Текст книги "Воля судьбы"

VII. Старый знакомый

На другой день всеобщею новостью дня было спасение знамени тарасовского полка сержантом седьмой роты. Весь Кенигсберг только и говорил об этом, рассказывая целые истории, как все это случилось: будто бы во время битвы Артемий, раненный в голову, прикрыл знамя своим телом и тут же потерял сознание, потом, придя в себя, снял знамя с древка и дополз с ним до стога сена, в котором спрятался и провел около двух дней без пищи, боясь выйти, чтобы не встретить неприятельский разъезд. Потом он, сняв с убитого немецкого солдата мундир, переодетый, явился в Цорндорф, что удалось ему благодаря знанию немецкого языка. Здесь он сменил мундир на лохмотья и под видом нищего, разоренного войной крестьянина стал пробираться к Кенигсбергу, заболел по дороге, слег, но, едва только был в силах идти дальше, пошел полубольной и явился в свой полк как раз в ту минуту, когда полковой командир объявлял своим подчиненным полученное из Петербурга известие о раскассировании полка. Он спас не только знамя, но и весь полк.

Главное основание, канва этих слухов, было, разумеется, справедливо, но подробности передавались по-разному, и благодаря этим прибавкам и дополнениям подвиг Артемия рос в устах щедрой на преувеличение как в хорошую, так и в дурную сторону молвы. В данном случае нельзя ничего было найти дурного, и имя Артемия окружили ореолом славы героя. Наибоее близкие к нему люди, товарищи по полку, не знали, чем отблагодарить его, и старались всеми силами своею заботливостью показать ему, как они ценят то, что он сделал для них, для себя, для всего полка. Решили, что в казарме больному Артемию будет неудобно, а в госпитале – еще хуже, выхлопотали ему разрешение поместиться на частной квартире, приискали комнату у благородной немецкой вдовы Зонненширм и устроили там Артемия. Все расходы на его содержание офицеры приняли на свой счет. Сам генерал прислал ему доктора. Кроме того, стали было собирать по подписке деньги в пользу Артемия, но он от этого отказался наотрез. В полковом денежном ящике хранились его сто восемьдесят три рубля, сданные им при прибытии в полк из двухсот, полученных от князя при отъезде из Проскурова; он просил только выдать ему, на всякий случай, половину этих денег.

Как только Артемий очутился в жарко натопленной комнате Зонненширм, лег на чистое белье широкой, мягкой и удобной кровати, получил возможность есть каждый день, не стесняясь, обед и завтрак, приготовленный искусными руками доброй немки, – словом, вошел более или менее в те обычные для него когда-то условия, в которых жил с детства и которых был лишен столько времени, – перенесенные им лишения сейчас же дали себя знать и его болезнь перешла в форму кризиса. Он слег и находился несколько дней в беспамятстве, в бреду. Но молодость, крепкая натура и старательный уход взяли свое, и Артемий начал поправляться.

Старый капрал был при нем неотлучной сиделкой. Однако выздоровление шло довольно медленно. Заботы и ласки, которыми теперь окружали Артемия, радовали его, потому что он видел теперь, что все-таки не весь свет чужой ему и есть люди, есть даже целая семья, полковая семья, которой он близок. Но могло ли это вознаградить его за понесенную им потерю Ольги? Она, она одна нужна была ему, он все еще любил, мало того – он любил больше прежнего, и с каждым днем его тоска росла. Артемий проводил бессонные ночи, ворочаясь с боку на бок на своей постели и поворачивая на разные лады свою жаркую подушку, и в продолжение этих ночей все думал и думал об Ольге, об одной лишь ней. Иногда ему становилось так тяжело, положение казалось таким безвыходным, что он хотел искусственно обратить свое выздоровление на ухудшение, сделав что-нибудь против предписаний доктора: не принимал лекарств, не ел, что чрезвычайно огорчало Зонненширм, воображавшую, что это она не умеет угодить своему постояльцу.

Как-то раз, когда ему особенно было не по себе, душевно не по себе, Артемий решил открыть окно, чтобы его охватило свежим, холодным воздухом, так как доктор предписывал ему именно не простудиться. Но только-только он хотел исполнить свое намерение, как в дверь его комнаты постучали.

– Войдите! – ответил Артемий, быстро отскакивая от окна, будучи уверенным, что это или «дядя» – капрал или кто-нибудь из полковых пришел навестить его.

Но дверь отворилась, и на ее пороге вместо капрала появилась тоже знакомая Артемию, хотя и сильно изменившаяся фигура Торичиоли.

– Вы узнаете меня? – проговорил он.

Артемий сейчас узнал итальянца, хотя тот сильно опустился, похудел; а главное – теперь его глаза беспрестанно перебегали с одного предмета на другой, как бы боясь встретить взгляд человека, с которым он говорил.

Артемий много-много раз в мечтах перебирал случаи, при которых он имел бы возможность получить хоть какое-нибудь сведение об Ольге, и мечты эти были иногда очень сложны и фантастичны, но никогда ему не приходило в голову, что он может встретиться с Торичиоли. Он как-то в этих мечтах совершенно забыл об итальянце.

Но теперь, когда тот стоял пред ним, сумасшедшие надежды зашевелились в душе Артемия. Ему, испытавшему так недавно удачу, увенчавшуюся блестящим образом, уже казалось, что чудеса счастья непрерывно посыплются на его долю (так всегда бывает) и что ничего немыслимого нет: Ольга вспомнила о нем, упросила отца, князь простил их, согласен на их брак и послал Торичиоли разыскивать его.

– Вы… ко мне… сюда? – задыхаясь от волнения, заговорил Артемий, протягивая обе руки навстречу гостю.

Торичиоли, видимо, будучи тронут его радостью и принимая ее на свой личный счет, с грустною улыбкою покачал головою.

– Ну, идите же сюда, садитесь! – продолжал Артемий, все еще радуясь и блестя глазами.

Торичиоли вошел неуверенно, как человек, привыкший к отказу, к недружелюбию, будто не веря, что его посещение может быть кому-нибудь приятно.

Артемий удивленно посмотрел на него, тут только замечая, до чего изменился старый его знакомый.

– Что с вами?.. Вы больны были?.. Вы теперь больны? – спросил он.

– Ах, что со мною, и не спрашивайте! – ответил Торичиоли.

«И голос изменился как!» – с новым удивлением подумал Артемий.

– Да и вы сильно изменились, – сказал итальянец.

– Да… я болен… но это ничего… Вы из Проскурова, вы от князя… вы давно уехали, долго искали меня?..

Торичиоли вздохнул.

– Я уехал из Проскурова почти вскоре после вашего отъезда, а потом ни разу не возвращался туда. Я был далеко.

Артемий неожиданно точно упал на землю с неба, куда, было, занесли его вдруг возникшие надежды.

– Значит, вы… ничего… не можете сообщить мне?.. Что княжна… что там все?.. – упавшим голосом произнес он, не сознавая хорошенько того, что говорит.

Торичиоли опустился на стул и ответил:

– Я ничего решительно не знаю о них; когда я уезжал, княжна была еще больна. Я думал, напротив, что вы имеете какие-нибудь сведения, и зашел к вам узнать.

Но по той неестественности, с которою итальянец сказал это, видно было, что пришел он вовсе не для того, чтобы узнать о Проскурове, о котором, видимо, и думать забыл вовсе. Он сам заметил это и замолчал.

Артемию стало и обидно, и стыдно самому пред собою, зачем он вдруг так обрадовался сначала, чтобы еще более внезапно быть разочарованному.

«И с чего это я взял, с чего взял?» – мысленно повторял он себе, глядя уже на итальянца, как на совсем чужого человека.

– Ах, если бы вы знали, как вы сейчас чуть не сделали меня абсолютно счастливым! – начал тот, и в голосе его послышалась уже искренность. – Я думал, что это вы мне обрадовались так. Послушайте: я вчера случайно заговорил с одним из русских солдат, спросил его – не знает ли он что-нибудь о вас. Это оказался солдат вашего полка, и он показал мне, где вы живете. Я сегодня шел к вам; я думал, ждал, что авось хоть вы, по старому знакомству, здесь, на чужой стороне, примете меня с радостью, и в первую минуту я думал, что не ошибся; но теперь вижу, что вы думали: не привез ли я вам каких-нибудь известий, и готовы были обрадоваться им, а не мне.

Краска покрыла щеки Артемия. Он вовсе не хотел обидеть итальянца, а между тем его разочарование было слишком сильно, чтобы он мог скрыть его, и ему стало жаль Торичиоли.

– Нет, что же… – замялся он, не зная, что ответить. – А вы, видно, после Проскурова много потерпели… испытали тяжелого…

Торичиоли быстро поднял голову и произнес:

– Неужели вы не знаете, как тяжело быть одному?

До этой минуты Артемий все еще смотрел на Торичиоли так, как привыкают люди смотреть на кого-нибудь с самого детства. Артемий почти с тех пор, как начинал себя помнить, помнил «ученого» итальянца, именно как ученого, имевшего свои определенные занятия в доме князя, чистого, довольно аккуратного и всегда одинакового. И вдруг теперь, словно новость, открылась ему, что ведь и Торичиоли – не машина, а человек, способный чувствовать совершенно так же, как сам он, Артемий, и еще более несчастный, чем он, потому что впереди у него не было ничего – ни надежды, ни желаний. И уже совершенно другим голосом, голосом, в котором звучало участие, Артемий спросил:

– А вы давно в Кенигсберге? Как же вы попали сюда?..

– О, как я попал сюда – это еще ничего, но я не знаю, как я выберусь отсюда! Однако я, кажется, помешал вам обедать? – добавил вдруг Торичиоли, кивнув на поставленные на стол суп и жареную говядину, к которым Артемий не притрагивался.

– Нет, мне не хочется, – ответил Проскуровский. – А может быть, я могу предложить вам?

Торичиоли согласился так быстро, как это может сделать только человек очень голодный. Он придвинул к себе тарелку, налил суп и начал есть не только с удовольствием, но почти с жадностью.

– Ну, как я рад все-таки, – заговорил он, вдруг повеселев и чуть ли не одновременно поднося ко рту одною рукою ложку с супом, а другою – хлеб, – как я рад, что нашел вас! А то никого, ни души… Вы говорите, что нездоровы, но это пройдет, о, это пройдет!

– Но как же вы попали в Кенигсберг? – опять переспросил Артемий.

Тарелка с супом быстро опустела.

– Как я попал сюда?

– Разве у вас вышли неприятности с князем? Как же он отпустил вас после стольких лет службы?..

– Да, и неприятности были… Вообще у меня пошло все вверх дном после того, как… Как явился в Проскурово этот доктор… Да… Это до вашего еще отъезда было… Впрочем, вы, вероятно, не видели его.

Торичиоли замялся, не зная, как сказать о том, что Артемий был под замком в то время.

Но тот сразу понял все. Он узнал уже, что итальянец называет «доктором» того самого человека, имя которого было неизвестно Артемию, но тайную, повесть любви которого и участие в ней Торичиоли он знал.

– Ну? – сказал Артемий с нескрываемым интересом.

– Говорить все? – вдруг спросил Торичиоли, положив ложку.

Артемий смотрел на него добрым, соболезнующим взглядом.

«Неужели долгие годы вполне безупречной жизни не могут изгладить сделанный когда-то промах? – думал он, глядя на Торичиоли. И странно: чем дольше он глядел на этого человека, тем жалче казался ему тот, и помимо всего он чувствовал, что испытывает теперь к итальянцу какую-то особенную жалость, – Ничего нет мудреного – я знаю его с детства», – заключил Артемий.

Торичиоли решительно качнул головою.

– Да, я расскажу вам все… Слушайте! Вы думаете, я даром жил у князя Проскурова, в его имении, именно у этого князя, а не у другого?.. Нет, тут длинная, запутанная история… Но я вам расскажу ее… Вам расскажу, потому что молчать больше не в силах…

«Я знаю ее!» – чуть не сорвалось у Артемия.

Торичиоли приостановился, как бы ожидая, что юноша хочет сказать ему что-то, но тот продолжал хранить молчание.

– Вот, видите ли, я должен вам сказать, что в Генуе, в Италии, я любил одну русскую… Нет, это слишком тяжело, – перебил сам себя Торичиоли. – Довольно вам знать, что и она, и я должны были расстаться… Она не любила меня… Мы разъехались. Но я узнал, что у нее родился ребенок, мой ребенок… мальчик или девочка, – я не знал и до сих пор не знаю… Но, странное дело, я люблю этого ребенка, люблю больше всего на свете… Да это немудрено: кроме него, у меня никого нет; родители мои отказались от меня, о них я не мог иметь никаких сведений. По всем вероятиям, они умерли. Родственников я никогда не знал. Женщина, которую я любил, не любила меня…

«Да, а меня когда-то любили», – с болью в сердце мелькнуло у Артемия в голове.

– Но я, – продолжал Торичиоли, – поехал отыскивать ее для того, чтобы увидеть, узнать своего ребенка… Когда я явился в Россию, то после долгих хлопот нашел мать моего ребенка оставившею свет: она постриглась в монастыре. И знаете, каков этот монастырь был? – Торичиоли нагнулся почти к самому уху Артемия, боясь, что стены услышат его слова. – Этот монастырь был тот самый, в который ездила молодая княжна Ольга так часто, тот самый, который расположен недалеко от Проскурова. Вот почему я нанялся к князю в библиотекари и вот почему я жил столько лет в Проскурове. – Торичиоли перевел дух, однако сейчас же, как бы боясь остановиться, продолжал: – Но, несмотря на то, что я был так близко от нее в течение всех этих лет, несмотря на все мои просьбы, мольбы, заклинания, письма и подсылы, она никогда не соглашалась не только сообщить мне, где находился мой, то есть наш ребенок, но даже видеть меня не хотела, ни говорить со мною. Я видел ее раз в монастырской церкви; она прошла мимо в своем черном одеянии. После этого она прислала сказать мне, что, если я еще раз осмелюсь явиться в церковь или вообще сделаю хотя какой-нибудь ложный шаг, она обратится к императрице и меня вышлют из России. Я знал, что она была в силах добиться этого, и должен был повиноваться. Однако я надеялся, что она сжалится надо мною; но эта надежда оказалась вполне напрасною. Приходилось искать самому. Я давно сделал бы это, но для этого требовались большие деньги, а их у меня вовсе не было. Я копил свое жалованье, но это казалось каплею в море… И вдруг там, в Проскурове, явилось одно обстоятельство…

Торичиоли снова приостановился. В продолжение всего рассказа он ни разу не взглянул в лицо Артемию. Теперь он совсем опустил глаза.

Наступило молчание.

– Артемий Андреевич! – сказал вдруг Торичиоли, впервые в жизни называя так юношу. – Я, может быть, виноват пред вами, или, вернее, мог быть виноват… Тогда мне вдруг предложили сумму, при помощи которой я мог начать свои самостоятельные поиски, я чуть было не решился… Но как раз в то время приехал в Проскурово тот странный человек, во власти которого я всецело нахожусь. Я чувствую, что он может сделать все, что захочет. Он явился под другим именем, чем я знал его, и встретился со мною, как с незнакомым; казалось, он ничего не сделал против меня, но после его появления моя жизнь резко изменилась. С князем пошли неприятности одна за другою, я должен был оставить его дом. Но я оставил дом князя, правда, с некоторою надеждою – в день отъезда мне прислали из монастыря записку. Вот она. Я знал, что и этого было много, что большего, как бы я ни добивался, мне не сообщат.

И он достал сложенную записку и подал ее Артемию. Твердою рукою на ней было написано:

«Тот, кого Вы ищете, находится в Германии. Если захотите, то нападете на его следы».

– И вы нашли его? – спросил Артемий. Торичиоли опять отрицательно покачал головою.

– Я добрался сюда, мог существовать, пока у меня оставались еще сбережения от жалованья, потом попал в Кенигсберг, и теперь сижу здесь без ничего… Продал все, что возможно…

– Но во все те годы, что вы провели у князя, – невольно возразил Артемий, – у вас должна была образоваться порядочная сумма… Может быть, она ушла на поиски?

– Да, на поиски, – вздохнув как-то загадочно, ответил Торичиоли. – И если бы вы сегодня не накормили меня, то я был бы вторые сутки не евши.

– Неужели? – удивился Артемий. – Что же вы прямо мне не сказали? Если вам так нужны деньги, то я могу вам ссудить немного.

Вся история бедного итальянца и в особенности его признание в своем голоде, – не само признание, но вид искренности, с которою Торичиоли сделал его, сильно подействовали на Артемия, и он теперь от души желал помочь ему, чем мог. Он встал со своего места, подошел к кровати, вынул из-под подушки кису с деньгами и, раздвинув кольца, высыпал в горсть золотые монеты.

– У вас есть деньги! – заговорил Торичиоли с каким-то особенным оживлением. – У вас есть столько денег! О, дайте их мне, дайте их мне все, я вам через неделю верну в десять раз больше!

Артемий более чем удивленно взглянул на него, как бы недоумевая, шутит над ним Торичиоли, за минуту пред тем говоривший, что ему есть нечего, или просто рехнулся.

– Вы смотрите на меня и, может быть, думаете, что я с ума сошел? – заговорил тот опять. – Нет, то, что я говорю вам, верно. Вот, видите ли, мне для моего дела нужны деньги; вы понимаете, что мне нужно много денег, и достать их мне необходимо… и я ищу… Вам я скажу, если вы дадите мне теперь свое золото… при его помощи я докончу опыты, которые, несомненно, уже удадутся на этот раз, и тайна философского камня будет в наших руках… Понимаете?

Теперь Артемию стало ясно, на какие изыскания и поиски ушли сбережения Торичиоли.

VIII. Камень философов

«Бедный, бедный человек!» – думал Артемий, глядя на итальянца, который так и уставился жадными, разгоревшимися глазами на его золото.

– Не только думаю, но и уверен в этом, – ответил Торичиоли, улыбаясь в свою очередь, как человек, удивляющийся слепоте и неразумию другого.

Артемий снова сел к столу и положил деньги пред собою. Ему хотелось и помочь, и образумить бедного итальянца.

– Вспомните, Иосиф Александрович, сколько людей сошли на этом с ума, сколько жизней было загублено даром и потрачено труда! – начал он. – Это слишком старая штука, чтобы в наше время пойматься на нее.

У Торичиоли было готово уже возражение.

– «Слишком старая штука?» «Много потрачено труда!» Вы думаете, я не знаю этого, я ничего не читал, не изучал ничего? Нет, именно потому-то, что я знаю предыдущие ошибки, и я не могу впасть в них вновь. Я нашел истинный путь и – понимаете мое положение? – теперь еще один только опыт, еще одно усилие, и завтра я – богатейший человек в мире. Завтра мне все доступно. У меня все готово, все предвидено, лишь достать денег на этот последний опыт, который, клянусь вам, должен удаться. Он не может не удаться!

Артемий пристально смотрел на итальянца, невольно удивляясь непоколебимому убеждению, с которым тот говорил.

– Вот видите ли, – продолжал Торичиоли, придвигаясь к столу и кладя на него обе руки, – прежние алхимисты настоящее и истинное превращение металлов искали в разных вещах, противных самой природе металлов. Разумеется, это было сумасшествие. Одни думали найти его в человеческой крови, в птичьих яйцах, перьях; другие брали для этого ядовитых животных, третьи хотели добыть философский камень из растений и из вина при помощи его дигерировки. Все это – вздор. Действительное превращение заключается в двух веществах: и в сере (сульфуре), и в меркурии. Они, соединенные вместе, составляют основное существо всех металлов, и из них, если совершить последовательно и аккуратно шесть степеней работы, выйдет чистое золото.

– Меркурий – это ртуть? – спросил Артемий, который вследствие ли своей болезненной слабости и впечатлительности или целого ряда волнений, испытанных сегодня и до, и после прихода Торичиоли, чувствовал, что не может относиться к его словам с тем хладнокровным равнодушием, как вначале.

– Да, – подхватил итальянец, – Меркурий есть дух и тело. Никакой металл нельзя привести в солнце, – так мы называем золото, – без помощи Меркурия, но сам Меркурий можно привести и в золото, и в серебро без помощи других металлов; однако все дело зависит от чистоты работы… и чтобы в ней не было ошибки…

– И вы думаете, что ваша работа безошибочна?

– Я довел ее до шестой, последней, ступени. Я говорю вам: в том-то и дело, что нужно еще одно усилие – понимаете? – последнее. Если вы придете ко мне, я покажу вам все и объясню подробности. Дайте только мне возможность закончить, и тогда вы тоже будете обладать великою тайной.

Артемий молчал.

– Артемий Андреевич! – в голосе Торичиоли послышались мольба и упрек, и настойчивое требование. – Артемий Андреевич! Подумайте только! Чего вам недостает до полного счастья в жизни? Вы любите девушку. Я знаю это и жалею вас. Таким, как вы теперь, можете ли вы рассчитывать на то, чтобы сбылись ваши та иные надежды и желания? Нет, и тысячу раз нет, потому что за вас не отдадут княжну. Ну, а представьте себе, если вы будете обладать несметными сокровищами, если золото – сыпьте его горстями – никогда не будет переводиться у вас. Тогда вам все станет доступно. Вы можете по болезни, – с деньгами все возможно, – освободиться от военной службы, уехать в Италию; там у нас можно купить хоть графский титул, и вы явитесь в Россию блестящим эчеленца – человеком, равноправным князю Проскурову.

Артемий глубоко вздохнул. Перспектива, которую рисовал Торичиоли, была слишком заманчива. Она могла поколебать кого угодно.

«А что если и впрямь попробовать? – подумал он. – Что ж, куда мне эти деньги?.. А вдруг и в самом деле!»

– Вы подумайте! – подхватил Торичиоли, заметив колебание Артемия. – Подумайте только, я хочу вас сделать счастливым человеком в мире, а вы сомневаетесь. Я помимо вас, может быть, найду возможность кончить свои опыты, и тогда… Что вы будете чувствовать тогда? Пожалев эти несчастные деньги теперь, вы теряете в будущем свое счастье.

– Я денег не жалею. Что ж деньги… – проговорил Артемий.

– Ну, так тогда дайте мне их! Я вам говорю, что ваше счастье зависит теперь от вас самих, и если вы упустите случай…

Артемий встал со своего места и заходил по комнате. Мысли его беспорядочно бежали в голове одна за другою.

«Неужели действительно было возможно то, что сулил Торичиоли? Ведь это – сумасшествие. Но вместе с тем разве даром столько людей, и в числе их были люди умные, ученые, занимались этим открытием? И вдруг в самом деле секрет в руках итальянца?»

– Да, возьмите! – решил вслух Артемий. – Возьмите эти деньги, мне не жаль их!

Торичиоли затрясся от радости.

– О! – воскликнул он. – Я не благодарю вас, потому что завтра, самое большое – послезавтра вам придется благодарить меня, вы это увидите, вы это увидите…

И, говоря это, итальянец поспешно, словно боясь, что Артемий раздумает и изменит свое решение, забрал деньги, схватил шляпу и выбежал из комнаты.

После его ухода молодой человек долго стоял неподвижно, напрасно силясь привести в порядок свои спутанные мысли. Прежде всего его поражала одна странность: во второй раз в жизни, в самый тот момент, когда он решался на отчаянный шаг – как тогда в лесу и как теперь, когда он подошел к окну, чтобы открыть его и высунуться на холодный воздух, – пред ним явилась неожиданная помеха, и эта помеха была связана с историею Торичиоли. Это было странно. Впрочем, он не останавливался долго на этой странности. Артемий не мог понять, что ни у кого не работает воображение так, как у влюбленных. А сам он был влюблен и, только что натолкнувшись на новый путь мечтаний, неудержимо понесся своим воображением, которому, чтобы разыграться, нужно было лишь прицепиться к чему-нибудь. А тут было на чем фантазировать. А вдруг, и правда, он будет обладать такими сокровищами, что целый мир можно купить на них? Ведь это – могущество, огромное могущество… да, тогда все возможно… И как этот итальянец вдруг так хорошо придумал купить графский титул, явиться в Россию!.. Нет, быть этого не может… А отчего не может быть… Ведь спас же он знамя… И все его полюбили и все любят его. И Артемий любил себя в эту минуту и свою Ольгу, и в его мечтах она любила его, и они были счастливы.

Навестивший вслед за тем Артемия доктор нашел, что его здоровье значительно улучшилось, и велел ему принять еще последнего лекарства, которому он, разумеется, приписал перемену здоровья своего пациента, не подозревая, что больному стало лучше от того, что изменилось его нравственное состояние. Артемий действительно повеселел потому, что ему была дана теперь надежда, хотя, правда, безумная, почти сумасшедшая, но все-таки надежда.

На другой день он ждал Торичиоли с нетерпением. Но тот не явился. Прошел еще день, а итальянец не приходил. Артемий начал беспокоиться. Он поздно вспомнил о том, что не спросил у Торичиоли, где того можно найти. Теперь приходилось ждать – и только. Это ожидание становилось несносным. Наконец на третий день, утром, принесли записку, в которой итальянец сообщал свой адрес и говорил, что все идет превосходно и чтобы Артемий не беспокоился.

Молодой человек упросил доктора выпустить его и в первый же свой выход, обманув «дядю» – капрала, который хотел прийти, чтобы проводить его на прогулке, отправился один к Торичиоли.

Когда он попал к итальянцу, когда тот показал свою комнату, превращенную в лабораторию, показал ему результаты первых опытов, развернул книги и, все время рассказывая, читал из них выдержки, когда наконец пред глазами Артемия воочию затеплился огонек под ретортой, в которой должно было совершиться таинственное превращение, мысли его при виде всего этого окончательно спутались, и он оказался побежденным, совсем перешедшим на сторону алхимии.

С этих пор, сжигаемый лихорадкой нетерпения, Артемий каждый день спешил в лабораторию, помогал, чем мог, Торичиоли, толок, растирал и слушал уже слова итальянца, как словно оракула.

Удивительно, откуда брались у него силы, но он чувствовал себя уже бодрым и почти здоровым.

Особенное действие произвели на него книги. Там казалось все так правдоподобно, ясно изложено, хотя и очень туманным языком, но все-таки ясно, если только найти ключ к пониманию. Артемий с нескольких слов Торичиоли уже считал себя обладателем этого понимания.

Первых денег, данных им для опытов, разумеется, не хватило. Шестая степень работы оказалась самою сложною. Для нее понадобился особенный сосуд и еще, и еще расходы. Артемий (не прошло и десяти дней занятий его алхимией) снова обратился с просьбою о выдаче ему из его денег пятидесяти рублей. Но теперь это уже не смущало его. Торичиоли поддерживал в нем, как огонь под своей ретортой, уверенность и надежду на золотые горы в будущем.

Наступил конец октября. Снег еще не выпадал, но становилось уже холодно. Артемий шел вечером домой от Торичиоли, кутаясь в свой теплый плащ и будучи тревожим тем же чувством ожидания, которое жило в нем все последнее время, ожиданием, что, может быть, завтра появится в реторте обещанный книгами синий дымок, так нетерпеливо ожидаемый и долженствующий служить признаком окончания работы.

Артемий сам не заметил, как быстро заразился своим увлечением и какие глубокие корни оно пускало в нем с каждым днем, с каждым часом.

Вернувшись домой, он застал Зонненширм, против обыкновения, не спящею. В ее комнате горел огонь. Она, очевидно, слышала, как он пришел, и сейчас же постучала к нему в дверь.

– Я вас ждала, – ответила она на вопрос Артемия, отчего она не легла и здорова ли она. – О, да, я совсем здорова, я вас только ждала!

– Что же, есть какие-нибудь новости?

– О, нет! Господин капрал заходили и очень жалели, что вас опять дома нет… Но главное: вам письмо принесли.

– Какое письмо? Кто принес? Господин капрал принес?

– О, нет господин капрал были раньше, а письмо принес совсем другой человек! Он был совсем закрыт своим плащом, и лица его я не видела.

– Где же это письмо?

Вот оно, вот оно, – и Зонненширм достала из кармана передника сложенную в письмо бумагу.

Артемий прочел адрес, написанный совершенно незнакомой рукою. Тем не менее это был его адрес, и полное его имя и даже воинское звание были обозначены совершенно ясно на немецком языке. Письмо было запечатано странною печатью, на которой виднелось кольцо, образованное из змеи, кусающей свой хвост, а средине кольца была пентаграмма с обращенною кверху вершиной.

Зонненширм, отдав письмо, заявила, что пойдет теперь спать, потому что ей это очень хочется, и ушла.

«От кого бы это могло быть!» – подумал Артемий, распечатывая письмо.

Оно заключало в себе всего несколько строк на немецком языке.

«Если хотите увидеться с человеком, с которым Вы беседовали некоторое время тому назад в Проскуровском лесу, то будьте 3 (14) будущего ноября, к восьми часам вечера, по следующему адресу».

Вместо адреса на письме был изображен план улицы, где жил Артемий, и от его дома стрелкою показан путь, куда ему следовало идти.

Вместо подписи стояли три латинские буквы: «С. S.-G.».