Текст книги "Смерть Ильи Ильича"

Сцена четвертая.

Вечер у Ильинских.

Ольга играет на рояле.

Рядом на двух стульях сидят Обломов и Штольц.

У Штольца спина прямая, он весь в музыке, на лице блаженство.

Обломов же, напротив, вертится на стуле, скучает.

То одно ухо зажмёт, то другое. А то оба разом. А потом отведёт руки, послушает музыку, и снова уши зажмёт.

ШТОЛЬЦ (толкнув локтем). Ты Ольге Сергеевне помешаешь.

Обломов складывает руки на манер подзорной трубы, внимательно разглядывает Ольгу.

Ольга, слегка повернув голову, замечает “подзорную трубу” Обломова, направленную на нее.

Пьеса кончена.

ОБЛОМОВ. Видел? Ты её видел?

ШТОЛЬЦ. Ольгу Сергеевну? Что, хороша?

ОБЛОМОВ (радостно). Слава Богу, не красавица. Ни белизны в ней, ни ярких щек, ни кораллов на губах, ни жемчугу во рту. Особенно хорошо, что не горят у ней лучами глаза.

ШТОЛЬЦ (неприятно уязвлён). Тише, Илья! Замолчи!

ОБЛОМОВ (свистящим шепотом). Ни миньятюрных рук. Ни пальчиков в виде винограда!

Внезапно Обломов осекается на полуслове.

Он видит, что Ольга повторяет его маневр – сложенные руки трубочкой, – разглядывает (в отместку) Обломова.

ОБЛОМОВ (в панике). Зачем она смотрит на меня? Наверное, у меня выпачкан нос. Или развязан галстук? Или волосы всклокочены. На другого ни на кого не смотрит так.

Штольц знакомит Ольгу с Обломовым.

ШТОЛЬЦ. Илья Ильич Обломов! Ольга Сергеевна Ильинская!

ОБЛОМОВ. Я знаю, зачем вы так смотрели на меня. Верно, Андрей вам рассказал, что на мне вчера были надеты чулки разные?

Ольга смеется.

Да что это такое? На смех, что ли, я вам дался? Вот мученье! Ни над кем другим не смеетесь так. Я посмирнее, так вот вы… Зачем вы так смотрите на меня?

ОЛЬГА. Разве нельзя? Может быть, у вас есть тайны?

ОБЛОМОВ. Может, есть.

ОЛЬГА. Да. Это важная тайна – надевать разные чулки.

ОБЛОМОВ. Странно! Вы злы, а взгляд у вас добрый.

ОЛЬГА (смутилась). Хотите, я вам покажу коллекцию итальянских акварелей?

ОБЛОМОВ. Не хочу. Вы стараетесь по обязанности хозяйки занять меня?

ОЛЬГА. Я хочу, чтоб вам не было скучно. Вы любите цветы?

ОБЛОМОВ. Не люблю. В поле еще так, а в комнате – противно, сколько возни с ними…

ОЛЬГА. А музыка вам нравится?

ОБЛОМОВ. Нет. Иной раз даже уши зажмешь.

ШТОЛЬЦ. Спойте, Ольга Сергеевна! Casta diva!

ОЛЬГА. А если мсье Обломов вдруг уши зажмет?

ОБЛОМОВ. А если вы дурно поете?

ОЛЬГА. Вы не хотите, чтоб я пела?

ОБЛОМОВ (указывая на Штольца). Это он хочет.

ОЛЬГА. А вы?

ОБЛОМОВ. Я не могу хотеть, чего не знаю.

ШТОЛЬЦ. Ты грубиян, Илья! Вот что значит залежаться дома и надевать чулки…

ОБЛОМОВ (быстро). Помилуй, Андрей! Мне ничего не стоит сказать: «Ах! Я очень рад буду, счастлив, вы, конечно, чудесно поете… мне это доставит…» Да разве это нужно?

ОЛЬГА. Но вы могли пожелать по крайней мере, чтоб я спела… хоть из любопытства. (Штольцу). Ну, тогда я вам спою.

ШТОЛЬЦ. Ну, Илья, готовь комплимент!

Ольга садится к роялю.

ПоетCasta diva.

Обломов приготовился зажать уши.

Но вдруг руки его опустились, взгляд, устремленный в одну точку, померк.

Ольга закончила пение.

ОБЛОМОВ (бормочет). У сердца, вот здесь, начинает будто кипеть и биться. Тут я чувствую что-то лишнее. Чего, кажется, не было. У сердца, в левом боку, как будто болит. Даже дышать тяжело. Не успеваю ловить мыслей. (Громко.) Ах!..

ШТОЛЬЦ (торжествуя). Вот он, комплимент!

Ольга вспыхнула.

ОЛЬГА. Что с вами? Какое у вас лицо! Отчего? Посмотрите в зеркало, глаза блестят, боже мой, слезы в них! Как глубоко вы чувствуете музыку!

ОБЛОМОВ. Нет, я чувствую… не музыку… А… (Тянет к ней руки.) Любовь!

Ольга, недослушав, стремительно уходит.

ШТОЛЬЦ. Ты сошел с ума, Илья! Не нужно говорить все, что тебе на ум приходит. Не хотел даже слушать пения, я тебя почти насильно заставил. А теперь вдруг как из пушки стреляешь: любовь! Ты смутил Ольгу Сергеевну. Какую еще любовь ты выдумал?

ОБЛОМОВ. Обыкновенную, с приливами к голове. Сухость во рту. И сердце щемит. Это любовь, приметы точные.

Штольц и Ольга.

ОЛЬГА. Кого вы привели?

ШТОЛЬЦ. Медведя. А что? Да он ручной, не бойтесь. И у него доброе сердце.

ОЛЬГА. Вы рассказывали о нем, но я и предположить не могла, что он таков.

ШТОЛЬЦ. Живет на диване, штор поднимать не разрешает. Спит днем, плотно ужинает на ночь.

ОЛЬГА. Он болен?

ШТОЛЬЦ. Ленив.

ОЛЬГА. Мужчина – ленив? Я этого не понимаю.

ШТОЛЬЦ. Вы разбудили его.

ОЛЬГА. Да чем же?

ШТОЛЬЦ. Casta diva! Я давно его таким не видал. Подумайте, Ольга Сергеевна, возвратить человека к жизни – сколько славы доктору! Особенно, когда он спасет безнадежного больного.

Обломов и Ольга.

ОЛЬГА. Если б вы ушли, не сказав мне ни слова… Если б вы не сказали – «ах» после моего пения… Я бы, кажется, не уснула ночь. Может быть, плакала бы.

ОБЛОМОВ. Отчего?

ОЛЬГА. Сама не знаю.

ОБЛОМОВ. Вы так самолюбивы?

ОЛЬГА. Самолюбие – двигатель, управляющий волей. Вот у вас, должно быть, нет его, оттого вы всё…

ОБЛОМОВ. Что? Лежу? И чулки разные. И рубашка часто бывает надета наизнанку. Это правда. Но теперь… Мне отчего-то больно, неловко. Жжет меня. (Помолчав.) Можно, я пойду?

ОЛЬГА. Куда?

ОБЛОМОВ. Домой.

ОЛЬГА. Я вас не держу… Постойте! Вы такой странный. Вас как будто гонит кто-то.

ОБЛОМОВ. Стыд. Поначалу я обрадовался, увидев вас. Ни белизны, ни жемчугу во рту.

ОЛЬГА (растеряна). Monsieur Обломов!..

ОБЛОМОВ. Постойте! У вас же нет ярких щек? Нет коралловых губ? И не горят у вас, слава Богу, глаза лучами!

ОЛЬГА. Monsieur Обломов, я… Я не знаю, продолжать ли разговор с вами?

ОБЛОМОВ. И вдруг… Ни с того, ни сего… (Зажмурился. После паузы.) Я полюбил вас!

ОЛЬГА (в панике). Я… Простите, я должна идти…

ОБЛОМОВ. Постойте минуточку! Мне стыдно. Поверьте, это вырвалось невольно. Я не смог удержаться. Я сам теперь жалею! Бог знает что дал бы, чтоб воротить глупое слово. Забудьте! Тем более, что это – неправда.

ОЛЬГА. Неправда? Что неправда?

ОБЛОМОВ. Уверяю вас, это только минутное. От музыки.

ОЛЬГА. Все же я пойду. Ma tante ждет.

ОБЛОМОВ. Вы в салочки играете? Или в пятнашки? Это очень просто, я вас мигом научу. Хотите, сейчас и начнем? А лучше – в жмурики! У вас платок есть?

ОЛЬГА. Платок?

ОБЛОМОВ. Как же! Без платка нельзя. А то будете подглядывать – я вас знаю! (Жалобно.) Вы сердитесь на меня. (Решительно.) Нет, кончено! Я не стану больше слушать вашего пения!

ОЛЬГА. Я… Я и сама не стану петь! (Порывается уйти.)

ОБЛОМОВ. Стойте! Если вы вдруг уйдете… Я… Пожалейте, Ольга Сергеевна! Я буду нездоров, у меня колени дрожат, я насилу стою. Под ложечкой тяжесть. Ноги отекают. В сердце отверделость. Дыханье тяжело. Приливы к голове.

ОЛЬГА. Отчего?

ОБЛОМОВ (мотает головой). Не скажу! А то вы уйдете! Мне опять плакать хочется, глядя на вас. Никак не слажу с собой!.. Может быть, вы споете еще раз?

ОЛЬГА. Ни за что!

ОБЛОМОВ. А в пятнашки? Или в горелки? Вы платок для жмурок обещали!

ОЛЬГА (смеясь). Monsieur Обломов!.. Честно говоря, я в растерянности… Не знаю чего в вас больше – наивности или коварства? Или, может…

ОБЛОМОВ. …глупости? Может быть. Я ленив и толст. Наверное, не очень умён… Ах, как жаль, что у вас одна нога не короче другой! Тогда бы вы меня полюбили.

ОЛЬГА (смеясь). Вас нельзя любить! Посудите сами, как же любить человека, который не сходит с дивана?

ОБЛОМОВ. Я слезу! Вот увидите! Я даже, знаете, что сделаю? Ради вас. Я… Я в Гостиный Двор пойду!

ОЛЬГА. Вот подвиг! Почему – в Гостиный?

ОБЛОМОВ (поёжился). Там очень страшно.

ОЛЬГА (смеясь). Я таких жертв не приму! Обещайте мне вот что…

ОБЛОМОВ. Обещаю.

ОЛЬГА. Не ужинать на ночь.

ОБЛОМОВ (ошарашен). Совсем?

Ольга молчит, испытующе смотрит на Обломова.

(В панике.) И бараньего ребрышка нельзя? И рябчикова крыла тоже?

ОЛЬГА. Нельзя.

ОБЛОМОВ (помолчав). Хорошо. Я обещаю.

ОЛЬГА. Господин Обломов! Если б кто-нибудь слышал наш с вами разговор… Я не смогла бы объяснить… о чем мы с вами тут разговаривали… Но поверьте, скучно мне с вами не было ни минуты! Я, кажется, не усну ночь. Может быть, захвораю…

Ольга убегает.

Сцена пятая.

Входит Аркадий, доктор.

Он в очках, на лице у него белая марлевая повязка.

Он проходит прямо к столу с зеленой скатертью, стучит.

АРКАДИЙ. Эй! Кто-нибудь дома?

ОБЛОМОВ (из-под стола). Нет! Зачем так кричать? Я и так слышу. Никого дома нет.

АРКАДИЙ. Совсем-совсем никого? А разве это не ваш голос?

ОБЛОМОВ. По-моему, нет.

АРКАДИЙ. А это разве не вы?

ОБЛОМОВ. Не я.

АРКАДИЙ. Я должен проверить. Вылезайте!

Из-под стола вылезает Обломов.

Узнать его невозможно, – вместо вечного халата на нем теперь бордовый фрак с желтой бабочкой.

(Критически оглядывая Обломова.) Действительно, это не вы.

ОБЛОМОВ (пугаясь). Вы кто? Что вам нужно?

АРКАДИЙ. Я ваш доктор. Аркадий Михайлович.

ОБЛОМОВ (представляясь). Обломов. Илья Ильич.

Пауза.

Присматриваются друг к другу. Узнали.

АРКАДИЙ. Вас, видно, сбила с толку марлевая повязка?

ОБЛОМОВ. А вас?

АРКАДИЙ. Фрак… Где же теперь ваш халат?

ОБЛОМОВ. В шкапу. Я его больше не надену.

АРКАДИЙ. Что-то случилось?

ОБЛОМОВ. А с вами? (Указывая на марлевую повязку.)

АРКАДИЙ (указывая на стол). Может, пройдем в дом?

ОБЛОМОВ (быстро). Нет-нет!

АРКАДИЙ. Видите ли, Илья Ильич… После первого моего визита к вам, придя домой, я почувствовал легкое недомогание. На которое поначалу не обратил должного внимания. Помните, вы чихнули под столом? Я лег на диван и встал лишь к обеду другого дня. Потом снова лег и заснул. А проснувшись… Мне не захотелось больше вставать.

ОБЛОМОВ (быстро). Ужинали на ночь?

АРКАДИЙ. Необычно плотно. На другой день – то же самое. Нет сил встать с дивана. Зачем? Одеваться, идти куда-то и что-то делать? (Воодушевляясь.) Я тут же сел писать письмо доктору Шмитке об открытии, которое я сделал: душевные болезни заразны! Болезнь передается воздушно-капельным путем.

ОБЛОМОВ. Чихнул. От пыли.

АРКАДИЙ. Вот вам захватывающий научный эксперимент! Я буду проводить его сам над собою. Как доктор Рёдель, – он привил себе свиную лихорадку и погиб. Но оставил потомкам дневник наблюдений над болезнью, и тем самым спас множество жизней! Мой коллега по Аугсбургской школе нервных патологий, доктор Шмитке, должен по достоинству оценить это научное наблюдение. (После паузы.) Правда, письмо я так и не отправил. Потому что не дописал до конца… А вы? Что означает ваш фрак?

ОБЛОМОВ. Я?.. Я теперь читаю газеты, статьи. Обо всем. О торговле и нравственных вопросах времени. Речи депутатов. Об эманципации женщин, наконец. Знаю, зачем войско послано на Восток. И отчего английский посланник спешно выехал из Константинополя, и когда проложат новую дорогу в Германии. Я догнал жизнь.

Пауза.

Аркадий осматривает Обломова каким-то новым, очень придирчивым взглядом.

АРКАДИЙ. Кто она? Какова собою?

ОБЛОМОВ (смутившись). Какова? Ах, ты Господи, не сказать. У ней одна бровь никогда не лежит прямо, а все немного поднявшись. И не нащипана пальцем в ниточку. Нос выпуклый, губы ровные. Росту среднего. Кушает с аппетитом. А как в пятнашки играет, как увертывается! А догнав, пятнает по спине довольно сильно.

АРКАДИЙ. Хм… Фрак и бабочка! А халат теперь висит в шкапу. Послушайте, Илья Ильич, – это меняет всю картину! А ведь я уже, было, составил вашу историю болезни, гисторию морби … Чем ей не понравился ваш халат? Отдайте его мне. О чем вы говорите с нею?

ОБЛОМОВ. Что не нужно ужинать плотно на ночь. Стоит только поесть хорошенько, да полежать дня два, особенно на спине, так непременно сядет ячмень. А когда зачешется глаз, то надо примачивать простым вином, ячмень и не сядет. Ее этому няня научила. Что у меня нет цели в жизни. Что не знаю, для чего живу. Разве может быть жизнь ненужной? – говорит. Может. Например, моя. Ах! Ох!, – вы клевещете на себя! Я уж, говорю, прошел то место, где была жизнь. А впереди мне искать нечего – для чего, для кого? Тут она губку закусила… И говорит – слышите ли вы, Аркадий Михайлович! – она говорит: для меня. Для нее, то есть… Тут со мной сделалась лихорадка.

АРКАДИЙ. Это лихорадка жизни.

ОБЛОМОВ. Видите, что со мной теперь происходит? Мне даже говорить трудно. Вот здесь… дайте руку, что-то мешает, будто лег большой камень. Отчего это, доктор, и в горе, и в счастье, – в организме одно и то же?

АРКАДИЙ. Постойте, она сказала – для нее жить? Значит ли это, что она вас любит?

Обломов лезет под стол.

Куда же вы?

Из-под стола вылетают подушки: от больших до самых маленьких, числом с дюжину.

Обломов вылезает из-под стола.

ОБЛОМОВ. Зачем мне теперь нужен домик? Мой дом – вот (обводит руками комнату) и вон еще, за окном. Все моё! На ночь не ужинаю. Сейчас иду гулять. Мне велено обойти Екатерининскую канаву с двух сторон, по одному берегу и по другому. Она знает, чего хочет. Это оттого, что у нее брови не лежат ровно и не прощипаны пальцами. Думаете, не смогу пройти Екатерининскую канаву? Испугаюсь?

АРКАДИЙ (с сомнением). Погода сырая, вода в канаве гнилая, и вид самих зданий облезлый, – всё вместе наводит тоску.

ОБЛОМОВ. Да вы, верно, москвич?

АРКАДИЙ. Послушайте, отдайте мне вон ту, самую маленькую подушку! Она ведь вам больше не нужна?

ОБЛОМОВ. Заберите все! (Вздыхая.) Ах, доктор, у меня жар! И сердце колотится.

Аркадий аккуратно раскладывает подушки на диване.

Затем берет Обломова под руку и укладывает на диван.

АРКАДИЙ. Вот что, Илья Ильич… Видно, поспешил я с вашей гисторией морби . Прав был Карл Иваныч, здесь – казус… Закройте глаза, вытяните ноги. Вообразите шум дождя…

Садится на стул в изголовье дивана.

Обломов затихает.

(Говорит ровным голосом.) Слушайте мой голос и отвечайте на мои вопросы. Кто я?

ОБЛОМОВ (глухо). Доктор.

АРКАДИЙ. Хорошо.

ОБЛОМОВ. Доктор едет на свинье, с докторёнком на спине.

АРКАДИЙ (помолчав). Вы не верите мне? Вас сбили с толку врачи прежней школы? Они ничего не знают, кроме аптекарских снадобий. Что ни случись, у них рецепт один – слабительное и кровопускание. Кровопускание и слабительное. Но медицина сделала огромный шаг вперед, и доктора теперь другие. Мы ведём свою историю от Фридриха Шиллера, полкового доктора!

ОБЛОМОВ. В груди болит.

АРКАДИЙ. А отчего? Вы не знаете. Вас мучает неизвестность. Сейчас я буду развеивать ее. С вашей же помощью. Я буду называть вашу болезнь словами, и вам должно становиться от этого легче. Вы малоподвижны? Это называется – адинамия. Вы не хотите ничего делать? Это – апатия. У вас нет желаний и слабая воля? Это называется – абулия. Вам легче? (Резко.) Закройте глаза, ведь вам же сказано! (Ровным голосом.) Вообразите, что ветер шевелит листья на дереве, и скажите мне то, что вы хотите сказать. То, что скрываете. То, что слышите внутри самого себя? Ну?

ОБЛОМОВ. М-м-м…

АРКАДИЙ. Хорошо. Прислушайтесь. Не торопитесь. Что вы слышите? Что говорит в вас, в самой серёдке вашего естества?

ОБЛОМОВ. М-м-м… (Сонным голосом.) Аки зыхалу унесли так порхало дуде не бу пряснится… Донесут щело.

АРКАДИЙ (после паузы). Зыхала? Ну-ну-ну! Щело? Что это еще за – щело? Как понимать? Постойте-постойте, так нельзя! Мы так не договаривались, – чтоб ни слова не понятно! (Толкает в плечо Обломова.) Ну-ка, подвиньтесь!

Обломов подвигается к спинке дивана.

Аркадий ложится рядом.

Начнем все с самого начала! (Закрывает глаза.) Шум дождя! Ветер шевелит листья!..

Лежат молча.

(Сонным голосом.) Врать нехорошо, поэтому признаюсь. Я вас обманул. Мне на три года меньше, чем я вам сказал… И зрение у меня отличное, я все вижу. А в очках – простые стекла. Для солидности. Все вижу, все-все… Доктор медицины, а в шкапу что хранит? Не догадаетесь! В шкапу живет – Сивка, деревянная лошадь. Не лягается, есть не просит. Хороший, в боях проверенный конь… Степан видал, как я Сивку под уздцы из шкапа выводил… Степан больше у меня не служит. Прогнал за нерадивость… (Смеется.) А помните?… – «Иван Иваныч издавнб носил с собой кусок га… Была ему газета эта для утешения дана».

Аркадий засыпает.

Обломов осторожно, стараясь не потревожить Аркадия, встает с дивана.

С умилением смотрит на спящего Аркадия, заботливо укрывает его пледом с кистями.

ОБЛОМОВ. Обойти Екатерининскую канаву с двух сторон. По одному берегу и по другому. Она думает, что я не смогу, испугаюсь? Ничего, у страха глаза велики, авось Бог не выдаст! С Гороховой поворотить направо. Каменный мост, Демидов, Львиный, Харламов. Хоть бы до Крюкова канала. А ей скажу, что прошел всё, что было велено, всю Екатерининскую канаву. Что днем не спал. И на ночь не ужинал. Что газеты прочитаны… Гимнастику? Делал. И утром – мокрым полотенцем…

Застыл на пороге.

Перекрестился и решительно вышел за дверь.

Аркадий спит.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.

Сцена шестая.

Комната в доме на Выборгской стороне.

Чистота, порядок и уют. На окнах – цветы.

Под потолком – четыре клетки с чижами и канарейками.

ЗАХАР. Выборгская сторона – это вам не Гороховая улица!.. Ни пыли, ни копоти. Безбородкин сад рядом, Охта под боком, Нева в двух шагах!

ОБЛОМОВ. Да здесь, говорят, волки бегают.

ЗАХАР. Зато конюшня своя.

ОБЛОМОВ (мрачно). Зачем мне конюшня?

ЗАХАР. Свой огород, за капустой да репой в лавку не бегать.

ОБЛОМОВ (кисло). Какой огород? Какая капуста? Какая репа?

ЗАХАР. И задешево! Почти даром!

ОБЛОМОВ. Куда это, Захар, у нас все деньги вышли? Летом была тысяча рублей. А теперь триста. Куда делись? Уж не воры ли?

ЗАХАР. Кабы воры, так все бы взяли.

ОБЛОМОВ. Что бы тебе траты записывать?

ЗАХАР. Не дал Бог грамоты. А грамотный-то давно бы уж серебро из буфета стащил! (Радостно.) А хозяйка какова? Уж и бела, и полна!.. И брови у ней есть, и румянец!

ОБЛОМОВ (оживившись). Агафья Матвеевна? У ней руки хороши… И конюшня своя, и огород, и капуста с репой. В лавку не бегать. (Радостно смеясь.) Собаку заведу! Или кота. Лучше кота! Коты ласковы, мурлычат…

ЗАХАР. Барышню встретил.

ОБЛОМОВ (замер). Какую барышню?

ЗАХАР. Ольгу Сергеевну. Здоровы ли – спрашивала. Что, мол, делали?

ОБЛОМОВ. А ты?

ЗАХАР. Ужинали, говорю. «А разве барин ужинает на ночь?» – спрашивает. Двух цыплят, мол, только скушали.

ОБЛОМОВ. Дурак! Дурак!

ЗАХАР. Где дурак-то? Разве это неправда? Вот я и кости цыплячьи сейчас покажу!

ОБЛОМОВ. Дурак! (Пауза.) Что еще спрашивала?

ЗАХАР. Что, мол, делал в другие дни. Ничего, мол, не делал, лежал.

ОБЛОМОВ (хватаясь за голову). Какой яд – этот человек! Что – барышня?

ЗАХАР. Ничего. Письмо велели передать.

ОБЛОМОВ. Что ж ты молчишь? Ты губишь меня, Захар! Давай сюда письмо!

ЗАХАР. Вон, на столе.

Обломов вскрывает письмо. Читает.

Так… Утреннее умывание… Мокрое полотенце… Гимнастика… не менее четверти часа… у настежь раскрытого окна. Плотный завтрак. Крепкий английский чай. Газеты… Утренняя прогулка… не менее полутора часов. Чтение книг по списку… Сидя на стуле, а не лежа на диване…

Торопливо смотрит в конец письма.

«Илья, мне скучно без вас. Пела Casta diva, но вас не было рядом. Пела плохо, рассердилась. Захлопнула крышку пианино, прищемила палец. Долго плакала. Вы меня любите, – я однажды узнала, но навсегда. И счастлива, хоть не повторяйте мне никогда. Что любите меня. Для меня любовь – всё равно что жизнь. А жизнь – это долг и обязанность. Следовательно любовь – тоже долг. У меня достанет сил прожить и пролюбить всю жизнь… Больше и лучше любить я не умею.»

Обломов хватается за сердце.

Любит… Она меня любит… Разве это возможно? (Подносит письмо к глазам.) Вот письмо… Строчки… Буквы… Значит, правда… Любит.

Подходит к зеркалу, долго и внимательно оглядывает себя.

Высок и строен… Черные кудри… На лице отвага, улыбка гордая… Сильный и глубокий взгляд, немного холодный… который добирается до самого сердца… и выдаёт ум и силу! Любая женщина тотчас смиряется перед ним и склоняет голову…

Пауза.

Он управляет собой и другими. Всё даётся ему легко. Куда ни придёт, с кем ни сойдётся – раз! – и овладел. Играет, будто на инструменте…

Пауза.

Как это сказано у Лермонтова про глаза? Ага, – «они не смеялись, когда смеялся он!..»

Пауза.

Пятясь, отступает от зеркала.

Закрывает лицо руками,

Нельзя… Так нельзя… Вчера пожелал страстно… до изнеможения… А сегодня… уж достиг желаемого… Так нельзя. Ведь это – прупасть. Ведь это означает, что послезавтра… Краснеешь, что пожелал. И что получил – краснеешь. Клянешь – зачем всё исполнилось. А как знать, – чего желать? Того или этого? Как угадать? Добро бы еще, желания не исполнялись… А когда – всё наоборот? Захотел – на!..

Пауза.

Накрыл голову ладоням, и оказался «в домике».

И сразу успокоился, выражение лица сделалось ровным.

И – родилась мысль.

Она не любит меня. (Выдохнул с облегчением.) Таких не любят. (Засмеялся.) Толст. Ленив. Глуп. К делу не приспособился. На службе не сгодился. Однажды циркуляр вместо Астрахани отправил в Архангельск, и был уволен. За тупость.

В волнении ходит по комнате.

Она не любит меня! Разве это любовь? Ведь это только приготовление к любви. А я? Я просто подвернулся первым, для опыта сгодится, по случаю. Встретился нечаянно, попал ошибкой… Вот оно что! Явится другой и она тотчас скажет мне – ошибка! И отвернётся.

Бросается к столу, достает бумагу и перо.

Боже мой! Ты открыл мне глаза. Ещё не поздно!

Обмакнул перо в чернильницу.

И – замер, не в силах написать ни строчки…

Портьера на двери отодвинулась и в комнату вошла хозяйка дома – Агафья Матвеевна Пшеницына.

Подняла штору на окне, принялась поливать цветы на подоконнике.

ОБЛОМОВ (бормочет). Прочтите это письмо до конца. И поймите, что… (Пауза.) Что иначе поступить я не могу. Почему? (Пауза.) Потому… Потому что… Ольга… Впереди… Что впереди? (Пауза.) Вот что. И… (Оборачивается к Пшеницыной.) Вот у вас цветы. Вы любите их?

ПШЕНИЦЫНА. Нет. Они давно тут, ещё при муже были.

ОБЛОМОВ. Как их зовут?

ПШЕНИЦЫНА. Эти-то? (Вздохнув.) Ерани.

Пшеницына принимается кормить птиц.

ОБЛОМОВ. Что у вас за птички?

ПШЕНИЦЫНА. Тут чижи. Там канарейки. Тут опять чижи, там опять канарейки.

Пауза. Обломов, вздыхая, вновь наклоняется к письму.

ОБЛОМОВ (пишет). Как птичка!.. Улетайте, как птичка ненароком присевшая не на ту ветку… Вы не лжете и не обманываете меня, но вы не любите меня! Ваше люблю не есть настоящая любовь, а только будущая…

Пшеницына выходит из комнаты.

(Провожая ее взглядом). Какие локти у ней… Еще с ямочками!

Вновь наклонился к письму.

Вы не любите меня и любить не можете. Но ещё не поздно! Мы оба ещё можем избавимся от будущих упреков совести.

Входит Пшеницына, в руках у неё блюдо с пирогами, накрытое белоснежным полотенцем.

ПШЕНИЦЫНА. Пока горяченькие-то. Кушайте.

Уходит.

Обломов принюхивается.

ОБЛОМОВ (лихорадочно пишет, словно торопясь). Прочтите это письмо до конца. И поймите, что иначе поступить я не могу. Мы так внезапно, так быстро сделались больны, и это помешало мне очнуться ранее. (Почесав в затылке.) Больны – нехорошо. Впрочем… Это все Штольц! Привил нам обоим любовь, как оспу! (Пишет.) Вы ошиблись, я не тот, кого вы ждали, о ком мечтали. Погодите, он скоро придёт. И тогда вам станет стыдно за вашу ошибку. А мне этот ваш стыд сделает боль. Это все к лицу молодости, она легко переносит раны… Мне же к лицу покой, хотя скучный, сонный, но он знаком мне, а с бурями я не управлюсь!.. (Помолчав. С воодушевлением.) Хорошо, когда пирог с луком или с морковью. С цыплятами хорошо, со свежими грибами. (Нюхает пироги.) С луком! К ним бы водки сейчас, на смородиновом листу.

Входит Пшеницына с запотевшим графинчиком.

ПШЕНИЦЫНА. Пока холодненькая-то. На смородине, на молодом листу.

ОБЛОМОВ. Вы всё за работой, Агафья Матвеевна. Ведь вы так устанете.

ПШЕНИЦЫНА. Я привыкла.

ОБЛОМОВ. А когда нет работы, что ж вы делаете?

От такого вопроса Пшеницына застыла в изумлении.

(Бормочет.) …мне этот стыд сделает боль. Это все к лицу молодости, она легко переносит раны… Мне же к лицу покой, хотя скучный, сонный, но он знаком мне, а с бурями я не управлюсь…

ПШЕНИЦЫНА (всплеснула руками). Как нет работы? Работа всегда есть. Утром обед готовить. После обеда – шить. К вечеру – ужин.

ОБЛОМОВ. А сейчас?

ПШЕНИЦЫНА. Сейчас вот домелю кофе, сахар буду колоть.

ОБЛОМОВ. Как у вас хороши руки, можно хоть сейчас нарисовать. Вы славная хозяйка. Вам бы замуж надо.

ПШЕНИЦЫНА. Кто меня с детьми-то возьмет?

Обломов смутился.

Пшеницына вышла из комнаты.

ОБЛОМОВ (перечитывает письмо). …ещё не поздно, мы оба ещё можем избавимся от будущих упреков совести. Мы так внезапно, так быстро сделались больны, что и помешало мне очнуться…

Входит Пшеницына с грудой белья.

ПШЕНИЦЫНА. Вот я разобрала ваши чулки. Пятьдесят пять пар. Да только почти все худые. Вот тут двадцать пар совсем не годятся. Их уж и штопать не стоит.

ОБЛОМОВ. И не надо! Этакой дрянью заниматься! Новые купить!

ПШЕНИЦЫНА. Зачем же деньги тратить? Можно надвязать. Надвязать чулки-то? Я уж и ниток закажу. Нам одна старуха носит, а в лавке покупать дорого.

ОБЛОМОВ. Мне, право, совестно, что вы так хлопочете…

ПШЕНИЦЫНА. Что нам делать-то?

Пшеницына разглядывает чулки на свет.

ОБЛОМОВ (наклоняясь к письму) . Послушайте, Ольга, скажу прямо и просто – вы меня не любите и любить не можете. Зачем же я пишу? Зачем не пришел сказать прямо? Отвечу: бумага терпит и молчит, когда я пишу вам: мы не увидимся больше .

Обломов роняет перо на стол.

Сидит, окаменев.

ПШЕНИЦЫНА. Самой надвязать или старухе отдать?

ОБЛОМОВ. А?

ПШЕНИЦЫНА. По вечерам нечего делать, вот и надвяжу. У меня Маша уж начинает вязать, только спицы всё выдергивает. Спицы-то большие, ей не по рукам… Ваня у меня тихий, а Маша бойкая… Платьев не напасешься. Глядь – уж и порвала. За гвоздь, мол, задела, за сучок… Так вот на ней всё и горит, особенно башмаки. Чинить да штопать не успеваю…

Выходит из комнаты.

ОБЛОМОВ (складывает письмо) . Я всё сказал. (Запечатывает. Кричит.) Захар! Пошли кого-нибудь с письмом к барышне!

Съедает кусок пирога, выпивает рюмку водки. Подумав, съедает ещё кусок.

Странно! Мне уж не скучно, не тяжело! Я почти счастлив. Отчего это? Должно быть, оттого… что я всё сказал.

Входит Пшеницына.

ПШЕНИЦЫНА. Вот! Халат ваш! Его можно починить и вымыть. Материя такая славная! Он ещё долго прослужит. Может, наденете когда-нибудь… к свадьбе.