Текст книги "Пророчество. (О войне, людях и событиях)"

Пророчество
(О войне, людях и событиях)
Михаил Сверлов

Редактор Е. М. Сверлова

© Михаил Сверлов, 2023

ISBN 978-5-0050-4930-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ефросинья

«Давайте будем добрыми всегда,

Не потому, что это нам зачтётся,

А потому, что есть земля и солнце,

И каждому дана своя звезда…»

Глава I

– Смотри-ка, смотри-ка, новая фельдшерица идёт! Как пава плывёт. Кто такая-то, не знаешь?

– Говорят городская. Из Новгорода приехала.

– Да уж, куда там! Прям из Москвы! Кто это к нам в глухомань из города приедет?

– Да бросьте вы лясы точить! Господи, к нам идёт. Раскудахтались тут.

К трём старушкам, сидевшим на завалинке небольшого, аккуратного домика, шла девушка – новый фельдшер, прибывшая по распределению из Новгородского медицинского училища. На вид ей было лет восемнадцать-девятнадцать.

– Здравствуйте, бабушки, – тихим голосом поздоровалась она со старушками.

– Здравствуй, милая! Здравствуй, красавица!

– Вот, прислали меня вместо Евлампия Кузьмича к вам на работу. Зовут меня Фрося.

– Знаем, милая, знаем! Как же тебя, такую молодку, да к нам на деревню направили? В городе что ли мест не было?

– Да я сама попросилась. Ведь и вас лечить кому-то надо. Село большое, а после смерти вашего фельдшера тут никого нет. В город-то не наездишься.

– Твоя правда, милая, твоя правда! А какой Кузьмич был человек сердешный! Какой человек! Все болезни знал. Подпивал, правда…

– Ты это брось, Матрёна, – одна из старушек резко осекла подругу. – Брось, говорю! Человек с таким горем жил. Единственного сына он потерял в Финляндии. А жёнка умерла ещё пять лет назад. Горевал человек. А свою работу вёл справно… Ты-то как, милая, – обратилась она к Фросе, – надолго к нам, али как?

– Надолго бабушка, – ответила та.

– А мама, папа твои где? Что же к ним не поехала?

– Нет у меня мамы и папы. Никого у меня нет.

– Ой, горе-то какое! Сиротка значит? И заступиться-то за тебя будет некому… – запричитала Матрёна.

– Тьфу ты, нечисть старая! – вновь оборвала её Степанида. – Ну что ты всё не угомонишься! Не слушай её, девонька, не слушай. Никто тут тебя забижать не будет. Не сомневайся. Но трудностей нахлебаишься от пуза. Никому мы тута не нужны. Нас даже начальство редко милует.

– Да я не боюсь трудностей. Мне главное, чтобы вы не болели. Приходите ко мне в любое время. Хорошо? Ну, я пойду.

Старушки одновременно закивали головами, провожая взглядом молодую фельдшерицу.

– Миленька какая. Ох, и хлебанёт она тута, – вновь завела Матрёна.

– Бехтеевская она, – вдруг сказала третья старушка, молчавшая всё это время. – Родитель её был председателем сельсовета. А потом его в город забрали. Большим человеком, говорят, числился. Да НКВДе забрало вместе с жёнкой. Враг народу. А народ-то этот его любил и уважал за справедливость.

– И откуда ты всё всегда знаешь?

– Да уполномоченный Ванька Силов к нам приезжал. Вот он моему Кольке всё это и рассказывал, а я подслушала. Чай не глухая пока.

– Ты бы меньше про это языком болтала, – бросила Степанида, – а то и нам и девоньке может лихо случиться.

– Свят, свят, свят! – пробормотала Матрёна и мелко троекратно перекрестилась.

С малых лет Фрося была спокойным, рассудительным ребёнком. Она практически никогда не плакала, не выпрашивала криком игрушку или нужную вещь. Она, даже будучи малышкой, понимала, что у родителей нет возможности баловать её. Отец Фроси – Афанасий Васильевич Сухой, большевик с 1915 года, активный участник становления Советской власти в центральной зоне России. Он принимал самое непосредственное участие в создании колхозов, работал председателем Бехтеевского сельсовета, а позднее в 1933-м году был переведён в район на должность председателя «Заготзерна». Работы всегда было много, и он мотался из одного конца района в другой, не бывая дома неделями.

В семь лет Фрося пошла в школу. И там она выделялась спокойным характером, умением держать данное слово и бескорыстной помощью своим товарищам в любых, даже очень неприятных ситуациях. Она, не сомневаясь ни минуты, готова была отстаивать правду, где бы то ни было, даже у директора школы. По этой причине её уважали, но особенно дружить с ней не дружили. Трудно дружить с человеком, который всегда говорит только правду.

После окончания семилетки у неё состоялся необычный, на её взгляд, разговор с отцом. Он предложил ей поехать в Новгород и поступить в медицинское училище.

– Но, пап! Я хочу окончить школу и поступить в медицинский институт, – сказала она отцу.

Тот тяжело вздохнул, погладил её большой шершавой рукой по голове.

– Понимаешь, – он опять вздохнул, – жизнь – сложная штука, и мы не всегда делаем то, что нам хочется. Я бы хотел, чтобы ты получила сначала хорошую профессию, которая могла бы тебя прокормить, а уж затем думала о высшем образовании. А вдруг с нами, со мной и мамой, что-нибудь случится? Как ты будешь жить?

– А что с вами может случиться? Вы у меня ещё совсем молодые! – она весело рассмеялась.

– Жизнь – сложная штука, – снова произнёс отец.

Фрося с удивлением смотрела на него. Так он ещё никогда не говорил. По своей натуре отец был оптимистом, и даже в самые тяжёлые годы улыбка редко сходила с его лица.

– Пап, что случилось?

– Пока ничего, дочка, а там посмотрим.

Он поднялся со стула, ещё раз погладил дочь по голове и вышел во двор, где стояла подвода, на которой он и уехал.

Несколько раз они возвращались к этому разговору. Отца поддерживала и мать. Фрося решила выполнить просьбу родителей и поступила в Новгородское медицинское училище.

Через год она поняла, о чём с ней тогда говорил отец. Его арестовали, как врага народа, исключили из партии и отправили в лагерь на Север, на строительство какого-то завода. Потом забрали и мать и, как жену врага народа, тоже отправлили в лагерь, в Казахстан.

Директор училища, добрый и порядочный человек, сообщивший ей об этом, добавил, что из училища её решили не отчислять потому, что, как сказал товарищ Сталин: «Дети за родителей не отвечают!»

Но в комсомол её не приняли, хотя поначалу и готовили. Многие сверстники стали чураться её. Да и она со своим правдолюбием стала осторожнее. Замкнулась в себе и всё свободное время проводила если не на занятиях, то в библиотеке. Много читала. Любила Пушкина, Лермонтова. Одно время увлекалась немецким языком, посещая кружок немецкого языка, который вела преподаватель латыни. Через некоторое время, уже сносно говоря на немецком языке, она бросила заниматься им. Начались военные события в Испании, и Германия открыто поддержала мятежников. Это не очень понравилось политическому руководству училища, так как отношения Германии и России были на высоком дипломатическом уровне.

Уже на последнем курсе училища, Фрося познакомилась с высоким, статным парнем из школы механизаторов. Степан, так его звали, был послан на эти курсы станцией МТС11
  МТС – Машинотракторная станция. Она обеспечивала техникой, тракторами, машинами, сеелками и другим сельскохозяйственным оборудованием все сельскохозяйственные предприятия района.


[Закрыть] и должен был после окончания учёбы вернуться в родное село Селеево.

Он был старше её на шесть лет и уже успел отслужить в армии. Как и она, Степан мало говорил, и поэтому их встречи в основном проходили в молчании, или же она читала ему наизусть стихи. Фрося чувствовала себя с ним очень спокойно, уютно и надёжно. Поэтому когда он сделал ей предложение выйти за него замуж, она согласилась, но с условием, что свадьба будет после окончания их учёбы. Подтолкнуло к этому решению и то, что директор училища, как-то пригласивший её прогуляться с ним по территории училища, посоветовал ей на распределении попроситься в какую-нибудь отдалённую деревню, а ещё лучше – сменить фамилию.

На распределении она попросилась в село Селеево, где жил Степан, но её направили в деревню Нижняя Пустошка, которая находилась в двадцати километрах от Селеево. Узнав об этом, Степан попросил на своей МТС, чтобы его перевели в филиал в Нижней Пустошке, и теперь Фрося ждала его приезда. Они уже расписались в Селеево, когда она ехала к месту распределения. Так летом 1940 года она из Фроси Сухой превратилась во Фросю Горюнову.

В деревне ей выделили дом умершего старого фельдшера. Он был не таким старым, как казалось со стороны, но, как выяснилось, был сильно запущен прежним хозяином. Фрося решила ничего с ним не делать до приезда Степана. Она временно жила в фельдшерском пункте, который располагался с обратной стороны здания сельсовета.

За то недолгое время, пока она работала в деревне, люди узнали её получше. Им нравилась эта спокойная, уверенная в себе фельдшерица. Она была внимательна ко всем, всегда и всё доводила до конца, могла ночами выхаживать больного; лечила не только от многочисленных болезней и болячек, но даже проводила несложные операции. Как говорили селяне, Бог не обделил её трудолюбием и умением.

В конце сентября приехал Степан и взялся за ремонт дома. Он оказался мастером на все руки. Да и помогали ему три брата, приехавшие по этому случаю с ним. Вчетвером они быстро подлатали дом, переложили большую русскую печь и перекрыли соломой крышу. Затем восстановили погреб и крытый сеновал, где внизу устроили места для будущей живности. На территории двора был глубокий колодец с чистейшей и вкуснейшей водой, которой часто пользовались селяне. Они почистили и его.

Хата была расположена на пригорке, немного в стороне от других домов. Рядом стоял ещё один домик. В нём жила «чокнутая Фроська». Так прозвали пожилую женщину за то, что она всё время что-то бормотала и пугала людей какими-то жуткими предсказаниями. В тоже время она могла «поставить на ноги»22
  Поставить на ноги – вылечить.


[Закрыть] не только любую скотину, но и вылечить травками человека. К себе в дом она никого не пускала, а больных лечила во дворе. С приездом нового фельдшера, желающих ходить к ней в «гости» резко поубавилось.

Люди говорили, что чокнулась она после того, как забрали и сослали в Сибирь всю её семью, как подкулачников. Вернулась она одна через пять лет, но уже вот с такими странностями.

Домик у неё весь покосился. Одна стенка была подпёрта бревном. Крыша явно не выполняла своих обязанностей, а починить её было некому.

Фрося в первый же день своего приезда в деревню обошла все дворы, знакомясь с жителями. Пришла она и к Фроське. Та сначала её на двор не пускала, но потом, когда Фрося стала называть пучки трав, висящих для сушки на верёвочках под крышей дома, а потом стала говорить, от чего они помогают, старушка смягчилась.

Так постепенно они наладили контакт и, когда братья Горюновы закончили ремонт дома, Фрося попросила их поправить и домик Фроськи. В предчувствии большой гульбы, братья вмиг разобрались и с бабушкиным домиком. Он на глазах у всей деревни выпрямился, покрылся новой соломенной крышей и забелел свежевыбеленными стенами.

Степан первое время с удивлением слушал, как его молодую жёнку все в деревне уважительно называли Ефросиньей, а пожилую женщину Фроськой. Но, пожив немного в деревне, понял, что люди просто так именами не разбрасываются и очень уважительно относятся к его жене.

В своей практике Ефросинья часто пользовалась травяными настойками и мазями. По вечерам, когда мужа не было дома, она уходила к Фроське, и та ей рассказывала секреты лечения травками. Знания эти, оказывается, достались ей от её бабушки. Но этим пользоваться она стала только в лагере, когда заболела сама и помогала заболевшим заключённым. Руководство лагеря её за это наказывало. Часто её избивали до потери сознания, но, оклемавшись, она потихоньку снова начинала помогать людям.

Побои не прошли даром. Фроська стала часто впадать в прострацию, а то носилась, как заведённая по улице, выискивая по деревне своих погибших детей и мужа. Но Ефросинья нашла дорожку к её сердцу и разуму. А может быть, старушка принимала её, как свою дочь.

Война грянула, как гром среди ясного неба. Степана забрали в армию уже на четвёртый день. Фроська, стоявшая рядом с Ефросиньей на площади у сельсовета, откуда уходили новобранцы, неожиданно перекрестила всех и прошептала: «Земля вам всем пухом». Ефросинья с ужасом смотрела на неё, а та, что-то вновь забормотав, тихонько пошла домой, кланяясь периодически до земли.

Ефросинья догнала её.

– Бабушка! Что вы такое сказали?!

– Да, миленькая! – не прекращая кланяться и креститься при этом, сказала старушка, – Да, моё дитятко. Улетели ясны соколы на погибель свою. Недолго им осталось до встречи с Богом.

– Как же так!? А Стёпушка?

– Сгинет и он, – посмотрев на Ефросинью, сказала старушка и добавила. – Но другого Степана у тебя не будет, хоть ты, лебёдушка, проживёшь долго, много чего повидаешь…

Ефросинья стояла на пыльной дороге и смотрела вслед уходящей Фроське. Слёзы текли из её глаз. Она не могла, да и не хотела верить этой чокнутой старухе. Она верила, что Степан, её Степан обязательно вернётся.

Глава II

Колонна новобранцев была атакована немецким десантом 8 июля под Крестами, недалеко от Пскова. Шёл 17-й день войны. В планах немецкого командования городу отводилась важная роль. В 1941-м году он стал ключом к дверям Ленинграда для немецкой группы армий «Север», рвавшейся к берегам Невы.

Дорога, по которой они шли, простреливалась немцами насквозь. Через несколько минут колонны не стало. Бежать было некуда, везде людей доставал кинжальный огонь автоматов. Были расстреляны и все шедшие в это время по дороге на восток беженцы. Фашисты не пожалели никого. Они прошлись вдоль всего участка дороги, достреливая в упор всех живых.

Степан очнулся ночью. Парня придавило тело Сёмки Подгорного, с которым он шёл из Нижней Пустошки. Это и спасло его. Под телом убитого немцы не разглядели раненого Степана.

Он выбрался из-под Семёна. Попытался встать, но не смог. Ощупал себя. Были ранены ноги, да ещё пуля попала в правое плечо.

«Надо как-то выбираться отсюда, – подумал Степан, – только вот как? Для начала нужно уйти. «Уйти, – усмехнулся он, – но куда? Так, давай потихоньку, – уговаривал он сам себя, – до обочины доберёмся».

«Так, молодец», – сказал он сам себе, добравшись до края дороги. Перед ним была канава, и он попытался осторожно спуститься туда, но тело не слушалось, и парень кувыркнулся вниз, ударившись о что-то мягкое. Нестерпимая боль пронзила всё тело, и он потерял сознание.

Очнулся оттого, что кто-то волок его по земле. Открыв глаза, увидел над собой парнишку лет тринадцати-четырнадцати.

Степан застонал. Парень быстро присел.

– Очнулся, дядя?

– Очнулся, племяш. Ты откуда взялся?

– Да я в лесу хворост собирал, слышу – стреляют. Я – сюда. А фашист вас всех положил. Даже маленьких детей не пожалел. – он шмыгнул носом. – А потом добивали вас всех. Когда они ушли, я – к дороге. Может, думаю, хоть кто-то жив остался. Слышу, кто-то стонет. Ну, я и притаился. А тут Вы на меня свалились. Я испужался и тёку давать. Но потом вернулся посмотреть. Слышу – дышите. Ну, я и поволок Вас в лес.

– Куда? – хрипло спросил Степан.

– В лес говорю, – повторил парнишка.

– А куда дальше? Ты же меня не утянешь, да и зачем?

– Так я к тятьке на кордон сбегаю, и мы Вас вынесем. Тятька у меня здоровенный, как Вы, – он гордо посмотрел на Степана, но тот снова потерял сознание.

Очнулся, когда его везли на телеге. Повернув голову направо, он увидел шагающего рядом паренька. Тот улыбнулся и под-мигнул ему. Больше Степан ничего не увидел.

– Да ты, дурной, утопишь его, – услышал Степан густой голос. – Понемножку, понемножку давай пить. Больше губы смазывай. Вон как они у него, сердешного, пересохли.

– Да я и так немного даю, – услышал он знакомый голос.

Открыв глаза, Степан сразу же встретился с взглядом огромного, бородатого мужчины, смотревшего на него в упор.

– Отошёл маненько? – спросил тот.

Степан кивнул головой.

– Отошёл.

– Ну, вот и соколик. Где ранен-то?

– Вроде в плечо и ноги.

– В ноги… Это плохо.

– А что, в плечо лучше? – попытался пошутить Степан.

– Да как сказать! На плечах не ходют, а вот ноги… Ну, да что говорить-то, мы ж ничего не изменим? Нет. Так что будем лечить. Петруха, – обратился он к сыну, – давай тащи нож сапожный, спички и йод. Будем ревизию проводить. А ты покудова, выпей-ка наркозу. Может, и полегчает, – сделал он заключение, давая Степану полкружки крепчайшего самогона. – Куды шёл-то, на восток аль на запад?

– Из колонны новобранцев, шли на Псков.

– Тю! На Псков! Там вокруг сплошной немецкий десант. На убой вас вели, как бычков на бойню. Совсем товарищи командиры башку потеряли. Вас в тыл надо было вести. Переодеть, обуть, винтовки дать, да патроны не забыть. А они вас прямо на немцев. Ох, и мудрёные у них головы, – он как-то обречёно покачал головой. – Ну, давай Петюня, режь ему штаны, ищи раны.

Долго их искать не пришлось. «Слава Богу», как выразился «папаша», пули прошли на вылет и не задели кости. Он крякнул, убрал запёкшуюся кровь влажной тряпкой, а потом, посмотрев на Степана, сказал: «Терпи», и капнул в одну, затем во вторую рану йод. Боль была необыкновенной, а «доктор» уже повернул Степана на живот и проделал ту же операцию с другой стороны ног. Затем он осмотрел правое плечо. Пуля, войдя спереди, не вышла со спины.

– Это, касатик мой, плохо, – пробормотал он. – Тута резать надо, – сказал он, нащупав пулю. – Петруха, – позвал он, – заводи керосинку.

– Счас, тятя, – ответил парнишка.

Прогрев на огне нож, окунув его лезвие в самогон и им же смазав свои руки, «тятя», перекрестясь, сделал надрез на спине. Кончиком ножа он попытался вынуть пулю. Та не шла. Он крякнул, ругнулся в ворот рубахи и, засунув палец в разрез, выковырнул оттуда пулю. Но Степан этого уже не чувствовал, он опять потерял сознание. А доморощенный лекарь опять густо смазал раны йодом, перевязав их полоской ткани, оторванной от чистой простыни.

– Пущай полежит, оклемается. Утречком смажем моими мазьками. Подымем родимого, будь спокоен! – сказал он сыну и потрепал его по лысой голове. – Ты приглядывай за ним. Проснётся, дай ему бульончика вчерашнего. Но немного давай. И больше пить простой воды. Понял?

Петька молча кивнул головой.

– А я тута схожу кой-куда.

Степан очнулся на рассвете. Он с удивлением оглядел комнату, где лежал. На топчане спал знакомый парнишка. Степан закрыл глаза и стал вспоминать о том, что с ним произошло.

– Дядь! – услышал он, – ты проснулся? – Рядом стоял паренёк. «Как там его называл тот огромный мужик? – подумал Степан, – Петруха».

– Да, Петя.

– Вот как хорошо! Тятя сказал, как проснёшься, накормить тебя бульончиком. У нас куру придавило, так мы бульон сварили.

– Да не хочу я.

– А кто тя спрашивает? Тятя сказал накормить, значит будем кушать.

– А ты всегда отца слушаешь?

– Ага! Да ты попробуй его не послушай. Сам видел, какой он. Но меня не забижает.

Говоря это, Петя быстро разжёг керосинку, поставил на неё металлическую миску с бульоном, потом перелил его в кружку и стал поить тёплым напитком Степана.

В сенях послышались шаги, и вошёл отец.

– Доброго всем утречка! Вижу, что завтракаете. Это хорошо. Сейчас будем лечиться. Тебя как кличут-то, молодец?

– Да родители Степаном назвали.

– Ну что ж, хорошее, русское имя. А то сейчас взяли моду иностранными именами детей называть. Разные там Арнольды, Кимы, Вилоры. Тьфу! Срамотища одна!

Говоря это, он растирал в плошке какую-то траву.

– А меня Фомой кличут. Фома Лукич!.. Так, – сказал он, подойдя к раненому, – давай-ка, посмотрим твои дырки. – Он открыл Степана, снял сначала с одной, потом с другой ноги повязки. – Ну что, гноя нет, – как бы про себя бормотал он, – значит, мы сейчас тебе травками и смажем.

Он взял в рот какую-то траву, пожевал её немного, а затем положил в раны. Сверху наложил листки подорожника, закрепив их бечёвкой. Затем ту же операцию он повторил и с раной на плече. Закончив, посмотрел на Степана и улыбнулся.

– Это я тебе в дырки тысячелистника нажевал. Ничего! Бог не выдаст – свинья не съест! Поставим тебя на ноги. Вот я тут болотного багульника собрал, мы его сейчас заварим и настойкой этой ранки-то и промоем. Через недельку побежишь. Ты, я смотрю, парень здоровый. Откудова будешь?

– Из Селеево, – сказал Степан. – А призвали из Малой Пустошки.

– Откудова? Из Пустошки говоришь! А там что делал?

– Да жена там у меня. Меньше года прожили.

– Местная что ли?

– Да нет, она из Новгорода. Фельдшерица. Работает там.

– А я вашего фельдшера знавал. Хороший был мужик. И ещё там у вас чокнутая баба есть. Ох, и чума! Но травница!!! Это она меня лечила, когда я с медведем на лесозаготовках в Сибири «поручкался». Не она – хана бы мне была. Жива что ль?

– Жива! Рядом с нашим домом живёт.

– Вот вернёшься домой, ей спасибо скажешь.

– Как же, вернусь! Мне теперь посчитаться с этими гадами надо.

– Посчитаешься, посчитаешься. Только сначала на ноги встань. До наших-то теперь долгонько идти надо.

– Не понял? – сказал удивлённо Степан.

– А чего тут понимать? Немец-то Псков взял. Теперь на Лугу попёр. А там, видать, на Ленинград.

– Как же так? – Степан даже приподнялся. – Мы же их должны были на границе встретить и дать отпор!

– Должны, да вот штаны все подрастеряли. Так драпанули, что оставили Псков. Порядку нет в войсках. Как куры с насеста все разлетелись. Перед войной кудахтали: «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей клочка не отдадим!..» А вон уже где порты стираем!

Он плюнул на пол и вышел в сени.

Степан лежал в растерянности. Куда же ему идти? Домой стыдно. «Защитничек!» За бабью юбку пришёл прятаться. До фронта далеко, одному не пробраться. Так в тяжёлых думах он и заснул. В течение следующих дней он пытался поднять эту тему в разговоре с Фомой Лукичём, но тот упорно обходил этот вопрос стороной, ссылаясь на то, что «надо сперва на ноги встать». А ставил он Степана на ноги быстро. Раза два-три в день промывал раны настоем из болотного багульника и ноготков, продолжал жевать тысячелистник и покрывать раны подорожником. Йодом больше не пользовался. «Не ты один такой. И другие могут тута очутиться. Здесь аптеки нет, купить негде!»

Через неделю Степан действительно встал на ноги и стал сносно ходить по хате. Плечо побаливало, но Лукич сказал, как отрезал: «Заживёт!»

Однажды в хате появился странный человек. Он был одет в полувоенную форму. Много спрашивал Степана о том, откуда тот, где учился, служил, комсомолец ли, что делал до войны, куда шёл, когда его ранило? Потом пожелал ему быстрейшего выздоровления и ушёл.

– Это кто приходил-то? – спросил он Лукича.

– Да так. Человек прохожий.

– А чего выспрашивал про всё?

– А это ты у него спроси.

– Так как же я спрошу, если он ушёл?

– Так может ещё вернётся, – ухмыльнувшись, сказал Лукич.

Уже поздно вечером, когда Лукич пошёл в хлев, Петруха шёпотом сказал Степану, что приходил главный партизан.

– Кто такой «партизан»?

– Ну, это те, кто остался здеся и немцев колотит. Наши с фронта, а эти отсель. С двух сторон. Так же быстрее будет? – он вопросительно смотрел на Степана.

– Это конечно! Когда спереди да сзади – это сподручней завалить любого, – заверил тот паренька.

– Вот я и говорю, – с жаром продолжил Петька. – Только ты тяте не откройся про то, что я тебе сказал. Он ругаться будет.

– Не скажу, не скажу, – успокоил парнишку Степан.

А уже через день он ехал на подводе в лес, в партизанский отряд. На душе у него было спокойно. Он был нужен и скоро сочтётся с немчурой за всё то, что они сделали на его земле.

Глава III

Фрося первые недели после ухода Степана не находила себе места. Слова чокнутой Фроськи надолго выбили её из колеи. Но сердце чувствовало, что муж жив, и постепенно она успокоилась.

Так как их село находилось километрах в пяти от широкой дороги, то в него стали всё больше и больше заходить беженцы. Работы прибавилось, и от них она услышала о зверствах фашистов. Одна пожилая беженка, посмотрев на молодую женщину, посоветовала: «Ты, милая, или уходи отсель, или красоту свою прибери. Одевайся похуже, косу остриги. Немец красивых баб любит насиловать. Как бы тебе не досталось». Это так напугало её, что она несколько ночей плохо спала, но уходить из села не стала.

В середине августа поток беженцев резко прекратился. Однажды утром по селу застрекотали мотоциклы немцев. Они быстро проскочили через село, доехали до леса, там развернулись и опять умчались в сторону моста через речку. В селе всё затихло. Люди боялись выходить на улицу, изредка просматривая её из-за заборов.

Через два дня в селе появилась легковая машина в сопровождении грузовика с солдатами. Остановившись на площади у сельсовета, солдаты быстро выпрыгнули из кузова и встали вокруг легковушки. Часть из них прошла в здание сельсовета. Из машины вышли два офицера и какой-то гражданский. Они прошли вслед за солдатами в здание. Минут через пятнадцать из него вышел один из офицеров и что-то сказал курящему на крыльце ефрейтору. Тот кивнул головой, отдал команду стоящим вокруг площади солдатам, и те, разделившись по двое, пошли по дворам. В руках у них белели какие-то бумажки, которые они достали из карманов.

Войдя во двор, немцы деловито осматривали хозяйство и, когда к ним кто-то выходил на встречу, молча показывали эти самые бумажки. Там было напечатано, чтобы люди немедленно собрались на площади у «ратуши», то есть у сельсовета. Минут через сорок все дворы были обойдены, и народ столпился у крыльца. Это был в основном взрослый народ. Старики, бабы. Детей с собой не брали, но вездесущие мальчишки, как галки, облепили заборы выходящих на площадь изб.

Из дома вышли офицеры и гражданский.

– Ой, – раздалось из толпы, – да ведь это чокнутой Фроськи старшенький, Никита!

– Кажись, он. Только чего это он с фрицами?

– Да не скулите вы, бабы! Сейчас узнаем.

Один из немцев, по виду старший, подошёл к краю крыльца и что-то сказал толпе.

– Господин капитан, – начал перевод второй офицер, – поздравляет жителей села Пустошка с освобождением из большевистского плена! – он посмотрел на старшего офицер, и тот продолжил, – Доблестные германские войска, несущие свободу всем народам, уже в ближайшее время пройдут парадным маршем по Красной площади Москвы. Вам, как добропорядочным гражданам новой Германии, предстоит упорно трудиться на благо фатерланда. С сегодняшнего дня устанавливается новый, германский порядок в вашей варварской стране. Вами будет управлять назначенный немецкими военными властями бургомистр, господин Варенцофф…

Гражданский сделал шаг вперёд.

– Это ваш земляк и достойный гражданин новой, свободной страны. Вам необходимо в течение часа сдать всё имеющееся оружие. Кто не сдаст – расстрел на месте. Коммунистам и комсомольцам пройти регистрацию у бургомистра. Кто не зарегистрируется – расстрел. За укрытие большевистских солдат – расстрел. За оказание сопротивления действиям новой власти – расстрел. Без разрешения господина бургомистра в лес ходить нельзя – расстрел. В благодарность немецкой армии за свою свободу вы будете кормить её солдат! Вопросы?

– Никитка, это ты что ль? Чего с немцами-то снюхался? – раздалось из толпы.

– А что мне с коммунистами что ли целоваться? – ответил Никита. – Так они всю мою семью насмерть зацеловали. Один я и остался.

– Чего врёшь-то! Мамаша твоя, чокнутая, тута проживает.

– Что?! Где маманя?

– Да вон она плетётся по дороге, как собачий хвост. – И все повернули головы назад, глядя на деревенскую улицу, по которой, бормоча и кланяясь, шла Фроська.

Никита сбежал с крыльца, пробился сквозь толпу и, подбежав к матери, обнял её.

– Маманя, маманя! Родная моя! А я думал, что все сгинули, погибли в Сибири!

Фроська внимательно посмотрела в глаза сыну.

– Ты с этими што ль? – и она кивнула в сторону немцев.

– Да, да! – торопливо ответил сын. – Я приехал с ними. Теперь мы будем жить по-новому, в хорошей хате. Я тебя никому в обиду не дам.

– А они зачем к нам приехали? – она вновь кивнула в сторону немцев.

– Они уедут, уедут. Мы сами будем жить, по-своему…

Смотревший на эту сцену старший офицер вновь что-то громко сказал.

– Господин капитан, – перевёл переводчик, – рад такой неожиданной встрече бургомистра со своей матерью. Мы надеемся, что так же счастливо будет протекать наше дальнейшее сотрудничество. Все, кто захочет служить Рейху, может записаться в добровольные помощники. А сейчас всем разойтись! Господина бургомистра с матушкой просим войти в дом.

Толпа медленно расходилась с площади, обсуждая невероятную встречу Фроськи с сыном и назначение того бургомистром.

– Это как же теперича будет? – спрашивал всех глуховатый дед Митрич. – Никитка теперича председатель сельсовета што ли?

– На вроде того. Только с дубинкой. Слышал? За всё, что не понравится им – расстрел. А за то, что понравится – петля. Во! Немецкая свобода!

– Ты, там, шустрый, рот-то закрой. А то, не ровён час, тебе его прихлопнут! – заметил кто-то.

– Так и так прихлопнут. Теперь мы на вроде коровы, только мычать можем, да сапоги им лизать.

В толпе кто-то захихикал, но большинство людей шло молча понимая, что время шуток прошло.

Через два дня приехала машина с полицаями. Они первым делом пошли по хатам, ища самогон и еду. Забирали всё. Кто не отдавал, били прикладами. Всё забранное сносили к Никите, который поселился в помещении фельдшерского пункта, выкинув на улицу всё медицинское имущество Ефросиньи. Но чокнутая Фроська не стала жить с сыном, а осталась в своём домике. Она, несмотря на запрет новой администрации ходить в лес, продолжала это делать, собирая нужные травки, грибы и ягоды. Несколько раз полицейские задерживали её, но, в конце концов, перестали это делать, решив, что нечего связываться с чокнутой бабкой, да ещё матерью бургомистра. Однако, старший полицейский предупредил Никиту о том, что если ту задержит немецкая полиция, то её повесят на опушке леса для устрашения всех бегающих в лес тайком.

Ефросинья стала носить платок, плотно облегающий её голову и скрывающий косу. Она старалась поменьше выходить на улицу, но люди болели, и она вынуждена была к ним ходить.

Как то к ней пристал пьяный полицейский. Ей никак не удавалось от него отцепиться. Помогла собака, кем-то выпущенная со двора. Она остервенело лаяла на пьяного полицая и тот, забыв про Фросю, стал отбиваться от неё, а затем, сняв с плеча винтовку, начал стрелять по псу. Однако, то ли он был такой меткий стрелок, то ли выпитый самогон был крепок, то ли пёс был слишком быстр, но попасть в него он не смог. А Фрося, воспользовавшись этим, заскочила во двор нужного ей дома. И с тех пор она ходила по дворам только вечером и ночью.

Недели через три после прихода немцев в село, в одну из хат, стоявших ближе к лесу, постучались наши солдаты, выходящие из окружения. Под утро в село ворвались немцы и захватили их спящими в хате. Разговор был недолог. Тут же во дворе солдат и расстреляли, а хозяев хаты повесили на площади в присутствии согнанных жителей. Эта страшная картина развеяла последние сомнения в перспективах «новой свободной» жизни даже у тех, кто ещё в чём-то сомневался.