Текст книги "Выше ноги от земли"

Михаил Турбин
Выше ноги от земли

Художник Елизавета Корсакова

Издательство благодарит литературное агентство «Banke, Goumen & Smirnova» за содействие в приобретении прав.

© Турбин М.

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

В сиянье, в радостном покое,

У трона вечного творца,

С улыбкой он глядит в изгнание земное,

Благословляет мать и молит за отца.

А. С. Пушкин

1

В палате погасили верхний свет и зажгли три мрачных рефлектора. Руднев подвинул стул к дальней койке, но долго не садился. Он пристально смотрел на монитор, в котором распускались пестрые нити.

– Илья Сергеич, вы тут будете? – послышалось сзади.

Руднев обернулся. За дежурным столиком под горящим колпаком лампы работала сестра.

– Я выбегу ненадолго, можно?

Он кивнул, и медсестра вышла в коридор. Сквозь стеклянную стену Илья видел ее довольный профиль, следил, как она распустила волосы и, закусив шпильки, снова собрала их в ком. Оставшись один, Руднев тяжело опустился на стул, ссутулился до острых позвонков и принялся гладить руку ребенка, неподвижно лежащего под простыней. Это был мальчик четырех лет с крохотным несчастным лицом.

Под стиснутыми веками Руднев видел истекший день и последнюю свою операцию.

Вот он включает наркозный аппарат, проверяет подачу кислорода. Маша раскладывает на столике катетер, переходники, ларингоскоп.

– Все собрала? – спрашивает Илья медсестру.

– Какую трубку готовить?

– И откуда мне знать? Ты видела пациента? И я нет.

Маша, юная и звонкая, с розовыми от волнения щеками, ждет еще и еще глубокого голоса врача. «Она молодец, – думает Илья. – Вечно молодец. За что гоняю?»

– Возьми пятый размер и четыре с половиной, – холодно говорит и уходит.

Вот он летит по коридору к шумному свету приемного отделения. Его встречают санитар и травматолог. И Заза – хирург. Лысый, страшно бровастый. Илья подходит к нему и протягивает руку.

Слышна сирена. Звуки все ближе. Раздается резкий хлопок отскочивших от каталки дверей. В приемное вваливается бригада скорой.

На носилках – ребенок. Он без сознания. Липкий пот на лбу, губы густо-синие. Руднев сжимает вялое запястье мальчика и чувствует, как от холода детского тела, от тишины его пульса внутри него самого разгоняется сердечный бой и в голове, такой вдруг чистой, строятся мысли.

Ребенок хрипит, вдох его частый.

– Почему не интубировали? – спрашивает Илья, роняя голову мальчика набок.

– Так некому было! – отвечает фельдшер, щуплый, легкий парень с редкою бородкой. Кажется, не он гонит каталку, а каталка несет его за собой. Фельдшер торопится, теряет слова.

– Травма… живота. Кровит внутри. Давление…

– Давайте сразу на стол! Какая операционная готова? – спрашивает Заза.

– Везем в третью, – отвечает Руднев.

– Как угораздило?

– Сбили. На московской трассе.

– Что он там делал? – Заза глядит на фельдшера из-под недобро сошедшихся бровей.

Бородка у парня дергается.

– А мне откуда знать?

Колеса скользят с металлическим шелестом.

– Как зовут? – спрашивает Илья после всеобщего молчания.

– Чего докапываетесь? Мы привезли – вы разбирайтесь.

Заза теснит Руднева плечом:

– Илюх, на твоего похож, да?

Каталка заезжает в лифт. Заза поворачивается к фельдшеру и говорит через смыкающиеся двери:

– У него такой же был. Один в один.

Лифт тянет каталку на второй этаж.

Илья в маске. Пациент переложен на операционный стол. Звуки аппаратные: туи-туи. Маша цепляет датчики ЭКГ и сатурации, трещит упаковкой интубационной трубки.

Илья наклоняется с ларингоскопом над запрокинутым детским лицом. Волосы золотые – пух. Глазки под веками, знает Илья точно, – сизые.

– Широко.

Маша дает меньшую трубку. Слитый с анестетиком кислород заполняет легкие.

Сестра лаборатории ждет, когда Руднев поставит центральный катетер. Илья с иглою висит над ключицей ребенка. Сестра семенит к нему, забирает шприц с кровью.

Входят хирурги – несут перед собой руки. Заза и с ним второй, толстяк с физиономией, стянутой маской, и воспаленным увесистым лбом.

– Можете, – говорит Илья неподвижным голосом и фиксирует интубационную трубку.

Особенно тихо. Туи-туи. Заза делает долгий разрез. Из брюшины через сечение потоком прорывается скопившаяся кровь. Кожа, белая, как просветы среди ветвей, тонет под бурым и красным. Кровь стекает по простыням, льется на пол. Кисло пахнет рваною кишкой. Маша кидается помогать. Звенит лотками санитарка. Лотки полны скользких сгустков. Заза держит руку внутри пациента. Он нашел источник кровотечения, он тащит селезенку.

– Четвертая отрицательная, – объявляет сестра, щелкая дверью. – Четвертая отрицательная!

– Что по банку?

Не было, помнит Руднев.

– Нету у нас! – говорит сестра.

– Запрашивай со станции. Реинфузия невозможна. Шестьсот миллилитров, – прочным тоном говорит Илья.

Его стерильный взгляд сторожит приборы. Строчит нить пульса. Давление такое, что кардиотоники не выручают. Мальчик ухудшается.

Руднев смотрит на время. В голове его вертится очевидное: ни в трепете лезвий, ни в препаратах, бегущих по венам, без четвертой отрицательной спасения нет.

Заза работает в ровном темпе: грубо оттаскивает, фиксирует, берет новый скальпель. Маска ходит от дыхания, очки сползают с крутой переносицы. Второй хирург пыхтит рядом. От напряжения он уже пунцовый, как говяжий ломоть на углях.

Привезли кровь. В ярком свете она кажется темным маслом. Илья начинает переливание, кровь заполняет гибкие трубки.

– А ты лещей на что брал? – спрашивает Заза.

– Главное – не на что, а где! – отвечает второй хирург.

– Этого ты мне точно не скажешь.

Маша улыбается под маской. Она знает: когда хирурги шутят – дело идет гладко.

– Бедный, бедный! Где мать была? – будто получив разрешение, стрекочет санитарка.

А Руднев, он молча глядит на ребенка. Следует за ним по пятам. И все дальше влечет Илью в теплый сон. Нет гадкого запаха анестетика, нет многоглазой операционной лампы, вместо нее – низкое солнце. И мальчик с удочкой на плече весело идет под тем солнцем. Вдалеке, над полем растекается озеро. Вода слепит, и малыш морщится. Он оборачивается. В пушистом контуре горящих волос Руднев видит радостный детский лик. «Туи-туи, папа. Туи-туи!» – говорит мальчик.

– Илья Сергеич! Руднев открыл глаза. Он сидел в палате интенсивной терапии, сжимая крохотную руку пациента. Рядом с ним стояла Маша.

– Еле вас дотолкалась! Там в ординаторской чепэ.

– Ну что стряслось? Опять пакетик чая до урны не донесла?

– Окно взорвалось. Илья Сергеич! Я сидела, и вдруг бац! – шептала Маша со страхом.

От слов ее пахло кофе.

– Да нет, не взорвалось. – Руднев вошел в ординаторскую и присел на корточки, увидел что-то. – Разбили!

Он взвесил на ладони камень, который вытащил из-под стола. Таким и убить можно. Придавил им стопку медкарт на столе. Потом перевел взгляд во двор. У кирпичного забора между матовых от тумана машин рыскала худая собака. Она подбежала к человеку, курящему у черного входа. Человек через затяжку перенес сигарету в левую руку и потрепал мокрую холку пса.

– Ну что там? – спросила Маша из-за плеча, нежно касаясь поясницы Руднева.

– Там? Живодер бычки о щенка тушит.

– Ой, что?!

Сестра поднялась на носки и увидела во дворе Зазу, ласкающего дворнягу. Пес радостно ходил пружиной, то припадая к ноге врача, то зависая на задних лапах под его доброй рукой. Маша улыбалась. И Руднев видел ее улыбку в двоящемся отражении черного окна. Он развернулся, и Маша, оказавшаяся наконец так тесно к нему, ловко поймала его взгляд. Но Илья глядел безучастно и твердо. Он скрестил на груди руки, посмотрел опять в бледно-карие глаза медсестры, беспомощные и мягкие, как вишня, выловленная из компота. Маша опустила их и прожевала улыбку.

– Поспи, если хочешь.

Она замотала головой:

– Как-то страшно теперь.

– Не бойся. Хулиганы какие-то. Наверное, сами испугались.

Этих слов ей не хватило.

– Весь день сегодня какой-то странный, – сказала Маша после паузы. – И вы… Я хотела спросить… Вы из-за того мальчика грустный такой?

– Родители не объявлялись?

– Нет, не было никого.

– Это даже смешно. У меня дома, на балконе, тоже выбито окно, – сказал Руднев. – Все не соберусь вставить.

Он отклонился и заглянул через плечо. Увидел первые голубоватые отблески на влажном асфальте. С крыш и деревьев сыпались капли. У крыльца сидел одинокий пес и смотрел на запертую дверь.

К восьми утра, когда Илья уже был одет в гражданское и готовился уходить, в ординаторскую вкатился маленький, но очень грузный полицейский. Не поздоровавшись, он сел к столу.

– Вы к кому?

Полицейский покрутил огромной головой.

– Я подожду здесь. Ты занимайся… Есть вода?

Руднев поднес стакан воды. Полицейский жадно выпил. На тугой в груди, несвежей рубашке расползлось мокрое пятно.

– Вы к кому? – повторил вопрос Илья.

– Врача жду.

– Я врач.

– Ах ты! Так что молчишь? Садись, разговор есть.

Руднев сел напротив и попытался заглянуть в обрюзгшее лицо гостя. Полицейский разложил папку, достал оттуда анкетные листы.

– Капитан Бырдин, – представился гость. – Ребенок поступал?

– Поступал.

– После аварии?

– После аварии.

– Так… Мне нужна его фотография.

– Он в реанимации, на аппарате искусственной вентиляции легких.

– А нельзя на минуту отключить эти ваши свистелки-перделки?

– Нельзя.

Бесцветными глазами капитан обвел комнату.

– А что с окном?

– Разбито.

– А нельзя заткнуть чем-то? В спину дует.

– Заткните, – ответил Руднев, подумав, что громадная голова полицейского как нельзя лучше подошла бы для этого дела.

– А ты чего такой?

– Какой?

Капитан Бырдин еще больше приплюснулся. Он надул шею и сделал такой взгляд, будто в эту секунду придумывал для непокорных новые пытки. Рудневу играть в гляделки быстро надоело, и он поднялся из-за стола.

– Имя, фамилия, отчество! – опомнился полицейский.

– Илья Руднев Сергеевич.

Капитан записал в том же порядке.

– Возраст.

– Тридцать пять лет.

Он отложил ручку, смял лист. Достал новую форму.

– Давай заново. Ф.И.О. и возраст ребенка.

– Это вы у меня спрашиваете?

– А у кого ж?

– Я не знаю.

– Почему до сих пор не выяснил? – спросил капитан совершенно серьезно.

– Занят был, – ответил Руднев.

Полицейский постучал ручкой по столу.

– Так иди и выясни!

– Как прикажете, – кивнул Руднев и ушел.

Он вышел из больницы под мыльное небо и подумал, что скоро снова польет дождь и голова опять разболится от недосыпа. Вокруг него было привычное утро: исхоженные тропинки, линия каменных корпусов и тополя больничного сквера.

Оранжевый дворник сметал лужу. Из его кармана, раскалывая телефонный динамик, звучал восточный мотив. Дворник попросил закурить. Руднев развел руками.

2

Илья поднялся в пятом часу. Снов он не видел. Открыл глаза – а день уже к закату.

В окно с улицы тянуло влагой. От дождя, что ли, так?.. Он потер виски. Отдых не дал ему ничего – только плечо отлежал. Все та же усталость, головная боль.

Илья собрал сумку, решив ехать в деревню и побыть денек на воздухе. Деревня стояла километрах в тридцати и у городских последние годы была популярна. Люди скупали участки, обносили их двухметровыми стенами из профнастила, а потом ездили в эти ящики отдыхать. Руднев на краю той деревни имел бревенчатый дом, из которого сам был родом и который остался ему от отца.

Он слез с автобуса и пошел по грязной вытоптанной траве. Глядел только под ноги. Ботинки мигом промокли и потемнели. А когда тропинка увела его сквозь ушко тугого пролеска, Руднев не видел уже и ботинок – так стало черно. Свет фонарей не дотягивал, а луна была скрыта тучей. Но и в темноте он хорошо знал короткий путь до отцовского дома. И чем глубже он уходил, тем слаще пах воздух, и все ближе подбиралось неизменно знакомое ощущение нежной тоски. В сумке позвякивали две бутылки вина, и от случайного звона он замедлял шаг. Илья старался идти плавней, как черный призрак в черной чаще, благородный в своей попытке быть незаметным.

Он выбрался из пролеска, и впереди опять показался влажный блеск фонаря. Вместо тех изб и тех дворов, средь которых гулял он в детстве, стояли заборы, за заборами виднелись темные крыши. Улицу залили асфальтом, слепили пластиковый магазин. Дома стояли пустые. Все это были дачи, оживающие к выходным редкими сытыми голосами и лаем домашних псов. За дачами стоял его дом. Он прятался в сирени и озирался на дорогу двумя окнами спальни. Руднев представлял, как хрустнет петля калитки, как сомнутся под ним мокрые ступени крыльца и ключ в замке повернется с тугим масляным стоном. Он отворит дверь и войдет в зеленую темноту. А потом, скинув с плеча сумку, зажжет на веранде плафон, полный шелухи мертвых мотыльков.

Так, проходя шестую избу от поворота, готовясь к этому свету и милым звукам, он посмотрел на свой дом и остановился. Окна спальни горели. Руднев опустил взгляд. Неторопливым прохожим он дошел до калитки и снова обернулся к дому. Да, окна горели. Дымила труба. У забора стояла знакомая «хонда».

– Привет, брат.

Руднев увидел Зазу, курящего на крыльце. Заза поднял ладонь. Он подошел к забору, который был ему по грудь, положил на него скрещенные руки. Спросил, не вынимая изо рта сигареты:

– Ты чего тут?

– Это ты чего?

Заза обернулся и посмотрел на дом, будто что-то услышал. Рудневу тоже показалось, что на крыльце стукнула дверь.

– Понимаешь, я как бы не один. Девчонку из неврологии помнишь? Ну мелкая такая, в очочках? – Руднев сделал вид, что помнит. – Вот решили отправиться за город. Я же не знал, что ты нарисуешься! Может, ты это… Развернешься, и по той же дорожке назад топ-топ?

– А может, – ответил Руднев, – это вы быстренько…

– Ладно-ладно, старик. – Заза открыл калитку, приглашая Илью войти. – Не выгоняй. Мы шуметь не будем. Что там у тебя звенит?

– Ничего не звенит. Тебе послышалось.

– Может, завтра на рыбалку сходим? – Заза сделался весел, мгновенно весел, словно в сигарете его вспыхнула нужная искра.

А Руднев погрустнел. Когда-то Илье мечталось поджечь проклятый дом и посмотреть, какой высоты будет пламя! Теперь, спустя годы, и в особенности последний год его жизни, он был готов прийти на пепелище, потушить тлеющие угли, законопатить двери и больше не выходить в мир, не слышать никаких других звуков, кроме тех, что звучат внутри него. Вдруг дом сделался для Руднева тихой и единственной обителью. Он скучал по вновь обретенной тишине, наполненной не мыслями о сыне и жене, а давно потерянными воспоминаниями. Ночами Руднев все же слышал в комнатах детские шаги и спрашивал себя, хочет ли он, чтоб они принадлежали Ване. Легкие, мягкие шажочки – он затыкал уши. Тишина, которой был полон дом, мучила его, но он терпел и верил, что это была целительная среда. Теперь же вместо тишины его ждал шумный вечер в компании Зазы и его новой девицы.

Илья достал из сумки вино и отдал его Зазе.

– Ладно, – сказал он. – Это вам. Я буду спать.

Заза докурил, потушил окурок о забор.

– Рыбалку не проспи.

Он проснулся рано, проснулся от голода. Умывшись, поплевав в раковину, наевшись хлеба с пресным сыром, напившись сладкого чая, Руднев разбудил брата.

Они шли по холмистой насыпи, отделяющей реку от поймы заливных лугов. Над головою, к югу, откуда тянулись тучи, было уже сухо и светло. Там лежали заливные луга, и от тех лугов текла быстрая река. Руднев закинул на плечо спиннинг с единственной блесной.

– Слушай, Илюх, – начал Заза.

– А?

– Я тут подумал… Меня в Питер зовут поработать.

– Поработать?

– Есть место. Частная детская клиника. Хорошая зарплата. Нормированный рабочий день.

– Частная клиника? Вросшие ногти будешь удалять?

– Да у них знаешь какие операционные блоки?! Космос! И плановые, и экстренные проводят.

– Все равно, Заза, это не для тебя. Там пациентам улыбаться надо.

– Гляди!

Заза растянул рот в страшной улыбке, так что показались десны.

– Во-во, вот такими детей и пугают… Как знаешь. Езжай. Может, и правильно это все.

Руднев рванул вперед. На вершинке удилища звякнула блесна. Заза догнал. Он глядел из-под бровей на Руднева.

– У них там и интенсивная есть. А лучше просто анестезиологом. Не хочешь?

– Я? Ты меня с собой зовешь?

– А почему нет? Надо тебе работу менять.

– Зачем?

– Ты в реанимации все нервы сожжешь. Уже иссох, как жмур. Знаешь, сколько в таком режиме за бугром работают? Восемь лет, старик, и все – на пенсию. Наши, кто поумнее, переводятся, а кто типа тебя – лет через десять дохнут с перепоя.

Руднев соскользнул с насыпи и подошел к реке. Его следы заполнились водой. Заза остался наверху, он присел на траву, положил свой спиннинг на колени; он глядел, как Руднев спускает блесну и делает заброс. Приманка цеплялась за ил и шла тяжело. Илья кинул снова. Он стал крутить быстрей, так что блесна бежала по верху, часто выпрыгивая на воздух. Потом Заза повернул голову и посмотрел на поле, полинявшее к осени.

Илья смотал пустой заброс, сорвал с крючка клок водорослей.

– С тобой ухи не будет. – Заза сбежал к воде и тоже закинул спиннинг.

– Не поеду я никуда, – решил Руднев.

Они молча крутили катушки. Заза собирал слова, и, когда их набралось достаточно, он выпалил их разом:

– Слушай, наш дом стоит в хорошем месте. И тебя оно, знаю, умиляет: река есть, поля, есть болота, которые ты тоже любишь…

– Нет здесь болот, – сказал Руднев.

– Как же нет? А это что? – Заза обернулся на заливные луга. – Болота как есть!.. В общем, я не про них. Мне тут сделали предложение. Один человек, мой знакомый. Он хочет купить дом и землю. То есть дом-то ему такой не нужен. Построит другой. А вот земля… Участок же на тебе. Скоро тут везде будут хорошие дачи. А этот тип очень заинтересован, чтобы ты понимал. Дом совсем плохой. Ты же не думал его ремонтировать? Вот… А что дальше, подумай?

Заза закинул в сторону и отошел вслед за леской. Эта пауза давалась Рудневу, чтобы тот успел разозлиться. Но Илья не сорвался, а, наоборот, заговорил смирным, даже безучастным тоном:

– Тебе деньги нужны?

– Как сказать, старик. Они всем нужны. Но я подумал, что это будет неплохая сделка, которая поможет нам обоим. Мне попервой в Питере будет тяжко.

– Хорошо.

– Хорошо? Ты готов продать? Я не думал, что ты такой молодец. Вот молодец! Давай я устрою встречу. Мы все обсудим. Он цену хорошую даст. Но только если ты действительно хочешь!.. Старик?

– А?

– Ты побледнел чего-то.

– Хорошо, говорю. Я найду тебе деньги. Но дом не трогай.

Руднев забросил спиннинг в последний раз и на второй протяжке почувствовал зацеп. Леска стравилась с приятным стрекотом. Илья мягко и быстро увел удилище, чтобы подсечь рыбу. Ему это удалось. Рыба не сопротивлялась, шла высоко и даже не думала срываться. На мели она дернулась белой вспышкой и повисла на леске. Удилище изогнулось, спружинило и подало улов в руки Зазе.

– Жерех! – Заза снял рыбу с крючка и взвесил ее в кулаке. – Грамм пятьсот будет.

Обратно они пошли через поле, убедившись, что дорога успела высохнуть после дождей. Это был короткий путь, но в низине луга могла держаться вода. Тогда бы им пришлось обходить или возвращаться той же высокой, но долгой дорогой. Руднев брел впереди, его взгляда хватало до темно-сизой полосы ивняка на дальнем краю заливного луга. Но это было задолго до того, как они спустились в низину. И постепенно зримый край исчез в тумане.

Дальше он не видел ничего, кроме высокой травы да трех рыхлых стогов молодой ивы. Даже в небе не находил он теперь некрасивых облаков и больше не запрокидывал головы, только чаще протирал упаренные в мареве глаза, смотрел перед собой и выискивал новый, сухой маршрут. Скоро джинсы промокли от росы, под ногами зачавкало. Руднев свернул с мокрой тропы в траву, в которой было суше. Теперь каждый новый шаг он делал с проверкой, пробуя мыском кочки осоки. И проваливаясь из раза в раз, и набирая полный ботинок, Илья понимал, что любой будущий путь лежит через болото.

– Дальше пойдем босиком, – сказал он назад.

Руднев затаился, чтобы услышать ответ Зазы. Раздался шорох. Это трепыхалась в пакете рыба.

– Заза?!

«Наверное, он отстал, когда я свернул», – подумал Руднев. Но тропинка тянулась рядом, и он шел с нею сообща. Он бы увидел человека, точно бы увидел!

– Заза, ты идешь?! – крикнул он высоко.

Посыпался крупный дождь. Смылись последние краски. Зашипела под ливнем трава. И рыба, почувствовав воду, опять ударила по его бедру хвостом.

Руднев решил вернуться. По прежней дороге, не сворачивая и не сокращая путь. Он торопился. «Это та же тропинка, – повторял себе Илья. – По ней я выйду к реке. Там будет ждать Заза, мокрый и злой. Но, скорее всего, я догоню его раньше». Но чем быстрее шел Руднев, тем острее он понимал, что идет не туда. Он звал Зазу простым «Эй!», застывал и опять спешил, снова кричал: «Э-эй!» Руднев решил снять ботинки, потому что они были полны и мозолили пятки. Он вылил из них воду, смыл налипшую на подошву глину и сунул в карманы пальто. Потом закатал джинсы и шел босиком. Сначала земля показалась ему ледяной, но скоро ноги привыкли. Идти без обуви было легче.

Его плечи намокли, намокла спина. Дождь ударил с новой силой, будто кто выбил кран. Метелки ежи повисли, и с них бежали струи. Наконец он увидел кроны ивы и решил, что берег близко. Тропа тоже погрубела, и капли дождя отскакивали от нее глухой дробью. Рыба в пакете встрепенулась, перевалилась на спину.

– Когда же ты сдохнешь? – спросил ее Руднев.

Но жерех настойчиво бил хвостом. Он извивался, будто его только достали из речки, сильного и уверенного, не готового умирать.

Руднев положил спиннинг на землю, обернул вокруг рыбы пакет, взялся за него двумя руками и резко надломил.

Послышался хруст.

В пакете лежал жерех со сломанным хребтом. Он был красивый, матово-серебристый, с черненой спиной. Он был мертв, и изо рта его шла кровь.

– Эй! – опять крикнул Руднев уже совсем тихо.

И заметил впереди силуэт. В нескольких метрах от него стоял человек с поднятой рукой.

Руднев тоже поднял руку, в которой держал снасти.

– Заза! – сказал он осипшим голосом. – Сволочь ты… Я думал, ты идешь за мной! Ищу тебя…

И бросая вперед все те слова и проклятия, которые успел надумать, когда выбирался из хляби, Руднев вдруг услышал шорох. Он поднес к лицу пакет. Рыба очнулась. Она была опять жива и жутко плясала внутри, размазывая свою кровь. И чем ближе Руднев подходил к чернеющему в мареве силуэту, тем сильней билась рыба.

Еще пара шагов, и он смог разобрать, что впереди стоит не Заза. Он увидел, что силуэт не полон. Та рука, что была поднята в зовущем жесте, точней, ее кисть, болталась на лоскутах, как жухлый лист.

– Что с вами? – спросил Руднев у незнакомца. – Я врач.

На него вышел человек, обгоревший до черноты и корчи, человек без лица и одежды.

Руднев попятился назад. Выпустил из рук снасти и пакет с уловом. Резко развернулся и побежал обратно в поле. Он бешено озирался – ему слышалась погоня. Ноги проскальзывали на размякшей под ливнем земле. Осока липла и резала икры. Грудь начало саднить. Он нырнул в траву, где оставалась возможность спрятаться, в случае если усталость догонит его быстрее преследователя.

Рядом зашипела трава, в мокром шелесте кто-то спешил к нему скачущим шагом. Он развернулся в ту сторону, откуда раздавались звуки, поискал под руками камень или палку – любое оружие для защиты. Когда шорох был совсем рядом, Илья сдвинул к корпусу локти, сжал кулаки, готовый ударить первым.

Руднев увидел Зазу. В его последних шагах было много нерешительности, а в глазах – много испуга. Заза попробовал улыбнуться.

– Где ты ходишь, дурак?!

Руднев опустил кулаки. И сразу ощутил, насколько они тяжелы. Чудовищно тяжелы.

– Я тебя везде искал, – сказал Заза, задыхаясь после бега. – Думал, выйдешь назад. Кричал тебе. Думал, все равно вернешься. Там ведь… там не пройти, понятно. Кричу, а ты прешься, как баран! Думал, вернешься. – Он отдышался. – Потом решил, хрен с тобой. Не заблудишься, не утонешь, не дурак. Пошел домой. Иду и слышу – орет. Орет дурак. Чего орал?

Руднев не ответил. Его трясло.

– Ну?.. Пошли-пошли. Пойдем домой.