме Кроненберга! Или Содерберга. Черт, я всегда их путаю. Как станции Новослободская и Новокузнецкая.

Встав у Фила между ног, Ника терлась о него спиной. Её совершенно не смущало, что на нее смотрят. Бандерольки, наполненные энергией внимания, улетали к ней.

– Почему перестали делать продуманные компьютерные стратегии как раньше? Дюна, Старкрафт? Индустрия игр пошла по пути упрощения и развлечения.

Лицо Темо скривилось. При чем здесь игры?

– Чувак, твоя проблема в том, что ты – геймер предыдущего поколения, – произнес он, казалось бы, очевидный ответ. – Закрываешь глаза и видишь, как на тебя прёт босс из «Zero Tolerance» под жуткую, повторяющуюся музыку.?

Ника подняла вверх руку с бокалом и изобразила обход шеста. Я помню только: «Thank you Mario, but your princess is in another castle!» – сказала она с плохим акцентом. Ага, английского не знает.

Трек закончился. Ника рухнула в объятия Фила. Он едва успел подставить руки.

Небо задерживало отдачу вкуса. Нотки подвяленных сухофруктов, слив, древесной коры. В краешках скул – остаточный кожистый привкус виноградной косточки. А вот это будет поинтереснее, надо не забыть сфотографировать этикетку. Марк повернул бутылку к себе. Крестьянские натруженные руки собирают спелые гроздья в деревянные тележки. В какой стране, в каких интерьерах, кем и по какому поводу будет открыта эта бутылка? Виноград – великий путешественник.

Как и грибы.

– Да-да, – эмоционально отозвалась Ника. – Раньше мне казалось нелепым, что в греческой мифологии есть бог виноделия. Зачем нужен целый бог для одного продукта? Для ягоды?!

– Теперь ты поняла то, что греки понимали пять тысяч лет назад?

– Теперь я поняла.

Полутьма в комнате перестраивалась в преломлениях уличных бликов. В какой-то момент стало совсем темно. А когда проблеск снова облил стену, Марк увидел глаза Темо, устремленные на Веронику.

– У человека неизбежно происходит фиксация на каких-то вещах, – настаивал Марк. – Это свойственно каждому. Просто у художников и режиссеров – это очевидно и на виду! Например, вы замечали, что во многих фильмах Феллини присутствуют лошади.? Мертвые лошади на пляже, цирковые лошади, детские лошадки. Будто бы он проиграл пари и не может этого не показать их в каждом фильме!

Он соединил большой палец и мизинец, и потирал их, как жуки потирают свои лапки.

– У Линча – это черный кофе, – продолжал Марк. – Вечно повторяющийся эпизод, как один из персонажей заказывает кофе и выплевывает его на белую салфетку, пьет и морщится и так далее. Что он хочет этим сказать, что?

– Джон Ли Хукер и цветные носки. Подходит? – вставил Темо.

– Далее. У Дали – костыли, выдвижные ящики… С художниками вообще легко. Все они всю жизнь рисуют одно и тоже – море, лес, натюрморты, одно и тоже.

Человек ограничен, только и всего. Он находит что-то и тиражирует это, вот и всё, размышляла Ника. Шлифовать – да, преодолевать – нет.

Ника играла плечами под мягкий вайб, вываливающихся из колонок трещоток и труб. Плечи – это оружие. Хотя и не такое опасное, как ноги.

– Лучше скажи мне, почему евреи так безвкусно одеваются? Я раньше думала, это стереотип, а теперь думаю: это национальная черта.

В паузе между треками ушастый Темо расслышал, как гудит вытяжка. Они забыли ее выключить.

По центру была прицеплена открытка. На ней класс обучения пограничных собак. Черные и золотистые ретриверы сидят полукругом вокруг клипчарта, а девушка в полицейской форме им что-то показывает. Наверное, полдня мудохались, чтобы так ровно рассадить собак для фотки. Инструктурша смахивала на молодую Друбич с её скучающим, сомнамбулическим, припухлым лицом. Как назывался тот фильм? Молодое тело – чистый архив. Оно не хранит воспоминаний о страдании, ранее совершенных ошибках.

– Просто выключи вытяжку и возвращайся. Что ты там встал?

Ника прильнула к Филиппу. Тени оконной рамы крестом легли на ее спину, по-христиански благословив союз или же, напротив, поставив X на их связи? Хорошо, что Ани нет, а то бы она сейчас тоже льнула, а меня бы раздражало.

– Вот какие-то слова мне нравятся, а другие нет, – сказала Ника. – Мне, например, нравится слово «Mississippi» по-английски. В нём – три двойные согласные и много «i» c точкой. Мне нравится слово «рамада», не знаю почему, просто нравится.

– Есть такое слово?

Она продолжала вспомнить.

– Гуттаперчевый. Каракас. Ласка.

Все были приглашены на экскурсию по коридорам её нравится-не нравится. Филипп говорил, что дома Ника может трепаться два часа сама с собой не умолкая.

– Территория. Клён. Парабола. Боже, как же мне нравится слово «парабола».

Марли вошел в комнату и сел на то место, где стояла колонка. Он сделал сиплый вдох и незаметно присоединился к разговору. Его пение лежало поверх струн, струясь живым по неживому словно вьющаяся змея по бетонной плите. Он не пел, он говорил.

– Терпсихора, – сказала Ника. Судя по интонации, она была близка к исчерпанию запаса любимых слов. Вот и конец игры.

Мы все цветы, которые распускаются в разное время. Кто-то на закате жизни, кто-то – в ее начале, одни – плодоносят, другие – неплохо смотрятся засохшими. И когда где-то возникнет новый причудливый вкус, причудливый вид, все вокруг кричат: «Ах!» Черт, да как же назывался тот фильм?

– И ещё – куркума, – произнесла Ника и теперь уж точно закончила.

Новое – вот главная приманка, думал Марк. Старое новое и новое новое. Ценно то, что трудно повторить. Но значимо ли это только потому, что трудно повторимо? Понимал ли Марли, что являет миру в интонациях своего голоса? Ведет ли он путём, который без него бы не был найден?

С расстояния в сто лет любая эпоха сжимается в пятно, с расстояния в триста – в точку, в тысячу – занимает свое крохотное место в великой монаде и постепенно исчезает в ней. Весь классицизм одинаков, ренессанс одинаков, модерн одинаков. Сотни великих мастеров воспроизводят канон.

Возможно, однажды мы поймем, что культура в 99% случаев несет в себе нулевой сигнал. Местами она заходит на территорию травмы, любви, ностальгии, десятков других чувств, и этим прекрасна для коротания вечеров, но вызванный ею эффект, по сути, ничем не отличим от реакции тела на зимнее море или красиво облупившуюся побелку на стене. Ансамбль средневековых витражей, реяние тёплого воздуха, импрессионистская техника мазка – это игра ребёнка в камушки на пляже. Авторское видение, не более того: дай-ка взглянуть через твои глазницы. Другого способа сохранить оригинальность просто нет. Дробление и дробление до предела.

– Марчелло, снимай чехлы, ты нам нужен, – окликнул его Фил. – Тебя совсем угандошило.

Марка вздрогнул. Кажется, он выпал минут на пять. Его выплюнуло из мыслей, ох далеко заплыл. Глаза совсем привыкли к пушистому сумраку.

Темо сделал пару кликов в ноуте и заиграла «When the Music is Over», the Doors. В комнату вошел Моррисон. Что ж отличный выбор. Прекрасный текст, прекрасные ноты. Совершенно другая атмосфера.

Помню, там был противного сладкий, банановый ликёр. Она не осталась на ночь. Уехала и потом не отвечала на звонки. Наверное, я что-то не так сказал.

Эта песня… ммм, until the end… она сшила два момента. Ощущение того вечера, забытое. Ощущение одиночества. Одиночества как агрессии к себе.

Она спросила, в какую кружку ему налить кофе? Так мило. Ведь у нас и правда есть любимые и нелюбимые кружки. Я тогда сказал: «Налей-ка в «Элвиса», которого мне Саша придарили на Минорке. Одна телка наливает тебе кофе в кружку, подаренную другой.

А затем, когда кофе долго не остывал, она достала из ящика охапку вилок и сунула в чашку, чтобы металл охладил кипяток. Может быть, надо было остаться с ней на подольше? Странности даже лучше классной задницы, ты как бы потом берешь их себе.

Моррисон, медленный скуластый здоровяк в белой рубашке, шаман, допевает второй куплет. Расставив руки, он отпускает микрофон и медленно кружится на сцене. У него там – леса и горы, и плавный полет. И воздух. Вибрации нервной системы пульсируют точками и тире.

– Знаешь, спать в компании, это ещё хуже, чем сидеть в телефоне, – сказал Фил в своей типичной нравоучительно-навязчивой манере.

– Реальность, куда ты бежишь, может быть интереснее. Разве нет?

– Нет.

– Или да, и я просто релятивист.

– Даже если ты релятивист, это не доказывает твою правоту, – подхватил Темо.

– Как и мою неправоту.

– Это снова релятивизм.

– Ты предлагаешь мне спор в рамках твоей концепции релятивизма, где я не могу доказать свою неправоту.

– Так ты согласен?

– Если и отчасти да, то кто позаботится о моём эго?

– Я позабочусь. Но только после того, как ты позаботишься о моём!

– Типа покормить соседского кота, когда свой голодный?

– Покормить того, кто попросил.

– Как ты меня заебал!

Я лежу на снегу в горах. На мне лыжный комбинезон. В ногах ощущается тяжесть от громоздких ботинок. Снежинки падают на лицо, от чего мышцы подёргиваются. Кроны темных сосен беззвучно раскачиваются на краю склона. Сосны никогда не падают, прочно приделаны. Порыв, затем движение, затем снова порыв.

Слышны звуки сноубордического лагеря. Музыка маленьких ресторанчиков, голоса, гул подъёмника. Я знаю, что будет дальше: арендованные шкафчики для аутфита, фуникулер в деревню, бряцанье ботинок об асфальт, автобус, обветренные мясные лица, слипшиеся волосы, тесный номерок.

Много лет назад я также лежал в сугробе у подъезда. Мне пять или шесть. Рядом бабушка беседует с соседкой. Обсуждают, что за хулиганы вышвыривают пакеты с мусором из окон. Эти пакеты не долетают и повисают на деревьях, а потом со временем прорываются и завонявшийся за это время мусор частями сыплется всем на головы. А это мы с Юрцом.

И вот мне 26. Я в Бангкоке на пряной, людной Коасан-роуд. Патлатый, потный таец в бандане кусает микрофон в переполненном баре, а компания за соседним столом подпевает ему, размахивая в воздухе зелеными бутылками с Бинтангом. От жары тела людей кажутся мягкими. Протискиваясь между гостями, официантка-таечка пытается не дотрагиваться до их потных тел. Она без белья с неидеальной грудью, молодец.

Сколько длится звук, исчезая?.. Сколько длится память, исчезая?.. Они – лишь импульсы, дрожащие, истончающиеся, иссякающие в черноте. Я вернусь туда ещё более больным и более пустым, вернусь и не почувствую ничего.

– Если музыка – это язык образов, то Шнитке – это шизоидный ромб, Шёнберг – текст из одних подлежащих, Лео Брауэр – средневековые крепости в полях, – рассуждал Темо.

– А кто Моррисон? – уточнила Ника.

– Возможно, Моррисон – это природа? – отозвался Марк.

Ника перемела к Темо. Они в полголоса вели беседу. Она громко рассмеялась и на секунду с улыбкой оперлась лбом на плечо Темо. Вот это да! Сукин сын, нашел ключик!

Марк кинул взгляд на Фила. Тот не обратил внимания. Горьковатая ревность мгновенно перебила послевкусие косяка, с которым не могли справиться три бокала красного. Быть может, ВСЕ ЭТО БЫЛО НУЖНО ТОЛЬКО ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ НИКА ПОЗНАКОМИЛАСЬ С ТЕМО? – прорезалось в омраченном уме Марка.

– Дамы и господа, я приглашаю на сцену «Guns’n’Roses», – гнусавым голосом конферансье огласил Темо и переключил трек.

– Просим! – подхватила Ника и захлопала ладошкой по ноге. – Мы достаточно разогреты для рока! Пушки и розы! Пушкин и розé? Нагружай!

– Белые розы, белые розы… блин, а как будет по-английски «неприкрыты шипы»? – спросила Ника.

– Rose is a rose is a rose is a rose, – тихо произнес Марк.

– Uncovered sheep’s/ships? Разоблаченные овцы или раскрытые корабли? – заблеял Филипп, передразнивая ее. Ника не выдержала и прыгнула, чтобы наподдать ему. Они вместе повалились на пол. Фил крепко обнял ее и загрыз в шею, от чего она довольненько завизжала.

Темо равнодушно перекинулся взглядом с Марком. Его верхняя губа изогнулась.

После мягкого психоделического рока композиция звучала грязно. А может быть гости готовы к модальному джазу? Не попробовать ли тихонько подстелить.

– Я всегда был убеждён, что секс – это самое глубокое духовное переживание, которое дано людям, – произнес Марк, глядя на то, как Филипп и Ника катаются по полу как по ромашковому полю.

– А сейчас?

– А сейчас мне кажется, совместное музицирование – глубже. Оно требует подготовки, работы. Музицирование как бы подальше от физиологии, повыше. Если бы меня спросили, следующий миллион лет ты хочешь непрерывно трахаться или импровизировать, я бы выбрал музыку.

Марк дотянулся до прохладных клавиш лэптопа. Зазвучала композиция с одной из поздних пластинок Кейта Джарретта – «Last Dance». Джаррет играл здесь в нетипичной манере. Он лаконичен, нетороплив, словно застенчивый подросток в незнакомой компании. В его фразировках много воздуха, благодаря чему больше работает то, чего он не договаривает чем то, что он говорит.

– Потеря близкого человека – тоже сильнейший духовный опыт, – сказал Темо. – Разве нет?

Многие музыканты на протяжении карьеры развиваются от простого к сложному. И где– то на этом пути обретают собственный стиль. Но всякое усложнение – это учеба, поиски. В то время как подлинное творчество – это часто возвращение к себе. Дойдя до конца в своей эволюции большинство музыкантов остаются там, по сути, завершив становление. В зоне технического совершенства их мастерство находится в трудно досягаемой безопасности. И лишь немногие, дойдя до этого персонального предела, находят силы, чтобы освоить возврат и, будучи обогащенными многолетним опытом, вновь обращаются к простате.

Джаррет был невероятно гнутым с первых пластинок. Он был из тех, кто начал со сложного. Септаккорды сыплют из его рояля так плотно, что слух не успевает их подбирать. Слушатель выпадает. И Джаррет не ждёт его. Единственное спасение – отдышаться в топоте теплого контрабаса или барабанных брейках в надежде, что следующие пассажи будет доступнее. И, конечно же, это не так. Джаррет становился еще сложнее на протяжении 80-ых, 90-ых и даже нулевых, но в «Last Dance» он обретает смирение. Он раскаивается за всю ту сложность, которой терзал нас. Все, что было в его музыке до – эгоизм, после – спокойствие и любовь. С ними он возвращается из своего музыкального скитания.

– Еще вина? – спросил Филипп, которому было некомфортно без разговоров. Никто не ответил. Кажется, он был единственным, кто не слушал пианиста.

Вступило контрабасное соло. Струны набирали бемоли и тяжелели, тяжелели, пока окончательно не свалились в тугую фломастерную контроктаву. Басист ушел очень далеко. Оставалось ждать, где он вынырнет. И вот – он на поверхности, подхватывает Джаррет, в музыке вновь появляется аллюзия начальной темы, которая теперь воспринимается совершенно иначе.

– Друзья, не хочу вас расстраивать, но вино закончилось! Надо грести в магаз, – недовольно проговорил Фил, который сам же и выхлебал последние полбутылки.

Должна ли великая музыка быть красивой? Джаррет отвечает: нет, не должна. И приходит к красоте.

– Ну что, идём в магаз?

Надо пошевеливаться, если хотим успеть. Стрелки торчат на половину одиннадцатого. Темо и Ника увлажнились в уголке и не обращали внимания на происходящее. Вот хитрожопый мудак. Марк вздохнул, похоже компанию Филу придется составить ему.

Диодный свет коридора резал глаза. В углу дверей – наклейка с динозавром. Старый добрый трицератопс с тремя рогами. Наверняка, лепил щенок из 38 квартиры. Интересно, почему от трёх рогов эволюционно отказались? Или это всё выдумки учёных?

Фил с восхищением змейкой провел пальцем между металлическими кнопками лифта. Спустился по левому столбику и поднялся по правому, завершив полный круг в точке, откуда начал.

– Жаль, что в этой кабинке нет кнопки «Повторить коктейль!» или «Вызвать массажистку!».

Супермаркет располагался с обратной стороны дома, но чтобы добраться до него приходилось обогнуть огороженную парковку. Московские инфраструктурные несовершенства.

Марк наступал точно в следы Фила, чтобы не черпануть кроссовки снег. Парный спорт требует доверия, а Фил постоянно менял темп.

Над входом в магазин предательски двусмысленно светилось «С*ПЕРМАРКЕТ». Так сразу и не сообразишь, что буква «У» перегорела.

«На тебя давит атмосферный столб весом 750 тонн? Щас коньячком подлечим. Терпи, Савва. В армии же терпел…». У входа как обычно тёрлись левые типы.

Прямиком по курсу стоял торговый остров-стекляшка с гаджетами и чехлами для мобильных. Вся лицевая витрина – с изображением Путина. Путин с голым торсом на рыбалке, Путин верхом на лошади, Путин в терминаторских очках, Путин на трибуне. Всего около десяти Путиных на любой вкус. На некоторых чехлах поверх портрета был налеплен золочёный герб или триколор с надписью «Верю в Россию!» – двойной патриотический эффект длится дольше.

Ярусом ниже вниманию покупателей предлагались чехлы с портретом Патриарха, Кужугетыча, Собянина и Лаврова. А где премьер? Патриарх косился в направлении секции женского белья с грудастыми бабищами.

Тут же красовалась забегаловка с шавухой. Заканчивая смену, азиат сонно чистил шомпол из-под горелой курятины, словно ратный меч от крови врагов.

– А может влупим по шаве? – встрепенулся Фил. Поздно, сняли терминал.

Единственная работающая касса СПЕРМАРЕКТА пикала как бит даб-степа. Марк неловко уставился на кассиршу. Она необычно двигалась, в точности как крупное пернатое. Наверное, в прошлой жизни была рябчиком или вальдшнепом, вила гнездо, резко вертела головой. Вот как сейчас, ты видел, видел? Фил ничего не видел. Когда такая схожесть найдена – отвязаться от нее невозможно.

Марк на автомате подошел к кондитерке. Полгода назад он купил здесь вкуснейший маковый штрудель. Много влажной начинки, тонкая корочка. С тех пор он каждый раз проглядывал эту полку, но технологи вывели эту позицию с закупок из-за мелкого срока хранения.

Отдел алкогольной продукции начинался со черной стены кока-колы с изображением Санты. Вот же блин, американский напиток присвоил себе легенду о рождественском деде на оленях и эксплуатирует ее в маркетинговой стратегии несмотря на то, что в головах большинства кола до сих пор ассоциируется сугубо с запивкой.

Научились красиво заворачивать. Филипп держал двумя пальцами как паршивого котенка картонный сундучок с набором мини-шотов. Обычно такие встречаются в дьюти-фри, на ход ноги, пиу-пиу и отпуск уже начался.

Выбор вина – небыстрое дело. Марк отдал инициативу Филу. Сейчас верняк будет вертеть этикетки битых полчаса, апеласьон контроле, Бургундия или Бардо, а вот калифорнийский зинфандел с ничегошной этикеткой, хотя вот по акции и тоже ничего. Свидетели вынуждают нас казаться лучше. И речь здесь не про голубей (которые всегда наблюдают с подоконников). Однако Фил, на удивление быстро, вытащил из глубины полки два испанских пинотажа и уверенно заявил, что надо брать вот это. Марк с уважением кивнул. Пожалуй, этот случай войдет в историю, как самый быстрый выбор вина, с которым ему приходилось иметь дело. Фил маскулинно зажал обе бутылке между костяшками одной руки.

Подвох крылся, где не ждали. Дойдя до витрины сыров – Филипп встал как вкопанный, глядя на желтые бочонки, треугольнички и нарезки с красной кожуркой. Так-так. Он медленно выставил на прилавок вино, шоколадки и йогурты, и принялся читать составы на этикетках. Читать составы сыров! Усатый продавец отдела с крепкими папайскими руками сдернул с крючка тесак и сделал шаг по направлению к нему. Знай своего клиента. Марк вздохнул.

Позади в алко-отделе вертелась магнитизирующая парочка. Двое выглядели как супер-герои Марвела. Мужчина в тяжелых байкерских сапогах выше щиколотки и кожаном плащ с косым бортом. Дама в косухе-поддергайке, на кэблах и в агрессивном вечернем макияже.

– Ты можешь мне объяснить, за кой черт бабы постоянно мажут руки кремом?

В его корзинке: ветка винограда и шоколадка. Что ж неплохо. Завтрак готовить она точно не собирается. Ошибка. Придут, а жрать-то захочется. Надо всегда брать пакован пельменей или пиццу, пусть не богемно смотрится в корзине, зато гарантирована сытая отрыжка и за доставку переплачивать не надо.

Этот слишком соленый, скривился Фил.

Сначала ты боишься их отказа, потом боишься их «да». Женский ум становится мужским, получив возможность сравнения. Нельзя давать им становиться опытными. Сейчас она – мужчина, а он – женщина. Со стороны все так очевидно. Эх, мужчины вечно тонут, а женщины всегда наплаву.

– Это? – спросил он свою спутницу, показывая бутылку красного.

– Почему бы и нет.

Почему бы и нет – значит мне плевать, рожай скорее. Интересно, они уже успели заскочить в аптеку? Сейчас будет – лифт, ключи, свет в прихожей. Ой, прости, у меня не окончен ремонт. Музыкальный канал по телеку. А потом, ой, зачесалось, ПЦР на 14 ИППП, красные титры в правом столбце и вперед – 10 дней антибиотики, пробиотики и местно мирамистинчик, а может кое-что из аппаратной стимуляции перепадет, тогда вообще кайф, в 7 утра вставать и чухать в поликлинику до работы.

– Этот слишком пресный, – замахал руками Фил. – Молодой, нет.

– Мы возьмем вот этот, – решительно встрял Марк, ткнув пальцем в первый попавшийся сыр. Усач показал ногтем, сколько будет чекрыжить. Будет примерно грамм 300, говорит. Конечно, он же профи, весь день тут сыры рубит. Когда кинул шмат на весы, зеленое табло пикнуло: 487 грамм. Говнюк косоглазый. На 200 грамм ошибся. Ничего личного?

Там в рыбном отделе девушка разговаривает с карпом в аквариуме. Она что, читает ему молитву? – пытал маму прохожий ребенок в лыжном костюме.

Всех детей так одевают. Они валяются в земле как свиньи, наряжай – не наряжай.

Стоящая первее всех в очереди покупательница в синем пуховике деловито докинула пачку детского орбита к двум банкам энергетика на ленте.

По которому женщины рассовывают покупки по пакетам? Химию отдельно – тут понятно, а остальное?

Вернуться в теплую квартиру так приятно.

– Вы двое такие свежие с мороза, прям как белье после стирки, – сказала Ника.

Вид у обоих был загадочный вид. Темо точно догадывался, что Марку любопытно, каково им было наедине и о чем они болтали. Взгляда он мастерски избегал.

За время их отсутствия перешли на эмбиент. В песочных реющих волнах почти не происходило изменений. Диджей строил мост, чтобы совершить переход в другую тему. Блок за блоком он выстраивал канал, по которому мы сейчас побежим, вах, молодец, я прям увидел этот световой тоннель. Теперь отдых.

– В ней есть прикол, – тихо произнес Темо, когда Филипп и Ника зачирикали о своем, освежив бокалы. – Знаешь, как в турецких чашечках для чая.

Марк скривился. Господи, да в чем угодно есть прикол, чувак.

– Я сказал только, что в ее эмоциях есть прикол и привел пример чашечек, которые вроде как мелковаты, руки обжигают, но.

Манера разжевывать мысли раздражает. Темо не смог закончить предложение. А это раздражает еще больше. Блин, да ты накуренный, разозлился Марк. Накуренный так, что готов звать маму.

– Марк! – громко воскликнула Ника. – Темо мне рассказывал, какой ты космический! Я вот думаю, как ты вообще работаешь на своей работе? Твои коллеги знают, какой ты на самом деле?

Она светилась марципановой морковкой. Марк не ожидал прожарки. И тем более не ожидал, что во время их винного вояжа, они говорили о нем. Эта якобы забота и интерес к его персоне были совершенно не к месту. Звучит почти как жалость.

– Ну, приходится претворятся нормальным. Я не знаю… а чем я должен заниматься? Сидеть на неудобном стульчике без спинки у фортепиано в полупустом джаз-клубе и часами перебирать клавиши Корга с органными бэнками под жиденькие аплодисменты гостей ценителей посложнее?

А рядом на сцене мои лучшие друзья. Такие же потерянные по жизни, сонные, живущие в убитых, необставленных, затрапезных комнатушках люди. И наши матери считают нас кончеными, стесняясь рассказывать о нас подругам.

Марк открыл рот, чтобы забить еще пару гвоздей в гроб своего творческого альтер-эго, и замер. Ани до сих пор нет дома. Он напрочь забыл о ней. Она говорила, что задержится на полчасика. Телефон показывал полночь. Даже не написала.

– Что такое, Марк?

Неприятный спазм ударил под дых. В груди кольнуло чувством страха, как бывает в детстве, когда понимаешь, как убрел далеко от дома и не помнишь, как возвращаться. Марк вышел в коридор и механически набрал ее номер. Пять гудков, шесть гудков. Наконец, она взяла трубку и коротко ответила: «Буду через двадцать минут, захожу в метро». Отключилась. Да ну а что я паникую? Ну, задержалась. Сейчас, наверняка, расскажет.

– Что случилось? – переспросила Ника.

– Все в порядке, – отмахнулся Марк.

Беседа продолжалась, но он пропускал половину слов мимо ушей. Никак не избавиться от беспричинных чувств, особенно когда это мерзкое чувство тревоги. И это не первый раз. Неделю назад она также пропала часа на четыре-три. Тайные свиданки?

Кое-как он протерпел 20 минут, и еще 20. Аня все не приходила. Марк сделал над собой усилие, чтобы не звонить. Ему хотелось, чтобы она знала, что он взвинчен и ведет счет на минуты, но показать себя испуганным и слабым он не мог.

Ключ хрустнул в личине час спустя. Он не сдержался, вышел к ней. Бросив беглый взгляд и убедившись, что Марк скорее растерян, чем зол, она спокойно стянула «луноходики», мельком поздоровалась с гостями, которые совсем раскисли на полу, и скрылась в ванной, ничего не сказав.

Вы чего в такой темноте сидите? Аня зажгла противный верхний свет. Первое, что она увидела, – пустые бутылки, обертки от шоколадок, стол в табачной трухе с раскиданными по нему раста-причиндалами. Кое-где винные кляксы и пепел. Диванный плед, подушки на полу. Она набрала воды в чайник, щелкнула кнопку и ушла в комнату.